Брал кабину тут, ценник необыкновенный
И ведь находили, спасали, создавая на пустом месте первые в своем крае картинные галереи, художественные музеи.
По-иному развивались события в Москве, где инициатором сохранения культурно-исторического наследия выступили не специалисты-искусствоведы, а Московский Военно-революционный комитет. 19 ноября в его адрес поступило заявление рабочих и служащих имения князей Юсуповых Архангельское с просьбой сохранить его в полной неприкосновенности, сберечь находившиеся в нем художественные богатства.
Это-то обращение и заставило МВРК обратить внимание на то, что в его руках оказались несметные сокровища: Кремль с Оружейной палатой, Патриаршей ризницей, с привезенными в сентябре из Петрограда вещами Эрмитажа, Александровский дворец, ставший складом имущества, эвакуированного еще в 1915 году из императорских резиденций в Ловече (Польша) и Беловежской пущи.
Дабы обеспечить их безопасность, 26 ноября МВРК назначил художника Казимира Малевича комиссаром по охране ценностей Кремля, а Е. К. Малиновской, уже исполнявшей обязанности комиссара московских театров, поручили срочно создать комиссию по охране всех художественных, научных и исторических ценностей города.
Комиссию удалось сформировать через четыре дня. В нее вошли архитектор П. П. Малиновский, художники Е. В. Орановский и Д. А. Магеровский. Но успехи комиссии оказались весьма незначительными: перевезли из Александровского военного училища экспонаты его музея в Оружейную палату, библиотеку – в Румянцевский музей. Туда же, в Румянцевский музей, доставили и бесценную коллекцию древних рукописей и икон известного московского собирателя, купца-старовера Е. Е. Егорова.
Только в феврале 1918 года комиссия занялась подмосковными усадьбами – Кусковом, Останкином, Архангельским, – освободила их от незваных обитателей, установила надежную охрану; затем взяла под свой контроль городскую усадьбу Юсуповых в Большом Харитоньевском переулке, Кутузовскую избу в Филях.
И тем не менее все, что делали возникшие органы охраны, оставалось лишь благим порывом энтузиастов, пусть даже облеченных необходимыми полномочиями, снабженных грозными мандатами, но бессильных. Они постоянно наталкивались на то же непреодолимое препятствие, которое так мешало их коллегам на протяжении столетий: на отсутствие закона, призванного ограждать культурно-историческое наследие от любых посягательств.
Как бы ни старались сотрудники Соединенной комиссии, переименованной в конце марта в Петроградскую коллегию по делам музеев и охране памятников искусства и старины Наркомпроса, бесценные сокровища продолжали если и не гибнуть в огне погромов, то уходить из страны, причем вполне легально.
Газета «Петроградский голос» писала в номере за 20 марта 1918 года под страшным по смыслу заголовком – «Распродажа Петрограда»:
«За все время существования Петербурга не было в нем таких распродаж имущества, какие происходят теперь. Распродаются богатейшие специальные библиотеки по законоведению, медицине, архитектуре и т. д. и т. д., распродаются целые галереи картин, редкие коллекции, обстановка, утварь и пр. Распродаются не столько за отъездом, сколько из нужды в деньгах. Есть ли покупатели? Да, есть, но исключительно – в лице комиссионеров, действующих по поручениям из Берлина, Лондона, Нью-Йорка и городов других государств. Все, что покупается, будет в свое время вывезено за границу».
То же происходило и в Москве. Правда, не так открыто, менее заметно: ведь с марта город вновь стал столицей страны. Сюда переехали и правительство, Совнарком, и наркоматы, в том числе уже ставшая одиозной ВЧК. Она-то, вместе с отрядами латышских стрелков, очистила город и от полууголовников-анархистов, и от отпетых бандитов, грабителей, воров – всех, кого Временное правительство почему-то выпустило из тюрем.
В середине мая по столице поползли слухи о странных, малопонятных визитах германского посла графа Мирбаха в Староконюшенный переулок, к княгине Е. П. Мещерской. Узнав об этом, один из руководителей Московской комиссии по делам музеев и охране памятников, крупнейший в стране знаток искусства Италии П.П.Муратов предположил, что посол охотится за жемчужиной княжеской фамильной коллекции живописи – за тондо, то есть круглой по форме картиной, XV века. Ее владелица настойчиво приписывала холст кисти самого Сандро Боттичелли. Муратов, посвятивший картине статью, опубликованную в 1911 году журналом «Старые годы», считал картину созданием одного из талантливых учеников великого мастера; но от этого тондо не теряло своей ценности.
Муратов поделился своими подозрениями с И. Э. Грабарем. Мещерская не просила у их комиссии охранной грамоты, как это делали очень многие коллекционеры, не составляла и не регистрировала описи своего собрания. А значит, нельзя исключить, что посол воспользуется трудным положением княгини, купит у нее тондо и спокойно вывезет в дипломатическом багаже.
Искусствоведы поделились своими опасениями с ВЧК, и чекисты тут же произвели у Мещерской обыск, изъяли коллекцию живописи и доставили на Лубянку. Однако среди шестнадцати холстов тондо школы Боттичелли не оказалось. Муратов и Грабарь, опасаясь, что картина уже перешла к Мирбаху, срочно подготовили проект декрета «О запрещении вывоза за границу картины Боттичелли (тондо)», утвержденного Совнаркомом 28 мая 1918 года.
Опираясь на этот юридический акт, Дзержинский долго беседовал с доставленной к нему Мещерской. Непростой для обоих «разговор» закончился счастливо – для Московской комиссии, для Грабаря и Муратова: тондо быстро «нашлось» и вскоре украсило собрание картинной галереи Румянцевского музея.
В тот же майский день, когда Совнарком встал на защиту редчайшего образца итальянской живописи эпохи Возрождения, Луначарский вынес на рассмотрение Большой государственной комиссии по просвещению, коллегии руководимого им наркомата, вопрос о состоянии музейного дела и охраны культурно-исторического наследия. Он рекомендовал утвердить предложение петроградских искусствоведов о необходимости незамедлительно создать всероссийский орган, который занялся бы этим важным делом. Нарком добился единодушной поддержки.
28 мая 1918 года в структуре Наркомпроса РСФСР возник новый Отдел по делам музеев и охране памятников искусства и старины. Возглавил его человек не слишком сведущий в подобных делах, но зато очень влиятельный: Наталья Ивановна Седова-Троцкая, жена второго человека в государстве и партии – Льва Давыдовича Троцкого, наркома по военным и морским делам, члена Политбюро ЦК РКП(б). Ее заместителем, на которого и свалилась вся практическая работа, стал видный искусствовед, пять лет являвшийся попечителем Третьяковской галереи, художник Игорь Грабарь, тот самый, который принял непосредственное участие в спасении для России тондо школы Боттичелли.
Им и был разработан утвержденный 19 сентября того же года декрет «О запрещении вывоза и продажи за границу предметов особого художественного и исторического значения» – документ поистине фундаментальный. В преамбуле его напрямую указывалось на необходимость в корне пресечь «утрату культурных сокровищ народа».
Первый пункт нового декрета гласил:
«Воспретить вывоз из всех мест Республики и продажу за границу кем бы то ни было предметов искусства и старины без разрешений, выдаваемых Коллегией по делам музеев и охране памятников искусства и старины в Петрограде и Москве при Комиссариате народного просвещения или органами, Коллегией на то уполномоченными».
Декрет ставил под контроль Отдела – он же Коллегия – саму возможность заключения подобных, отныне незаконных сделок. Согласно пункту второму:
«Все магазины, комиссионные конторы и отдельные лица, производящие торговлю предметами искусства и старины, или посредники по торговле ими, а также лица, производящие платную оценку или экспертизу подобных предметов, обязаны зарегистрироваться в течение трех дней со дня опубликования сего декрета».
Для выполнения положений нового декрета, особенно в условиях строительства новой государственности, гражданской войны и иностранной интервенции, необходимы были и весьма действенные гарантии. Поэтому спустя полтора месяца газета «Известия» опубликовала циркуляр ВЧК «Ко всем губернским, уездным и в особенности пограничным ЧК». Им предписывалось незамедлительно «принять решительные меры борьбы против бессовестного хищения народного достояния» – произведений искусства, исторических реликвий.
«Чрезвычайные комиссии не должны допускать этого и в каждом таком случае необходимо его (народное достояние) конфисковывать и передавать в соответствующие отделы Советов или если в Советах такового отдела нет, то сообщать в центральный Комиссариат народного просвещения. Пограничные чрезвычайные комиссии должны принять решительные меры к борьбе с провозом этих вещей за границу».
Вторым этапом в создании правовой основы для охраны памятников стал принятый Совнаркомом 5 октября 1918 года декрет «О регистрации, приеме на учет и охранении памятников искусства и старины, находящихся во владении частных лиц, обществ и учреждений». Он опирался на практику охраны памятников начиная с 7 ноября 1917 года. До 5 октября учет частных коллекций и выдача на них охранных грамот было «революционной инициативой»; отныне же это закреплялось законодательным актом, становилось обязательным по всей Российской республике.
Согласно декрету, Отдел и его петроградский региональный орган должны были провести «государственную регистрацию всех монументальных и вещественных памятников искусства и старины как в виде целых собраний, так и отдельных предметов, в чьем бы обладании они ни находились».
Так советская власть менее чем за год сделала то, что не смогла сделать царская Россия за 48 лет, после археологического съезда 1869 года.
Первый сбой
Внешняя торговля Советской России повела отсчет своей деятельности с мая 1920 года.
Разрушенное шестью годами мировой и гражданской войны хозяйство страны нуждалось в незамедлительном восстановлении. Стояли заводы и фабрики (кроме оборонных), застыли в тупиках паровозы, разбитые чуть ли в щепы теплушки – товарные вагоны, быстро заменившие классные пассажирские.
Крестьяне, готовые, несмотря на продразверстку, пахать и сеять, вынуждены были сидеть сложа руки. Лошадей – единственную тягловую силу, которую безжалостно, не задумываясь о близком будущем, мобилизовывали все власти – и царская, и Временное правительство, и красные, белые, зеленые, – в деревне почти не осталось. Не было и сельскохозяйственного инвентаря, даже самого простого, необходимого для полевых работ.
Не помогли погромы помещичьих усадеб: расхищенными из них роялями, картинами и книгами, архивами и мебелью можно было в лучшем случае протопить печь, и только.
Первым Советской России распахнул дверь в Европу, позволив с немалой для себя выгодой начать закупки всего, в чем нуждалась республика. Таллин, еще по привычке именовавшийся Ревелем. Вскоре к нему присоединились Рига и Лиепая. Отнюдь не бескорыстно молодые, впервые обретшие независимость Эстония и Латвия стали перевалочными пунктами, посредниками для поступления в РСФСР жизненно необходимых товаров.
Из Германии, Швеции, Великобритании шли к нам запасные части для паровозов и товарных вагонов, стальной трос, алмазы для горного дела, поперечные и циркульные пилы, сверла, гвозди, косы, топоры, ножницы для стрижки овец. Шли локомобили и жнейки, бороны и молотилки. Шли электролампочки, медицинские инструменты и лекарства, типографская краска и карандаши, бумага, пишущие машинки, консервированное молоко. Шли уголь и сода – ведь и их не было в стране, в которой шахтеры вынуждены были не работать, а воевать.
Наши вчерашние враги, противники на поле боя, готовы были продавать все, что у них имелось. Но лишь за валюту – а вот ее-то у нас и не было. Она давно ушла туда же, за рубеж, в оплату за снаряды и патроны, винтовки и пулеметы, обмундирование для армии, которую бросило в сражения Первой мировой войны царское правительство. Уже в октябре 1914 года военный министр Сухомлинов был вынужден объяснять депутатам Государственной думы: победы, взятия Берлина и Вены рассчитывали добиться через два-три месяца – на такой срок и подготовили боеприпасы, вооружение…
Теперь приходилось использовать более неудобное средство платежей. Выступая в декабре 1920 года на VIII Всероссийском съезде Советов, заместитель наркома внешней торговли и член правительства Лежава отчитывался: «Мы пока вынуждены покупать за золото, причем испытываем большие затруднения вследствие ограничения возможности реализовывать наше золото непосредственно в тех странах, где размещены наши заказы».
Причины таких трудностей объяснял другой сотрудник Наркомвнешторга, Рохович, в газете «Известия».
«Очень часто бывает, – писал он, – более выгодно несколько раз менять одну валюту на другую. Так, например, если купить швейцарские франки, выменять их на шведские кроны, а за последние купить английские фунты, то они могут обойтись дешевле, чем покупать непосредственно английскую валюту». Иными словами, толковые люди из Внешторга отлично понимали выгоду игры на разнице курсов. Дело оставалось лишь за золотом. А его тоже катастрофически не хватало.
И изъятые еще осенью 1917 года банковские ценности, и золотой запас страны, отбитый у Колчака, давно разошлись. В Берлин – как репарации по Брестскому договору (а оттуда в Париж, в качестве «законного трофея» Франции-победительницы), в Европу вообще – на создание компартий, на революции в Германии. Мало что могла дать и только что возобновившаяся добыча золота: в 1920 году она дала всего около двух тонн.
18 декабря 1920 года Совнарком РСФСР принял краткое по содержанию постановление, суть которого целиком отражена в названии: «О забронировании за Наркоматом Внешней торговли как экспортного фонда золотых часов, находящихся в распоряжении Наркомата финансов и других учреждений».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
По-иному развивались события в Москве, где инициатором сохранения культурно-исторического наследия выступили не специалисты-искусствоведы, а Московский Военно-революционный комитет. 19 ноября в его адрес поступило заявление рабочих и служащих имения князей Юсуповых Архангельское с просьбой сохранить его в полной неприкосновенности, сберечь находившиеся в нем художественные богатства.
Это-то обращение и заставило МВРК обратить внимание на то, что в его руках оказались несметные сокровища: Кремль с Оружейной палатой, Патриаршей ризницей, с привезенными в сентябре из Петрограда вещами Эрмитажа, Александровский дворец, ставший складом имущества, эвакуированного еще в 1915 году из императорских резиденций в Ловече (Польша) и Беловежской пущи.
Дабы обеспечить их безопасность, 26 ноября МВРК назначил художника Казимира Малевича комиссаром по охране ценностей Кремля, а Е. К. Малиновской, уже исполнявшей обязанности комиссара московских театров, поручили срочно создать комиссию по охране всех художественных, научных и исторических ценностей города.
Комиссию удалось сформировать через четыре дня. В нее вошли архитектор П. П. Малиновский, художники Е. В. Орановский и Д. А. Магеровский. Но успехи комиссии оказались весьма незначительными: перевезли из Александровского военного училища экспонаты его музея в Оружейную палату, библиотеку – в Румянцевский музей. Туда же, в Румянцевский музей, доставили и бесценную коллекцию древних рукописей и икон известного московского собирателя, купца-старовера Е. Е. Егорова.
Только в феврале 1918 года комиссия занялась подмосковными усадьбами – Кусковом, Останкином, Архангельским, – освободила их от незваных обитателей, установила надежную охрану; затем взяла под свой контроль городскую усадьбу Юсуповых в Большом Харитоньевском переулке, Кутузовскую избу в Филях.
И тем не менее все, что делали возникшие органы охраны, оставалось лишь благим порывом энтузиастов, пусть даже облеченных необходимыми полномочиями, снабженных грозными мандатами, но бессильных. Они постоянно наталкивались на то же непреодолимое препятствие, которое так мешало их коллегам на протяжении столетий: на отсутствие закона, призванного ограждать культурно-историческое наследие от любых посягательств.
Как бы ни старались сотрудники Соединенной комиссии, переименованной в конце марта в Петроградскую коллегию по делам музеев и охране памятников искусства и старины Наркомпроса, бесценные сокровища продолжали если и не гибнуть в огне погромов, то уходить из страны, причем вполне легально.
Газета «Петроградский голос» писала в номере за 20 марта 1918 года под страшным по смыслу заголовком – «Распродажа Петрограда»:
«За все время существования Петербурга не было в нем таких распродаж имущества, какие происходят теперь. Распродаются богатейшие специальные библиотеки по законоведению, медицине, архитектуре и т. д. и т. д., распродаются целые галереи картин, редкие коллекции, обстановка, утварь и пр. Распродаются не столько за отъездом, сколько из нужды в деньгах. Есть ли покупатели? Да, есть, но исключительно – в лице комиссионеров, действующих по поручениям из Берлина, Лондона, Нью-Йорка и городов других государств. Все, что покупается, будет в свое время вывезено за границу».
То же происходило и в Москве. Правда, не так открыто, менее заметно: ведь с марта город вновь стал столицей страны. Сюда переехали и правительство, Совнарком, и наркоматы, в том числе уже ставшая одиозной ВЧК. Она-то, вместе с отрядами латышских стрелков, очистила город и от полууголовников-анархистов, и от отпетых бандитов, грабителей, воров – всех, кого Временное правительство почему-то выпустило из тюрем.
В середине мая по столице поползли слухи о странных, малопонятных визитах германского посла графа Мирбаха в Староконюшенный переулок, к княгине Е. П. Мещерской. Узнав об этом, один из руководителей Московской комиссии по делам музеев и охране памятников, крупнейший в стране знаток искусства Италии П.П.Муратов предположил, что посол охотится за жемчужиной княжеской фамильной коллекции живописи – за тондо, то есть круглой по форме картиной, XV века. Ее владелица настойчиво приписывала холст кисти самого Сандро Боттичелли. Муратов, посвятивший картине статью, опубликованную в 1911 году журналом «Старые годы», считал картину созданием одного из талантливых учеников великого мастера; но от этого тондо не теряло своей ценности.
Муратов поделился своими подозрениями с И. Э. Грабарем. Мещерская не просила у их комиссии охранной грамоты, как это делали очень многие коллекционеры, не составляла и не регистрировала описи своего собрания. А значит, нельзя исключить, что посол воспользуется трудным положением княгини, купит у нее тондо и спокойно вывезет в дипломатическом багаже.
Искусствоведы поделились своими опасениями с ВЧК, и чекисты тут же произвели у Мещерской обыск, изъяли коллекцию живописи и доставили на Лубянку. Однако среди шестнадцати холстов тондо школы Боттичелли не оказалось. Муратов и Грабарь, опасаясь, что картина уже перешла к Мирбаху, срочно подготовили проект декрета «О запрещении вывоза за границу картины Боттичелли (тондо)», утвержденного Совнаркомом 28 мая 1918 года.
Опираясь на этот юридический акт, Дзержинский долго беседовал с доставленной к нему Мещерской. Непростой для обоих «разговор» закончился счастливо – для Московской комиссии, для Грабаря и Муратова: тондо быстро «нашлось» и вскоре украсило собрание картинной галереи Румянцевского музея.
В тот же майский день, когда Совнарком встал на защиту редчайшего образца итальянской живописи эпохи Возрождения, Луначарский вынес на рассмотрение Большой государственной комиссии по просвещению, коллегии руководимого им наркомата, вопрос о состоянии музейного дела и охраны культурно-исторического наследия. Он рекомендовал утвердить предложение петроградских искусствоведов о необходимости незамедлительно создать всероссийский орган, который занялся бы этим важным делом. Нарком добился единодушной поддержки.
28 мая 1918 года в структуре Наркомпроса РСФСР возник новый Отдел по делам музеев и охране памятников искусства и старины. Возглавил его человек не слишком сведущий в подобных делах, но зато очень влиятельный: Наталья Ивановна Седова-Троцкая, жена второго человека в государстве и партии – Льва Давыдовича Троцкого, наркома по военным и морским делам, члена Политбюро ЦК РКП(б). Ее заместителем, на которого и свалилась вся практическая работа, стал видный искусствовед, пять лет являвшийся попечителем Третьяковской галереи, художник Игорь Грабарь, тот самый, который принял непосредственное участие в спасении для России тондо школы Боттичелли.
Им и был разработан утвержденный 19 сентября того же года декрет «О запрещении вывоза и продажи за границу предметов особого художественного и исторического значения» – документ поистине фундаментальный. В преамбуле его напрямую указывалось на необходимость в корне пресечь «утрату культурных сокровищ народа».
Первый пункт нового декрета гласил:
«Воспретить вывоз из всех мест Республики и продажу за границу кем бы то ни было предметов искусства и старины без разрешений, выдаваемых Коллегией по делам музеев и охране памятников искусства и старины в Петрограде и Москве при Комиссариате народного просвещения или органами, Коллегией на то уполномоченными».
Декрет ставил под контроль Отдела – он же Коллегия – саму возможность заключения подобных, отныне незаконных сделок. Согласно пункту второму:
«Все магазины, комиссионные конторы и отдельные лица, производящие торговлю предметами искусства и старины, или посредники по торговле ими, а также лица, производящие платную оценку или экспертизу подобных предметов, обязаны зарегистрироваться в течение трех дней со дня опубликования сего декрета».
Для выполнения положений нового декрета, особенно в условиях строительства новой государственности, гражданской войны и иностранной интервенции, необходимы были и весьма действенные гарантии. Поэтому спустя полтора месяца газета «Известия» опубликовала циркуляр ВЧК «Ко всем губернским, уездным и в особенности пограничным ЧК». Им предписывалось незамедлительно «принять решительные меры борьбы против бессовестного хищения народного достояния» – произведений искусства, исторических реликвий.
«Чрезвычайные комиссии не должны допускать этого и в каждом таком случае необходимо его (народное достояние) конфисковывать и передавать в соответствующие отделы Советов или если в Советах такового отдела нет, то сообщать в центральный Комиссариат народного просвещения. Пограничные чрезвычайные комиссии должны принять решительные меры к борьбе с провозом этих вещей за границу».
Вторым этапом в создании правовой основы для охраны памятников стал принятый Совнаркомом 5 октября 1918 года декрет «О регистрации, приеме на учет и охранении памятников искусства и старины, находящихся во владении частных лиц, обществ и учреждений». Он опирался на практику охраны памятников начиная с 7 ноября 1917 года. До 5 октября учет частных коллекций и выдача на них охранных грамот было «революционной инициативой»; отныне же это закреплялось законодательным актом, становилось обязательным по всей Российской республике.
Согласно декрету, Отдел и его петроградский региональный орган должны были провести «государственную регистрацию всех монументальных и вещественных памятников искусства и старины как в виде целых собраний, так и отдельных предметов, в чьем бы обладании они ни находились».
Так советская власть менее чем за год сделала то, что не смогла сделать царская Россия за 48 лет, после археологического съезда 1869 года.
Первый сбой
Внешняя торговля Советской России повела отсчет своей деятельности с мая 1920 года.
Разрушенное шестью годами мировой и гражданской войны хозяйство страны нуждалось в незамедлительном восстановлении. Стояли заводы и фабрики (кроме оборонных), застыли в тупиках паровозы, разбитые чуть ли в щепы теплушки – товарные вагоны, быстро заменившие классные пассажирские.
Крестьяне, готовые, несмотря на продразверстку, пахать и сеять, вынуждены были сидеть сложа руки. Лошадей – единственную тягловую силу, которую безжалостно, не задумываясь о близком будущем, мобилизовывали все власти – и царская, и Временное правительство, и красные, белые, зеленые, – в деревне почти не осталось. Не было и сельскохозяйственного инвентаря, даже самого простого, необходимого для полевых работ.
Не помогли погромы помещичьих усадеб: расхищенными из них роялями, картинами и книгами, архивами и мебелью можно было в лучшем случае протопить печь, и только.
Первым Советской России распахнул дверь в Европу, позволив с немалой для себя выгодой начать закупки всего, в чем нуждалась республика. Таллин, еще по привычке именовавшийся Ревелем. Вскоре к нему присоединились Рига и Лиепая. Отнюдь не бескорыстно молодые, впервые обретшие независимость Эстония и Латвия стали перевалочными пунктами, посредниками для поступления в РСФСР жизненно необходимых товаров.
Из Германии, Швеции, Великобритании шли к нам запасные части для паровозов и товарных вагонов, стальной трос, алмазы для горного дела, поперечные и циркульные пилы, сверла, гвозди, косы, топоры, ножницы для стрижки овец. Шли локомобили и жнейки, бороны и молотилки. Шли электролампочки, медицинские инструменты и лекарства, типографская краска и карандаши, бумага, пишущие машинки, консервированное молоко. Шли уголь и сода – ведь и их не было в стране, в которой шахтеры вынуждены были не работать, а воевать.
Наши вчерашние враги, противники на поле боя, готовы были продавать все, что у них имелось. Но лишь за валюту – а вот ее-то у нас и не было. Она давно ушла туда же, за рубеж, в оплату за снаряды и патроны, винтовки и пулеметы, обмундирование для армии, которую бросило в сражения Первой мировой войны царское правительство. Уже в октябре 1914 года военный министр Сухомлинов был вынужден объяснять депутатам Государственной думы: победы, взятия Берлина и Вены рассчитывали добиться через два-три месяца – на такой срок и подготовили боеприпасы, вооружение…
Теперь приходилось использовать более неудобное средство платежей. Выступая в декабре 1920 года на VIII Всероссийском съезде Советов, заместитель наркома внешней торговли и член правительства Лежава отчитывался: «Мы пока вынуждены покупать за золото, причем испытываем большие затруднения вследствие ограничения возможности реализовывать наше золото непосредственно в тех странах, где размещены наши заказы».
Причины таких трудностей объяснял другой сотрудник Наркомвнешторга, Рохович, в газете «Известия».
«Очень часто бывает, – писал он, – более выгодно несколько раз менять одну валюту на другую. Так, например, если купить швейцарские франки, выменять их на шведские кроны, а за последние купить английские фунты, то они могут обойтись дешевле, чем покупать непосредственно английскую валюту». Иными словами, толковые люди из Внешторга отлично понимали выгоду игры на разнице курсов. Дело оставалось лишь за золотом. А его тоже катастрофически не хватало.
И изъятые еще осенью 1917 года банковские ценности, и золотой запас страны, отбитый у Колчака, давно разошлись. В Берлин – как репарации по Брестскому договору (а оттуда в Париж, в качестве «законного трофея» Франции-победительницы), в Европу вообще – на создание компартий, на революции в Германии. Мало что могла дать и только что возобновившаяся добыча золота: в 1920 году она дала всего около двух тонн.
18 декабря 1920 года Совнарком РСФСР принял краткое по содержанию постановление, суть которого целиком отражена в названии: «О забронировании за Наркоматом Внешней торговли как экспортного фонда золотых часов, находящихся в распоряжении Наркомата финансов и других учреждений».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38