Как я Вам сообщал, на этот предмет имеется большой спрос и его можно легко реализовать».
Читая такие послания, трудно усомниться в том, что Самуэли считал себя приказчиком крупной торговой фирмы, складами которой являлись все без исключения музеи Советского Союза. Он стремился во что бы то ни стало выслужиться перед хозяином, Хинчуком, и продемонстрировать ему свой талант продавца, даже в столь тяжелые годы умеющего отыскать покупателей. Не важно на что – на селедку или ценнейшие холсты выдающихся живописцев, – лишь бы продать, как ему казалось, с прибылью. Самуэли даже не подозревал об истинной стоимости (хотя бы на день продажи) того, что он так торопился сбыть.
Но ничего странного в том не было. Дьердь (Георгий) Самуэли родился в 1899 году в Венгрии, в семье заведующего складом фирмы, занимавшейся экспортом хлеба. По окончании гимназии он тоже стал комиссионером. Во время Первой мировой войны Самуэли вынужден был надеть мундир, даже дослужился до чина унтер-офицера, но сумел устроиться подальше от передовой и четыре года провел в интендантстве, на складах имущества австро-венгерской армии.
В дни венгерской революции, осенью 1919 года, он поторопился примкнуть к тем, кто показался ему победителями: вступил в коммунистическую партию, даже добился назначения заместителем начальника политотдела Наркомата внутренних дел. После поражения революции Самуэли оказался в тюрьме, но спустя три года его обменяли и отправили в Советский Союз.
На новой родине Самуэли попытался учиться в Высшем техническом училище, работать конторщиком на электроламповой фабрике, но быстро разочаровывался в не суливших выгодной карьеры профессиях. Нашел он себя, лишь поступив в 1924 году на службу в Наркомат внешней торговли. Сначала стал председателем правления и уполномоченным в Берлине «Рустранзита», затем перешел в «Антиквариат». Там под формальным руководством бывшего рабочего и профессионального революционера Ильина он фактически возглавил это акционерное общество, в то же время занимая посты заместителя экспортного сектора Внешторга, сотрудника торгпредств в Берлине и Лондоне.
Делал заказы на экспонаты картинных галерей не только Самуэли. Тем же занимались и торгпредства – как те, которые прежде не участвовали в распродаже собраний советских музеев, так и уже преуспевшие в этом.
Андреева писала 9 января – в последний раз перед снятием с должности за провал аукциона 1929 года и последующие неудачи: «Мы считали бы желательным присылку французских мастеров XVIII века, по преимуществу красивые женские портреты и галантные сцены, которые сейчас в моде, и первоклассную мебель, имеющуюся в Гатчине».
2 января 1930 года Барабаш, руководитель генуэзского отделения торгпредства СССР в Италии, также информировал о поступившей к нему просьбе одного коллекционера (имени он не назвал), жаждавшего получить возможность купить из экспозиции Эрмитажа одну из двух работ гениального Веласкеса – «Портрет графа Оливареса» или «Папы Иннокентия X». «Указанное лицо, – объяснял Барабаш, – хотело бы получить список еще не проданных картин из Эрмитажа в Ленинграде и других музеев».
Вот по таким заявкам и отправляли в тот или иной музей членов «ударной бригады». А если искусствоведы пытались хотя бы настоять на максимальной оценке реквизируемых произведений искусства, то выслушивали решительную отповедь. Им жестко напоминали, что от них ждут только подтверждения, что данный холст подлинный, а не фальшивка, определения времени создания произведения, имени его автора – не больше.
Вот лишь два рядовых примера из очень многих.
18 февраля 1930 года искусствоведы по требованию «Антиквариата» изъяли из Оружейной палаты огромное количество произведений прикладного искусства. Серебро – так называемый Орловский сервиз, десятки изделий французских ювелиров XVIII века Огюста, Жермена и других – изъяли из собрания точно по известному справочнику «Опись серебра двора его императорского величества». Двухтомнику, составленному А. Е. Фелькерзамом и изданному в 1907 году гофмаршальской частью министерства императорского двора только для специалистов тиражом в 200 экземпляров.
С. Н. Тройницкий, всю жизнь специализировавшийся именно на таких вещах, а теперь вынужденный участвовать в изъятии их ради продажи за рубежом, твердо настаивал: «выделенная» часть собрания стоит никак не меньше 1 300 000 золотых рублей. Он исходил из значимости каждого образца, из места его создателя в истории западноевропейского прикладного искусства. Сотрудников же «Антиквариата» волновала только рыночная стоимость, а цены в период падения настоящего спроса были крайне низкими.
Мнение внешторговцев было категоричным – 680 тысяч, и ни рубля больше. Чтобы разом покончить с ненужным им обсуждением, они написали Хинчуку: «Мы ответили, что так как по договору Главнаука в течение 48 часов должна дать ответ, в случае, если через 48 часов не последует ответа, то предложенные нами лимиты считаются утвержденными. Таким образом, мы считаем предложенные нами лимиты… утвержденными».
Столь же наглядно продемонстрировал «Антиквариат» право сильного и при обследовании музея-усадьбы Архангельское. Очередной разразившийся скандал с хранителями Самуэли излагал так: «Сообщаем, что две книги Тассо нами отправлены в Архангельский музей обратно, а библия в переплете Тувенэна, как не являющаяся для музея необходимой ценностью, нами отправлена в Ленинград».
Чрезвычайные меры подействовали. Поток художественных ценностей, еще недавно служивших украшением многих музеев страны, а теперь ставших просто экспортным товаром, непрерывно тёк в адрес ленинградской конторы «Антиквариата». Стоимость их, по сознательно заниженным оценкам, составила 2 миллиона рублей, и это лишь за изъятое с 1 октября 1929 года по 1 апреля 1930 года.
В Ленинграде произведения искусства и памятники старины сортировали: часть уходила в Европу, другая – в США.
Основную часть советского экспорта антиквариата, 60 %, поглощала Германия: на 1 367 065 рублей только за последний квартал 1929 года. Чуть меньше трети – США: за тот же срок туда ушло ценностей на 710 445 рублей. Остальное в те же месяцы оседало в Австрии – на 134 500 рублей, Великобритании – на 47 280 рублей, Финляндии – на 22 300 рублей и во Франции – на 16 550 рублей.
Причины именно такого распределения изъятых «Антиквариатом» ценностей искусства крылись в позиции, занятой тем или иным торгпредством, его готовностью или нежеланием участвовать в подобных коммерческих сделках, отражавшихся на престиже Советского Союза. Активно продолжали поддерживать экспортную политику Внешторга только сотрудники торговых представительств в Берлине и Вене, «Амторга» в Нью-Йорке. Открыто заявили о своем отказе сотрудничать с «Антиквариатом» в какой-либо форме руководители торгпредства в Париже и «Аркоса» Лондоне. Остальные просто уклонялись – молча, без объяснений.
Однако изъятия из государственных музеев даже по новым правилам так и не сделали страну богаче. Экспорт художественных ценностей еще не означал безусловного и быстрого их сбыта, поступлений на счета Госбанка СССР давно обещанной валюты.
Яркое свидетельство тому – переполненный склад в Берлине, арендовавшийся советским торгпредством. К 1 апреля 1930 года там скопилось икон, серебра, табакерок, фарфора, бронзы, мебели – и из только что поступивших партий, и из так и не нашедшего покупателей на аукционах 1928 и 1929 годов – на 2, 45 миллиона марок (более миллиона золотых рублей), а картин – на 800 тысяч марок (400 тысяч золотых рублей). Все это, в строгом соответствии с установками СТО СССР по экспорту, необходимо было продать в ближайшие три месяца.
Сменивший Андрееву новый заведующий художественно-промышленным отделом торгпредства Д. Евсеев с тревогой отмечал: «Означенный план может быть осуществлен только в том случае, если немедленно, теперь же, будут посланы нам первоклассные вещи. Но даже и в таком случае он не давал твердых гарантий успеха: ведь цены на антиквариат продолжали стремительно падать. Так, подписной комод работы выдающегося краснодеревщика Делорма вместо обычных для него 70 тысяч марок с огромным трудом удалось продать всего за восемь тысяч. Картину Воувермана „Путешественники“ при довольно стабильной стоимости полотен этого мастера в 40 тысяч марок – только за 13 тысяч…»
Уже не надеясь на посредничество фирмы «Рудольф Лепке», советское торгпредство в Берлине с готовностью соглашалось на любые предложения. Передали «Интернационалекунстаукционхауз» для дешевых распродаж на провинциальных аукционах по всей Германии картины и произведения прикладного искусства на 200 тысяч марок, сдали на комиссию ювелирной фирме «Непке» старинные изделия из серебра уже на вес – 600 килограммов.
И все же Внешторг не желал остановиться, продолжая безумные изъятии из музеев. Он по-прежнему настаивал на распродажах – кому угодно, за какую угодно цену, лишь бы не тратить валюту самому: на новые страховки, упаковку, фрахт судов для перевоза назад, в Ленинград, оказавшихся за рубежом произведений искусства.
Почему же явно бездоходные распродажи продолжались?
Ведь происходившее достаточно наглядно демонстрировало: чем больше «Антиквариат» изымает из музеев экспонатов и отправляет за границу, тем стремительнее падают на них цены, все меньше находится покупателей. И никак не убывал долг фирме «Рудольф Лепке».
Воздействие на столь катастрофическую ситуацию оказывали два фактора. Во-первых, углублявшийся с каждым месяцем мировой экономический кризис приводил к неуклонному падению спроса абсолютно на все. Во-вторых, как еще два года назад и предостерегали Тройницкий и Ольденбург, переизбыток на антикварном рынке раритетов весьма серьезно влиял на их стоимость: она падала по мере поступления из СССР все новых и новых партий картин, мебели, бронзы, фарфора, гравюр, книг.
Понимали ли это во Внешторге? Безусловно. Не позже ранней весны 1930 года его руководителям следовало наконец признать ошибочность своей политики экспорта антиквариата и отказаться от нее. Но именно так никто из ее сторонников поступать не хотел – начиная с наркомов Микояна и Бубнова, с Хинчука и Самуэля и кончая Лупполом, директорами Эрмитажа и экспертами. Они слишком дорожили своим положением, карьерой, почему и пытались сохранить хорошую мину при плохой игре, полагаясь лишь на счастливый случай, который оправдал бы прежнюю практику и компенсировал бы все понесенные ранее потери.
Чтобы хоть отчасти реабилитировать себя, Внешторгу следовало срочно изыскать лазейки, возможности любой ценой расширить экспорт того, что действительно могло найти спрос на мировом рынке.
А значит – принести стране валюту, нехватка которой в самое ближайшее время могла стать губительной для начавшейся индустриализации.
Лазейка № 1. Галуст Гульбенкян
Первую лазейку отыскали отнюдь не во Внешторге. И нашел ее председатель правления Госбанка СССР Пятаков лишь потому, что в прошлом ему пришлось детально заниматься нефтью и ее экспортом. И тогда, когда он работал в ВСНХ, и позже в Париже, когда был торгпредом.
Пятаков хорошо знал, что мировой нефтяной рынок поделен между такими монополиями-гигантами, как «Ройял датч – Шелл», «Англо-Першн», «Стандарт ойл оф Нью-Джерси», «Галф», несколькими другими. Он понимал, что в условиях кризиса Советскому Союзу не приходится даже надеяться на собственную значительную квоту, хотя имевшиеся в избытке бензин, керосин, мазутное топливо пока не находили сбыта внутри страны.
Поначалу, до кризиса, Пятаков никак не отреагировал на неназойливую, выраженную в весьма осторожной и корректной форме попытку Гульбенкяна склонить советскую сторону к возобновлению коммерческих отношений с ним.
«Вы, наверное, знаете, – писал он Пятакову 15 июня 1929 года, – что мы уже произвели перечисление 54 тысяч фунтов стерлингов. Я необычайно заинтересован в заключении новых сделок, особенно потому, что убежден: цены, которые я уплатил, могут быть подняты. Мне хотелось бы приобрести иные, более ценные произведения, но проблема кроется в том, что Ваши люди не хотят показывать их независимому эксперту-оценщику, который бы действовал энергично, предельно практическим и логическим образом».
Но тогда Галуст Гульбенкян не нашел отклика; Пятакова торговля антиквариатом занимала мало, а руководство Внешторгом пока предпочитало действовать предельно легально. Изменило оно свои намерения только в конце октября 1929 года, когда нефтяной магнат вновь подтвердил свое желание, несмотря ни на что, покупать у Советского Союза картины.
В очередном письме Гульбенкян уже поучал Пятакова:
«Ваши представители допустят ошибку, прекратив со мной более перспективное дело, нежели то, что уже завершено. Я не понимаю их колебаний, но полагаю, что они слишком осторожны в тот момент, когда все идет к концу, в том числе и всяческая торговля. Позвольте мне утверждать, что цены на произведения искусства подобны кредиту – они весьма изменчивы, всецело зависят от внешних обстоятельств. Крупные антиквары сообщили мне, что такая торговля в Америке прекратилась и, хотя цены падают, покупателей найти невозможно. Я не стремлюсь вынуждать или убеждать Вас. Вы достаточно хорошо знаете меня, чтобы понять: я ничего не предлагаю без должного на то основания».
Далее Гульбенкян характеризовал себя как редчайшего, едва ли не единственного покупателя произведений искусства из советских собраний, «ибо это – страсть, подобная неизлечимой болезни». Он добавлял: «Я предлагаю цены, в которых не только мои собственные знания, но и мнение заслуживающих доверия экспертов». И в заключение Гульбенкян вновь подчеркивал свой альтруизм, чисто дружеское отношение: «Я согласен на цены, которые, бесспорно, на 25 процентов выше любых, которые Вам предложат в США».
Владелец «Тёркиш ойл» сумел добиться своего. Да и куда было деться Внешторгу в создавшихся условиях?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38