В Москве, в проезде Художественного театра, он познакомился с неким Виктором, и тот доставал ему «Хроники», Сахарова, а потом и Солженицына. Когда Солженицына исключили из Союза писателей, Убожко согласился подписать письмо в его защиту. Ему назначили свидание в метро, где девушка, имени которой он не помнит, дала ему письмо для подписи и спросила, нет ли у него машинки. Машинка была на работе, девушка сама напечатала «Письмо Анатолию Кузнецову» и один экземпляр дала ему — при этом Убожко оборотился ко мне и сказал, что ему понравилось, как я критикую Кузнецова за бегство, но что письмо очень длинно и разбросано, надо писать яснее и короче, он также не может поверить, что я уже мальчиком имел какие-то убеждения: «У нас у всех убеждений не было!» С приобретенными у Виктора бумагами он приехал в Свердловск, где читал своим знакомым Ходакову и Устинову главы о Сталине из «Круга первого» Солженицына.
— Здорово кроет Сталина! — восхищенно добавил Убожко.
— По-моему, глупо кроет Сталина! — перебил его судья.
Убожко закончил, что «Хроники» и мое письмо он дал своему другу Смирнову, чтобы тот прочел, если захочет. Фразу же, что он «скоро будет в Кремле или на Колыме», он просто в шутку сказал одной знакомой.
Я передаю общую канву его показаний, главным же образом он говорил о своих отношениях с женой, думаю, борьба с женой и превратила Убожко в того непримиримого борца, каким он предстал на суде. Уроженец Урала, он после окончания института захотел остаться в Москве, и друзья посоветовали ему фиктивный брак: жених платит невесте обусловленную сумму, они регистрируют брак, и «невеста» уже как законная жена «прописывает» его у себя — конечно, «муж» устраивается как-то иначе, но имеет право жить и Москве. «Жену» для Убожко нашли, и он даже «захотел с ней жить по-настоящему», но выяснилось, что у нее до свадьбы был любовник, от которого она ждет ребенка. Убожко бросился разводиться, разведенная «жена» доказывала, что Убожко — это и есть отец ребенка. Состоялось двенадцать судов об отцовстве, каждый из которых принимал другое решение, а тем временем мать ребенка потребовала уплаты алиментов. Думаю, получив срок, Убожко, по крайней мере, был утешен, что «невеста» осталась у разбитого корыта — с зэка много не возьмешь. Говорил он и о своих конфликтах на работе, в которые вовлекал постепенно министров, перескакивал с одного на другое, но снова и снова, как на заколдованное место, возвращался к семейной истории. Судья несколько раз просил его держаться ближе к делу, вместе с прокурором спрашивал, знаком ли он со мной, с Якиром, где взял бумаги. Убожко отвечал, что со мной он незнаком, а у Якира был несколько раз, но никаких бумаг у него не брал.
После этого запутанного допроса объявили перерыв, и я внезапно увидел Гюзель в коридоре, мы обнялись и поцеловались, не успели конвоиры опомниться. Когда я увидел, что ее нет в зале, Швейский успокоил меня: им только в последний момент сказали, где будет суд, его повезли с прокурором, а Гюзель с ее друзьями пришлось добираться самим. Лену и ее товарища задержала милиция при входе, я говорил с судьей, и на следующий день оба были допущены, хотя записей делать им не дали. Гюзель как свидетельницу пустили в зал только в конце дня, у нее был с собой портативный магнитофон, но батареи сели.
Первым свидетелем был Смирнов, по доносу которого якобы началось дело. У него был вид интеллигентного рабочего, печальный и спокойный, он хромал на одну ногу. Он сказал, что раньше работал вместе с Убожко, сблизило их то, что у обоих были машины, Убожко научил его играть в шахматы, человек он добрый, но горячий — в ответ на вопрос адвоката; в январе Убожко дал ему бумаги, которые он просмотрел и отнес в «органы», — в ответ на вопрос прокурора. Здесь Убожко, как человек добрый, но горячий, закричал: «Женя, не расстраивайся, я знаю, что у тебя КГБ делал обыск и заставил задним числом написать заявление!»
СУДЬЯ (перебивает) . Нет больше вопросов?
Я . У меня есть.
СУДЬЯ . Пожалуйста.
Я (подражая прокурору) . Так вы все же взятые у Убожко бумаги прочитали или только перелистали?
СУДЬЯ . Встаньте! Вопросы нужно задавать стоя.
Я (вставая) . Но прокурор, я вижу, задает вопросы сидя.
СУДЬЯ . Ему так положено.
Я (Смирнову) . Так можете вы сказать точно, вы читали мое письмо?
СМИРНОВ . Нет, не читал, только перелистывал.
Я . Не читали, но сказали, что оно «показалось враждебным». Почему?
СМИРНОВ . Там говорится о лагерях.
Я . Разве у нас нет лагерей? Разве не лагерь ожидает Убожко и меня? Вы сказали, что сдали в органы; в органы прокуратуры? (Тут я расставлял маленькую ловушку Смирнову: хотя следствие вела прокуратура, его заявление было адресовано в КГБ.)
СУДЬЯ . Задавайте вопросы, которые касаются только вас лично.
Я . Но вы же сами признали наше дело общим, значит, все, что касается Убожко, касается и меня.
СМИРНОВ (не попадаясь в ловушку) . В органы КГБ.
Я . Убожко назвал вас старым другом, вы назвали его другом, почему же вы не поговорили со своим другом, не постарались переубедить его, а пошли сразу в КГБ?
СУДЬЯ (отвечая за Смирнова) . Это его право, такого мнения он придерживается.
УБОЖКО (отвечая за Смирнова) . У него был обыск, и КГБ его заставил.
СМИРНОВ (отвечая за себя) . Убожко упрямый человек, он не стал бы меня слушать.
Я сказал Смирнову, что так поступать нельзя, а здесь хотел написать, что вот до чего извратились у нас все моральные понятия, если человек — пусть по принуждению — доносит на другого, свидетельствует против него и оба продолжают считать себя друзьями. Но история Смирнова — это оборотная сторона истории Булыги. Оба из провинциальных городов, лишенных общественной жизни, оба с большим любопытством к борьбе, которая происходит где-то вне их мира, но прямо касается их, оба хотят узнать или сделать что-то, но не успевают они прикоснуться к «запретному плоду», как тяжелая рука ложится на них, и им начинает казаться, что есть только два выхода: гибель — для Булыги или предательство — для Смирнова.
Ходаков и Устинов, которым Убожко читал Солженицына, держались по-разному.
Психиатр Ходаков, рыхловатый блондин-еврей, старался свои показания на предварительном следствии смягчить, говорил, что к чтению не прислушивался, и не Убожко им дал Солженицына, а они сами с Устиновым попросили у него, было видно, что он чувствует себя неловко. Журналист Устинов и его крысиномордая жена держались уверенно: да, Убожко высказывал враждебные взгляды, выдавал себя за сотрудника ЦК ВЛКСМ, за члена «организации Якира», советовал «проветрить мозги» и так далее. Устинов «первый обратил внимание, что книги враждебные», а смотрел «только из профессионального интереса».
— А жене зачем давали? — спросил судья.
Допрошен был начальник Убожко, показавший, что Убожко вместо работы играл в шахматы и читал лекции о международном положении, а подчиненным поручил ремонтировать свой автомобиль. Учительница Кучина, толстенькая девушка лет тридцати в очках, показала, что с Убожко ее познакомила подруга и она «была удивлена странным освещением им некоторых проблем», он, в частности, «допустил три антисоветских высказывания»: во-первых, сказал, что в правительстве должна быть интеллигенция, во-вторых, похвалил Хрущева, в-третьих, говорил, что хочет стать членом Политбюро. Под смех в зале Убожко пояснил, что он имел в виду сменяемость людей у власти, чтобы руководители не обюрокрачивались.
Я . Скажите, Кучина, что антисоветского вы усматриваете в словах, что в правительстве должна быть интеллигенция? Разве теперешние наши руководители, по-вашему, не интеллигентные люди?
КУЧИНА . Нет, Убожко неодобрительно о них отзывался, говорил, что должна быть интеллигенция в правительстве.
Я . А что антисоветского в том, что Убожко хвалил Хрущева? Он что, антисоветской деятельностью занимался на посту первого секретаря ЦК КПСС?
Кучина промолчала, и я спросил, что — хотя это и вызвало смех — разве это не естественное желание для настоящего советского человека стать членом Политбюро, ведь теперешние его члены тоже когда-то хотели ими стать? Так сказать, плох тот солдат, который не хочет стать генералом, или, наоборот, хорош тот, кто несет в солдатском ранце маршальский жезл. Судья не дал Кучиной ответить и объявил перерыв на 30 минут. Сам Убожко довольно игриво отнесся к ней, сказал: «Привет, Света!» — и, когда она выходила из зала после своих замечательных показаний, хлопнул ее рукой по заду прямо со скамьи подсудимых.
По моему делу были допрошены всего двое свидетелей: служащий таможни Станишевский и Гюзель.
СУДЬЯ . Что вам известно по данному делу?
СТАНИШЕВСКИЙ (долго думает) . По данному делу мне ничего не известно.
СУДЬЯ . А вы не помните обстоятельств, при которых была изъята пленка у американского журналиста Коула?
СТАНИШЕВСКИЙ . Я выполняю на таможне в Шереметьево функции политического контроля. Я остановил Вильяма Коула, корреспондента Си-Би-Эс, аккредитованного при АПН, который при выезде из СССР хотел пронести несколько бобин с кинопленкой. Я спросил, что у него такое. Тот отвечает: музыка. Поскольку вывозить кинопленку 16 мм и шире можно только с разрешения Министерства культуры, я задержал его и подверг пленку досмотру. Оказалось, что это не музыка, а запись интервью.
СУДЬЯ . Что именно за интервью?
СТАНИШЕВСКИЙ (долго думает) . Телефильм я не видел. Пленку слышал частично, но не помню, боюсь ввести суд в заблуждение, было давно. Помню хорошо, что когда мы пленку изъяли, быстро отреагировали соответствующие товарищи.
ПРОКУРОР . Значит, пленку изъяли только потому, что была 16 мм?
СТАНИШЕВСКИЙ . Конечно.
Ни Швейский, ни я вопросов не задали. Можно было спросить, что если дело упиралось только в 16 мм, так не проще было бы, не изымая пленки, направить Коула в министерство за разрешением.
Задав Гюзель, как и всем свидетелям, вопросы о месте и годе рождения, национальности, месте проживания и занятии, судья торжественно сказал, что хотя она и моя жена, ее гражданский долг говорить правду — что ей известно по данному делу?
ГЮЗЕЛЬ (робко) . Известно, что мой муж, Андрей Амальрик, незаконно арестован.
СУДЬЯ (любезно) . Незаконно арестован следственными органами?
ГЮЗЕЛЬ . Да.
СУДЬЯ . Что вам известно о публикации за рубежом книг вашего мужа? Он автор книги «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?»?
ГЮЗЕЛЬ (как я учил ее) . Я ничего не знаю.
СУДЬЯ . Но вы-то читали книги вашего мужа «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?», «Нежеланное путешествие в Сибирь» и другие?
ГЮЗЕЛЬ (гордо) . Конечно, читала! (В зале смешки.)
СУДЬЯ . А что вам известно о телеинтервью?
ГЮЗЕЛЬ . Ничего не известно.
СУДЬЯ . Мы вам напомним. Там, кстати, есть и ваш голос.
Судья сказал, что поскольку я от показаний отказался, будет прослушана запись интервью — телеинтервью показывать не стали, чтобы не вводить людей в соблазн. Прослушали маленький кусочек — о психбольницах и об отношении «советских людей» к США, заседатели всем видом показывали ужас и негодование.
СУДЬЯ (выключая магнитофон) . Я думаю, достаточно. (Мне.) Это ваш голос?
Я . Я не буду давать показаний.
СУДЬЯ (Гюзель) . Вы узнаете голос вашего мужа?
ГЮЗЕЛЬ . Не знаю. Может быть, это монтаж. (Негодование в зале.)
Следующее заседание началось в 10 часов утра речью прокурора. Недавно мы отпраздновали пятидесятилетие советской власти, с первых дней ей предсказывали крушение — сначала через недели, потом через годы, пророчества не сбылись, что «пророков» не остановило. Жена Амальрика скачала, что он автор разбираемых книг, он этого не отрицает, не правда ли? «СССР до 1984?» — несерьезная книга, сам пишет, что это — результат «не исследований, а наблюдений и размышлений», следовало бы сказать «измышлений», а «вот что говорят его единомышленники»: «произведение незрелого ума» (цитата из передач Радио «Свобода»). Предсказание термоядерной войны с Китаем — вздор, захват власти армией — вздор, 1984 год — взят с потолка, «очевидно, что это клевета. Как вообще клеветник может дать правильную оценку?» Прокурор дважды процитировал Сахарова: положительный отзыв о социализме (как противопоставление моим «измышлениям») и отрицательный о сталинизме (как пример распространяемой Убожко «клеветы»). Мои книги объяснил озлобленностью после ссылки — с точки зрения властей, им должны быть благодарны за репрессии как за воспитательную меру и ожесточение рассматривается как противоестественная неблагодарность. Об Убожко прокурор говорил мало, но потребовал нам обоим по три года. Речь его была мягче, чем я ожидал.
Хардин, адвокат Убожко, делал упор на то, что Убожко — психопат, увлекался самим процессом борьбы, видел «фактики», но упустил «главную правду», был любопытен, но не враждебен, не ставил цели распространения, процитировал слова его матери: «Выброси этот мусор из головы!», нельзя ставить Убожко на одну доску с тем, кто сознательно писал и действовал враждебно. Свел он к тому, чтобы Убожко дали срок по фактически отбытому. Хардин строил свою речь по-профессиональному убедительно, но, по-моему, не следовало безоговорочно осуждать все, что говорил его подзащитный, а также выгораживать его за счет другого.
В начале своей речи Швейский полностью присоединился к данной прокурором оценке советских достижений. Мои убеждения он находит странными и даже враждебными, но — не касаясь их существа, что значило бы разойтись с интересами подзащитного, — являются ли они «клеветническими и заведомо ложными»? Он анализировал смысл и область применения ст. 1901 и доказывал, что книги — выражение моих убеждений, пусть ошибочных, но никак не клевета. Он упомянул мое исключение из университета, необоснованную ссылку, привел цитату из постановления XXII съезда КПСС, что разоблачение «культа личности» может вызвать «издержки и подавленность», отнеся меня к этим издержкам, и воскликнул, что «доказывать нашу правду нужно не судом, а успехами коммунизма и силой наших убеждений». Поскольку все написанное мной — не клевета, он просит дело прекратить и освободить меня из-под стражи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33