Томас собрался было возразить, напомнить ей, кто тут главный. Но ее сильные руки прикасались к его увечью, и в месте их прикосновения — хоть ему и трудно было в это поверить — действительно ощущалось облегчение.
— Я был военным. Ногу сломали во время одной осады и так и не вправили как следует. Я…
— Тшш!
Она прижала палец к его губам и снова принялась ощупывать колено. Два раза Томас вздрагивал от сильной боли. Однако постепенно он успокоился и откинулся назад, предоставляя ее пальцам полную свободу. Спустя какое-то время Анна выпрямилась, не вставая с кровати, и посмотрела на своего пациента.
— Мне уже приходилось видеть такие травмы. Кость колена смещается — ее почти ничто не держит на месте. Я могу поставить ее на место, но это будет больно.
— Один врач укладывал меня на дыбу и воротом пытался растянуть кости. Я не боюсь боли.
— Вот и хорошо. Лежите спокойно. И думайте о святых вещах.
Томас услышал в ее словах улыбку и, ответно улыбнувшись, вытянулся на постели. Однако его улыбке не суждено было задержаться: внезапная мука пронзила его тело, превратив все мысли в туман и принося с собой забытье.
Анна уложила ногу на кровать и посмотрела на потерявшего сознание человека. Ей требовалось туго затянуть колено тканью, чтобы оно не сместилось снова. Одна простыня оказалась надорванной, и девушка быстро превратила ее в полоски материи. Когда она приподнимала Томасу ногу, он застонал. В ту же секунду Анна встала возле его головы, нежно гладя лоб больного.
— Тише! — мягко прошептала она, как шептала юному солдату во дворе «Кометы», как шептала Джузеппе Тольдо и тысячам других умирающих во время осады Сиены. И, как и все они, Томас Лоули при ее прикосновении погрузился в сон, повинуясь мягкому приказу, звучавшему в ее голосе.
Туго перевязав колено, Анна снова села за стол. Томас долго не проспит. И в любом случае, дверь за ней заперли.
Она снова посмотрела на шкатулку, которую иезуит в приступе боли сбросил на пол. Анна поставила ее обратно, но открывать не стала. Она увидела в руке Анны Болейн все, что ей требовалось. Для обеих Анн осталась всего лишь одна слабая надежда. И был только один человек, который мог ее принести.

* * *

Елизавета пробиралась сквозь заросли папоротника. Туфли на мягкой подошве неслышно ступали по узкой тропинке. Растения были на голову выше ее, закрывая от принцессы то, что могло бы стать мишенью для ее оружия. Однако она двигалась быстро, читая следы так, как научил ее когда-то отец: обломанный стебель, отпечаток копыта в прелой листве… Кабан проходил здесь, повернул обратно.
Когда принцесса обнаружила еще теплый помет, то поняла, насколько близко подошла к зверю.
Елизавета еще не остыла после быстрого галопа через открытое поле. Она настигла гончих на полпути к этим зарослям папоротника. Псари остановили животных, и их раздосадованное гавканье и рычанье следовало за охотницей там, куда их не пустили. Слышны были и крики людей — испуганные голоса, пытавшиеся удержать ее так же, как цепи удержали собак. Однако Елизавета не собиралась повиноваться: никакой приказ не мог посадить ее на сворку, и здесь никому не удастся догнать ее. Эти места известны принцессе гораздо лучше, чем любому из них, — не ее ли отец создал эти охотничьи угодья?
Елизавета выставила рогатину для охоты на кабана, раздвигая ею папоротник, заглушивший оленью тропу. Левой рукой принцесса удерживала рогатину за крестовину на середине дубового древка, правой прижимала к боку. Пора перейти на более медленный шаг: кабан наверняка остановился где-то совсем близко, раз собаки отстали. Именно в этот момент животное становится самым опасным. Сейчас оно будет пытаться услышать ее так же, как она пытается услышать его.
Чей-то голос окликнул охотницу — примерно в ста шагах левее, как ей показалось. Филипп! Его жеребец держался почти вровень с нею, когда она пришпорила кобылу для последнего рывка. Ее лошадь, меньшая по размеру, была подвижнее и на коротких дистанциях выигрывала. Наверное, Филипп успел увидеть Елизавету в тот момент, когда она спешивалась, чтобы углубиться в папоротники, но потом она взяла резко вправо, двигаясь по узким тропам.
Филипп. Он поддразнил ее в своей любезной манере, когда она брала рогатину на кабана из оружейной. «Королева-воительница, как ваша Боадицея!» — так он назвал ее, а потом мягко напомнил, что убивать положено мужчинам, а женщинам — держаться позади и восхищаться ими. Испанцу хотелось покрасоваться перед Елизаветой, как он сделал это неделю назад с тем красивым оленем.
Ну и что? Елизавете надоело смотреть, как мужчины гордо прохаживаются перед ней, оставляя ей роль восхищенной дурочки. Сейчас они с Филиппом — не на иссушенных равнинах Кастилии, а в ее зеленой Англии. Элиза — дочь Гарри, и отец научил ее, что надо делать с рогатиной.
Елизавета приостановилась, снова скользнув взглядом по тропинке. Затаив дыхание, она пыталась уловить сопение, вырывавшееся из тяжело вздымающихся мохнатых боков.
Вот оно! Это существо переминается на сухих листьях, медленно поднимается на копыта, снова пригибается, готовясь нападать, опускает кинжально-острые клыки к папоротнику, который она как раз собиралась отодвинуть…
Что-то ударило ее в бок. Задохнувшись, охотница выронила рогатину на землю. У нее не было возможности вскрикнуть, и она испытала мгновение ужаса, ожидая, что сейчас ее тело вспорют костяные лезвия. Ее лицо ушло в папоротник, рука при падении оказалась придавлена телом — но вторая уже тянулась к кинжалу, закрепленному у пояса.
Чьи-то пальцы остановили ее руку, ладонь зажала ей рот. Прикосновение человека сначала принесло чувство облегчения, а потом вызвало гнев. Никто не смеет так прикасаться к принцессе! Даже принц. Елизавета сжала зубы, почувствовала вкус крови, с удовлетворением услышала приглушенный вскрик боли. Однако рука не отпустила ее рта, хотя она укусила еще раз, сильнее. Вместо этого возле ее уха оказались губы, и чей-то голос поспешно прошептал:
— Миледи, не кричите, молю вас. Я — друг и принес вам известие.
Друзья не вжимают ее в землю. Она не разжала зубов. Полный боли шепот продолжился.
— Ваше высочество. Я — Жан Ромбо. Я был… палачом вашей матери.
Елизавета перестала его кусать и попыталась вздохнуть.
— Это правда, принцесса, клянусь вам. Я… оказал вашей матери некую услугу. И теперь вам, ее дочери, угрожает страшная опасность.
Принцесса повернула голову, освобождая рот от душившей ее руки. Незнакомец позволил ей это сделать.
— Слезайте с меня.
Приказ прозвучал решительно, однако она отдала его шепотом. Выбравшись из-под него, Елизавета отодвинулась подальше. Возясь в папоротниках, они примяли стебли. Запах кабана ощущался очень явственно. Елизавета нашла лежку, а в ней — гораздо более опасного зверя. Ее рука легла на рукоять кинжала, вытянула его из ножен. Мужчина, присевший на корточки напротив нее, продемонстрировал ей свои пустые ладони.
— Жан Ромбо был великан. Молодой, сильный. А вы…
— Я слышал баллады, принцесса, в которых мне давали все семь футов роста и почти такой же размах плеч. А что до молодости… Ну, прошло ведь почти двадцать лет.
Было что-то в его глазах под седеющими волосами: улыбка и одновременно печаль. Елизавета давно научилась отличать ложь от правды — от этого умения зависела ее жизнь. Клинок чуть опустился, но не был спрятан. Где-то далеко ее окликали.
— Жан Ромбо, — проговорила принцесса. — Имя из кошмарного сна. — Она ощутила у себя на глазах слезы. — Вы отрубили голову моей матери.
Жан кивнул:
— Да, миледи. Я убил ту, которую любил, потому чтоу меня не было выбора.
— Которую вы… любили?
— Да, миледи. И ради этой любви я принес клятвуисполнить просьбу вашей матери.
Кинжал выпал у нее из руки.
— И что вы сделали? — тихо спросила принцесса, хотяответ был ей известен.
— Ваша мать страшилась того зла, которое могут совершать от ее имени. Того зла, которое может обратиться против вас. И она умоляла меня… взять ее руку, ту самую руку, и похоронить ее в земле, где она когда-то была счастлива.
«Счастлива»? Это слово никогда не ассоциировалось у Елизаветы с матерью, которой она не помнила. Никто не рассказывал ей хороших историй об Анне Болейн. О ней вообще не говорили.
Новые крики. Теперь звали и Филипп, и другие, встревоженные ее исчезновением.
Жан озабоченно осмотрелся. Но он вынужден был ждать, пока она не заговорит.
Ее голос стал резким. Слишком много чувств поднялось в ее душе.
— И этого вы сделать не смогли. Сдержать свою клятву. Потому что ее рука стала теперь для меня очень опасной.
— На какое-то время мне это удалось. Рука оставалась зарытой, пока…
Жан вдруг обнаружил, что не может говорить о происшедшем. Не было смысла извиняться, оправдываться чужими поступками, которых он так и не смог понять. И к тому же голоса приближались.
Он продолжил:
— Это не важно. Но рука снова оказалась здесь. Думаю, ее используют, чтобы угрожать вам, чего и боялась ваша мать.
— Это уже сделали. Такой опасности мне еще никогда не грозило.
Елизавета еще никому не признавалась в этом. Но здесь, с этим человеком, не было времени для игр.
— Чего вы от меня хотите, Жан Ромбо?
В ее голосе, в том, как она произнесла его имя, появилось нечто знакомое. Время исчезло, унесло двадцать лет — и вновь королева просит его об одолжении. А теперь и он умоляет об одолжении ее дочь, обещая в минуты грозящей ей опасности нечто такое, чего не в состоянии будет исполнить. Но сейчас смертельная опасность угрожает его собственной дочери, и все остальное просто не имеет значения.
— Мне надо попасть в Тауэр, миледи.
— Вы попытаетесь снова украсть руку? Он солгал. У него не было выбора.
— Я должен это сделать. Ради нас всех.
Елизавета была обучена видеть, когда ей лгут. Но надвигающаяся беда и внезапно появившаяся надежда, пусть слабая, усыпили ее бдительность. Кроме того, у нее попросту не было времени задуматься, потому что встревоженные оклики звучали все ближе.
— Елизавета! Принцесса!
Она стащила с пальца тяжелую печатку с кровавиком.
— Возьмите вот это. В Тауэре служит один офицер, который любил мою мать. Во время моего недавнего заключения там он доказал, что меня он тоже любит. Его зовут Такнелл.
Голоса раздавались уже совсем близко:
— Принцесса! Миледи!
— Отдайте кольцо ему. Он сделает то, что попросит передавший его. Потому что моя мать — не единственная женщина, кому мужчины приносили клятвы.
Жан спрятал кольцо в карман. Под чьими-то шагами захрустели стебли. Кто-то обнаружил тропку, рядом с которой они притаились.
Французский палач изобразил поклон, не поднимаясь с корточек, а потом скользнул в листву. Его остановила женская рука, прикоснувшаяся к его рукаву.
— Скажите мне, Жан Ромбо: как умерла моя мать?
Он заглянул в эти глаза — наследство ее матери. Может быть, он не сможет спасти принцессу, но хотя бы это он ей дать в состоянии.
— Она умерла как королева. И в последнюю минуту произнесла ваше имя.
Жан сжал ее тонкие пальцы и исчез. Он не задержался, чтобы увидеть ее слезы, — их свидетелем стал Филипп Испанский, случайно обнаруживший принцессу.
— Миледи Елизавета! Вы поранились?
— Нет, милорд, — ответила она, вытирая глаза. — Я споткнулась, вот и все.
Король помог ей подняться.
— Почему вы не отвечали на наш зов?
Маска успела вернуться на ее лицо. Туда, где ей и подобало находиться.
— Как, милорд? Отозваться — и допустить, чтобы вы посмеялись над своей Боадицеей, споткнувшейся о собственное копье?
Елизавета рассмеялась, и Филипп охотно присоединился к ее веселью.
— Вы хотите видеть, как я буду убивать зверя, Елизавета? Мои люди загнали его немного дальше.
Он махнул рукой в ту сторону, куда скрылся Жан. Она вздохнула и чуть подалась к нему, так что их лица сблизились.
— Мне немного нехорошо, мой храбрый король. Нельзя ли нам посидеть минутку и поговорить?
Щеки над темной густой бородой вспыхнули румянцем, голос стал хрипловатым. Испанский король ответно придвинулся к ней.
— Все, что будет угодно моей принцессе, — отвечал он. — Обопритесь на меня.
Позволяя ему вести себя по тропинке, она оглянулась и мысленно проговорила:
«Помогай вам Бог, Жан Ромбо. Прилив начался. По крайней мере, я молюсь, чтобы это было так».
У кромки воды Жан Ромбо сидел в лодке — в той же, что доставила его сюда. Перевозчик пригласил его выпить на берегу, пока они будут ожидать перемены течения, но сейчас ему как никогда необходимо было одиночество. Кольцо тяжелым грузом лежало у него в кармане. Течение скоро повернет, и через несколько часов Жан окажется в Тауэре. И он знал, что будет делать, когда проникнет туда, а чего делать не будет. Он найдет свою дочь, названную в честь королевы, — найдет ее в том самом месте, где он лишил эту королеву жизни. Он освободит свою дочь. Возможно, у него хватит отваги на это — но не больше того. Он не станет делать ничего, что было бы связано с клятвами и королевами.

Глава 15. ЭНДШПИЛЬ

До рассвета оставался час. С реки поднимался туман, и ледяные пальцы сырости проникали под скудную одежду. Однако Жан понимал, что дрожит не из-за утреннего холода. Он стоял на том самом месте, где его высадил лодочник, — на пристани под воротами Предателя.
Стражнику не хотелось будить своего командира, и он отправился туда только после того, как ему пригрозили неприятными последствиями в случае отказа. Жан Ромбо добился согласия, показав кольцо, и стражник потопал прочь с недовольным ворчанием. Жану не хотелось выпускать кольца из рук, но ему не оставили выбора. И теперь, когда мучительно тянулись минуты, он начал опасаться, что больше никогда его не увидит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70