Он начался совсем тихо. Единственное слово, произнесенное шепотом. Постепенно его подхватывали все новые и новые голоса. Звук нарастал, и вскоре в нем слились десятки голосов. И с каждым мгновением их становилось все больше. Это был уже не шепот, а рев. Люди в лохмотьях, облепленные соломой и испражнениями, неслись вверх по лестнице, выкрикивая это слово, которое из символа отчаяния превратилось в знамение их надежды.
— Тартар!
Легионы ада рвались из своего узилища. Выставляя перед собой костяные ножи, люди подныривали под острия пик, нанося удары снизу вверх. Солдаты на лестнице спотыкались и падали, ругаясь и тщетно пытаясь увернуться от костяных лезвий, бивших по их лицам. Оставшиеся на ногах бросились бежать. Призраки следовали за ними по пятам.
Затаившиеся в нишах скандинавы не ждали приглашений.
— Пошли! — махнул сыну Хакон, и они последовали к свету за движущимися кучами лохмотьев.

* * *

Фуггер правильно оценил ситуацию: перед ним находится пороховой бочонок. Еретики, евреи — все испуганные пленники нового Папы — почти отчаялись. Однако зверское обращение и резко уменьшившееся число тюремщиков придали им мужества. Немец был уверен, что они последуют за человеком, который возьмет на себя роль вождя. Они примут его сигнал.
Приблизившись к командиру, Фуггер вытащил из складок плаща пистолет. И тут, когда он уже шагнул вперед, от входа в Тартар донесся пронзительный крик.
Первым оттуда выскочил Люций, который потерял свой плащ и снова остался в одной нижней рубахе.
— Ружья, сюда! — завопил он.
Четыре стражника с мушкетами развернулись, выполняя его приказ, и выстроились у узкого выхода.
Наступила решающая минута — и Фуггер понял это. Нажимая на спусковой крючок, он увидел, как колесико ударило по кремню и рассыпало искры на полке.
— Смерть тиранам!
Пистолет выстрелил — и стражник упал. Избитые арестанты увидели шанс отомстить и набросились на завербованных капитаном преступников, которые творили над ними насилие. Тюремный двор содрогался: повсюду закипело множество яростных схваток. Только перед женской тюрьмой Фуггер различил признаки организованного противодействия: там стоял Хельцингер и его солдаты с полудюжиной мушкетов. Но в ту минуту, когда они опустили дула, готовясь стрелять в толпу, из здания вырвались жуткие серые фигуры, вооруженные костяными ножами. Последние капли дисциплины испарились.
Позади Фуггера кто-то распахнул ворота мужской тюрьмы. Калеку чуть было не затоптали. Толпа с криками бежала вперед. Кто-то вырвал пистолет из его покалеченной руки. Поверх голов толпы Фуггер увидел в дверях знакомую фигуру.
— Хакон! Я здесь! — завопил немец, но его не услышали. Он увидел, как скандинав обвел взглядом толпу, а потом подал кому-то знак. Эрик выскочил на ступени, держа на руках сверток лохмотьев. Фуггеру понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что именно держит молодой человек. С осознанием пришли и слезы.
— Моя дочь! О, мое дитя!
Хакон начал проталкиваться к воротам. Бой закончился — началось отмщение. В прежде густой толпе теперь зияли значительные бреши, и Фуггер пробирался к выходу из тюрьмы. Он оказался там одновременно с остальными.
Непослушными губами Фуггер произнес:
— Она жива?
Из лохмотьев вынырнула рука — грязная и окровавленная — и сжала его плечо.
— Не уходи, отец! — тихо попросила Мария. — Расскажи мне еще что-нибудь.
Ворота уже были распахнуты. Мертвые стражники лежали в грязи. Фуггер поспешно провел своих спутников к лошадям. Они сели в седла и, пришпорив скакунов, пустили их прямо в толпу, вырывавшуюся из разверстых ворот. Над головами бывших арестантов Хакон увидел извивающееся полуголое тело, поднятое на пиках: золотисто-рыжие волосы развевались, нижняя рубаха была залита кровью. В одном из зданий тюрьмы вспыхнул огонь. Все громче звучали страшные крики людей, объединенных желанием мстить.
Хакон покачал головой.
— Ты это имел в виду, Фуггер, когда говорил, что нам следует прятаться на виду?
Фуггер в ответ ухмыльнулся:
— Не совсем. В Монтальчино?
— Да. В Монтальчино. И так быстро, как только способны эти клячи. Верно, парень?
Но Эрик не прислушивался к словам отца. Он был чересчур поглощен тем, что произносили истерзанные, прекрасные губы его любимой.

* * *

— «Спешат они пролить кровь невинную». Исайя, кажется.
— Исайя? При чем тут к дьяволу Исайя, Фуггер? И вообще, я хочу пролить не невинную кровь, а кровь виновного.
— Но ты ведь собираешься тащить с собой мою Марию, рисковать ее кровью.
— Преисподняя и ее черти! Она может остаться здесь! Я же сказал!
— Я не желаю снова расставаться с моим Эриком!
— Это совсем ненадолго, милая.
— Нет! И потом, это Джанни Ромбо обрек меня на ад. Я хочу встретиться с ним снова. Я ему глаза выцарапаю!
Огромный кулак ударил по столу.
— Тогда, клянусь ранами Христовыми, отправляемся все вместе!
— Но куда, скандинав?
— Во Францию. Мы договорились с Жаном и Анной, что встретимся в Париже…
— Начиная с третьего дня после праздника Святого Алоизия в каждый следующий день, у Собора Парижской Богоматери, между полуднем и тремя часами дня. — Фуггер хмыкнул. — Я всегда считал, что этот план — глупость. Если Джанни раньше их успел к перекрестку, что наиболее вероятно, то он может уже ехать со своей добычей в Рим. Или везти ее в Лондон. А Жан с Анной могут оказаться где угодно, если они преследуют его.
Хакон мрачно улыбнулся:
— Места встречи, каким бы безумным оно ни было, надо придерживаться. Франция — это последнее место, о котором нам известно, что они там были, потому что Жан наверняка последовал за Джанни до перекрестка. А Париж не хуже других городов годится для того, чтобы собрать сведения. К тому же туда от Луары всего три дня езды. И из Лондона — тоже. Так что если ни у кого не найдется более удачного плана…
Все по очереди покачали головой — даже, в конце концов, Фуггер. Когда он со вздохом сдался, Хакон встал и поднял руку. Каждый положил свою ладонь сверху.
— Итак, наш отряд сформирован. По крайней мере, большая его часть. Вопреки всем исчадьям ада и мечам Франции мы разыщем Жана и Анну. Вчетвером против всего мира, если понадобится.
— Впятером.
Они не услышали ее приближения, потому что она не пожелала быть услышанной. Она стояла в тени дверного проема и слушала их со слезами на глазах. Лицо ее покраснело от мучительной борьбы разума и чувств.
— Впятером, — повторила она, подходя к застывшим от изумления друзьям и кладя свою руку поверх остальных.
— Бекк! — встревоженно проговорил Хакон. — Ты достаточно здорова, чтобы куда-то ехать?
— Да. Моя дочь хорошо меня вылечила. Я не задержу вас. Кроме того, я по-прежнему стреляю из мушкета лучше всех вас. Мне нужно быть на месте, чтобы не дать вот ей вырвать глаза моему сыну.
И Ребекка положила вторую руку на плечо девушки и чуть сжала его, останавливая ее протестующий возглас.
Их руки под ее ладонью. Сила их дружбы, ощущавшаяся в этом круговом рукопожатии. Бекк не хватало этого в те недели, когда она, отвернувшись от них, пыталась вернуться к иудаизму, к племени, которое она отвергла так давно, взяв в мужья Жана Ромбо. И теперь, слыша их голоса и ощущая эту силу, Бекк понимала: она находится именно там, где ей следует быть.
— Итак, я поеду с вами в Париж, в Лондон. На край земли. Я попытаюсь помешать моим мужчинам убить друг друга — моим сильным и гордым мужчинам. Я постараюсь поступить правильно.
На этот раз слезы навернулись на глаза Хакона, однако его голос остался звучным.
— Значит, наш отряд действительно возродился. И где бы они сейчас ни находились, с какой бедой ни столкнулись, пусть почувствуют: мы идем им на помощь.
И они отозвались в один голос:
— Воистину так.

Глава 14. ГРЕХИ ОТЦОВ

— Benedic me, Domine, quia peccavi in cogitatione, verbo et opere. Меа…
— Прости меня, сыне, ибо я говорю только на языке этой страны. Я — бедный приходской священник и не знаю латыни.
Джанни посмотрел на решетку, разделявшую каморки исповедальни. Позади нее была видна темная тень священника, склонившего голову, чтобы слушать. Вздохнув, Джанни вспомнил о том, как шел сюда от Тауэра, минуя один храм за другим для того, чтобы попасть в Собор Святого Павла. Он подумал, что в главном храме государства должен найтись человек, у которого достанет ума и аскетической опытности, чтобы выслушать его исповедь, а потом назначить строгую епитимью за его грехи. Однако даже здесь он встречает только невежество! Неудивительно, что это королевство так далеко отошло от истинного света, коль скоро здесь даже пастыри не в состоянии говорить на священном языке.
Из тех четырех языков, которыми он владел, английский был наименее любимым, а этот священник, судя по его резкому говору, к тому же пользовался одним из тех странных диалектов, которые, похоже, меняются через каждые две улицы! Джанни захотелось уйти, но с момента его последней исповеди прошло немало времени — тогда, в Риме, ему было прощено убийство старого еврея. Теперь на его руках появилась новая кровь — конечно, то была кровь врага, еретика, но все равно кровь. Однако стоит ли говорить обо всем этом человеку, который, вероятно, никогда не покидал келий Собора Святого Павла?
Но возможно, это тоже было частью его искупления. Приблизив лицо к деревянным планкам, Джанни повторил те же слова по-английски:
— Тогда простите меня, отче, согрешившего мыслью, словом и делом. Со времени моей последней исповеди прошло четыре недели.
— Какие грехи ты совершил, сын мой?
Такое отсутствие тонкости! Такая прямота! До чего же это по-английски!
— Первый грех — гордыня. Я многое сделал для святого дела и радуюсь этому.
— Значит, теперь ты сожалеешь о содеянном?
— Конечно нет! Я проливал кровь только врагов Христа. Но мне не следовало бы гордиться их смертью, мне следовало бы служить только скромным сосудом Господа.
— Понимаю. И гордыня — твой единственный грех?
— Самый большой.
Наступило молчание, а потом этот странный голос снова хрипло спросил:
— А как же гнев?
— Гнев?
— Ты сказал, что пролил кровь врагов Христа. Они пробудили в тебе гнев?
— Конечно. Иначе я не смог бы их убить.
О чем говорит этот невежественный человек?
— И ты хотел бы наказать всех грешников этого мира? Здесь, в Лондоне? Возможно, твоих родных?
— Родных? — Разговор принимал странный оборот. — Мы говорим здесь о моих грехах, отче, а не о чужих.
— А разве грехи отцов не ложатся на тебя?
Джанни с трудом проглотил вскрик. Опять эта английская прямота! Он избегал говорить о своей семье, особенно на исповеди. Ему не удавалось подобрать нужные слова. Даже его исповедники в Риме не могли осознать всей глубины тех грехов. А вот этот невежественный англичанин, который не говорит на латыни и, похоже, плохо владеет даже своим родным языком, говорит о грехе его семьи!
Священник понизил голос, заставив Джанни наклониться ближе к решетке.
— Полно! Тебе ведь известно про грехи отцов. Разве они не пали на тебя?
Джанни тряхнул головой и сел прямее. На него нахлынул гнев. Он хотел говорить совсем не об этом.
— Возможно. Но вы не в силах разрешить меня от них. Только Бог может это сделать.
— Возможно, если бы мне стало понятно, каковы они…
— Это просто. Мой отец служит сатане. Молчание было довольно долгим, а потом священник спросил:
— Как?
— Почему нам нужно об этом говорить, святой отец?
— Как?
Джанни стиснул зубы и, не разжимая их, процедил:
— Он вырастил меня в неведении Славы Христовой.
— Многие люди о ней не знают. Разве неведение — это грех?
— Да! Грешно не знать Господних заповедей. И из-за этого невежества пытаться причинить вред святой Матери-Церкви. Он согрешил с одной из блудниц сатаны! — Голос Джанни рвался сквозь решетку, словно пытаясь разбить ее. — Он был ее рыцарем, этой шлюхи, этой еретички, этой ведьмы, которая отвратила вашу страну от света Рима.
— Спокойно, сын мой, спокойно.
Снова наступило молчание, в котором каждый прислушивался к дыханию другого. В конце концов Джанни нарушил безмолвие:
— Но я искупил грех моего отца. Я вернул то, что было украдено. Я уничтожил все то, что содеял отец, и радуюсь этому!
Голос отозвался шепотом:
— Снова гордыня?
— Да! — яростно подтвердил Джанни. — Я горжусь тем, что разрушил его зло!
Ему надоело все это. Ему надоел этот недалекий священник. Он уже собрался было уйти, не получив отпущения грехов.
И тут голос зазвучал снова:
— А искупил ли ты грехи остальных членов своей семьи? Джанни попытался посмотреть сквозь деревянную паутину, которая разделяла две каморки.
— Да, я намерен искупить и их. Но моя мать родилась во грехе, принадлежа к племени убийц Христа. А моя сестра…
Ему представилась Анна — такая, какой он видел ее в последний раз. Ренар стоял перед ними обоими, разъяренный тем, что его лишили главной добычи — французского палача, их отца. И когда она отказалась отвечать, Лис пообещал получить приказ Совета подвергнуть Анну Ромбо пытке. При этой мысли Джанни затошнило, и поэтому он заставил себя отвечать не менее сурово:
— Моя сестра сама должна искупать их. И она это сделает — очень скоро.
— Как?
Джанни не понимал, почему сказал об этом священнику. Возможно, ему просто хотелось поскорее уйти. А возможно, он желал только избавиться от картин, которые повсюду преследовали его.
— Сначала с ней будет говорить иезуит. Иезуитский способ — мягкостью убедить виновную в ее ошибках. Это с ней не пройдет.
— А когда иезуит потерпит поражение? Что случится тогда?
В эту секунду Джанни ощутил на щеке нечто странное. Подняв руку, он недоуменно прикоснулся к своим слезам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70