Слабость заставила его согрешить — и он впал в ярость.
— Тогда послезавтра придет другой человек, который повенчает ее с дыбой! — Его губы прижались к решетке. — Он вздернет ее и переломает ей все тело. И его тоже ждет провал, потому что Анна ничего не выдаст. Ничего! Ничего! — У Джанни сорвался голос. — Ради мук Христовых, отче, отпустите мне мои собственные грехи и оставьте в покое мою семью!
Джанни с такой силой прижал лицо к решетке, что перекладины впились ему в кожу и намокли от его слез. Несколько секунд он прислушивался к молчанию по другую сторону.
— Отче?
И это слово будто подтолкнуло его. Внезапно Джанни все понял и в спешке оборвал занавесь.
Соседняя клетушка оказалась пустой, хотя, когда он провел ладонью по лавке, та еще сохраняла тепло. У себя за спиной, в дальнем конце нефа, Джанни услышал, как открылась и сразу же закрылась дверца, проделанная в огромных дубовых дверях собора. Джанни бросился к ней, не сразу справившись со щеколдой, и выбежал, растолкав в стороны тех, кто хотел войти в храм. Был ранний вечер, и вокруг оказалось немало гуляющих. Тот, кого он искал, затерялся среди них.
— Отец! — крикнул Джанни — совсем не так, как говорил в храме.
Стоявшие рядом люди отшатнулись — их обожгло мукой, прозвучавшей в голосе юноши.
Искать было бесполезно. Жан Ромбо исчез. Опустившись на каменную ступеньку и не обращая внимания на окружающих, Джанни беззвучно заплакал.
На углу проулка, скрываясь в тени и глядя сквозь толпу, Жан Ромбо смотрел на своего сына. Ему хотелось подойти, обнять Джанни, попытаться преодолеть пропасть, разделившую их, но он знал, что из этого ничего бы не вышло. Сочувствие быстро заставит юношу впасть в ярость, вернуться к своему «предназначению». Его исповедь убедила Жана в этом. Выследив Джанни от самого Тауэра, где постоянно наблюдал с того момента, как накануне бежал оттуда, Жан надеялся на то, что, возможно, убедит сына помочь освободить Анну. Когда он увидел, как сын входит в исповедальню, то решил, что им представится возможность поговорить. Но, услышав, как Джанни обращается к нему «отче» — какой бы смысл тот ни вкладывал в это слово, — Жан промолчал и воспользовался возможностью заглянуть юноше в сердце. И увидел там только ужас.
Джанни не поможет ему проникнуть в Тауэр. А ведь в тех стенах Анну ожидают муки дыбы..
Это место пугало Жана больше всего. Однако он не мог не пойти туда. И теперь, глядя, как его сын плачет перед огромным деревянным зданием Собора Святого Павла, мысленно Жан Ромбо увидел другого родителя — и другое дитя. Это дитя, возможно, было единственным человеком во всем королевстве, способным помочь ему сейчас.
— Прости меня, сын мой! — прошептал Жан вновь, обращаясь к своему ребенку через неизмеримую пропасть, разверзшуюся между ними.
А потом свернул в переулок, который вел к Темзе, и быстро зашагал к пристани, гдеперевозчики ссорились из-за пассажиров.

* * *

На холодном каменном полу его тело давно онемело. Хотя наставники Томаса уже давно не рекомендовали боль как способ сосредоточить ум, ему казалось, что это пустячное неудобство, напротив, весьма полезно. Он даже нарочно выбрал самое неудобное помещение в этой наполовину восстановленной башне Мартина, где больше никто не жил. Томас Лоули сделал это потому, что комната напомнила ему суровые монастырские кельи, в которых он научился любить Христа.
Сегодня ему никак не удавалось добиться ясности мыслей. Требования долга тонули в водовороте, сливаясь там с длинными черными волосами, черными глазами — с женщиной, которая спокойно парила над дорогой у стен павшей Сиены. Томас узнал ее в ту самую минуту, как только увидел ее на сожжении еретиков. И лишь после долгих часов молитвы ему удалось отделить ее образ от своего ответа. Как всегда, этот ответ заключался в слабости духа, в его прежней, греховной жизни. Когда Томас был солдатом, то вокруг него всегда было много женщин: они были доступными, из-за них дрались. Один раз он даже решил, что влюблен. Все это — заблуждения, дьявольский соблазн. Уже десять лет Томас избегал женщин. Десять лет он был солдатом Христа в Обществе Иисуса. Эта женщина, эта Анна стала просто напоминанием о прошлом. Наконец Томасу удалось отделить свою реакцию на ее прекрасную плоть и несомненную отвагу от желания спасти ее душу. К тому моменту, как он услышал шаги, поднимавшиеся по полуразрушенной лестнице башни к его комнате, он уже был готов ко встрече с ней.
«Теперь она больше не парит», — подумал Томас.
Анна стояла, повернув голову, и темные волосы вуалью закрывали ее лицо. На них остались следы грязи и соломы, под стать отметинам, испещрившим ее блузу и юбку. Она скрестила на груди руки, стиснула кулаки.
— Вы не сядете? — предложил Томас, указывая туда, где по одну сторону стола были поставлены два стула, развернутые друг к другу.
Девушка ничем не показала, что слышит. Только когда иезуит повторил свой вопрос и сделал шаг в ее сторону, узница повернула к нему лицо, такое же грязное, как и одежда. На правой скуле у нее красовался синяк, темный и опухший.
Томас указал на него.
— С вами дурно обращались. Мне очень жаль. Садитесь, пожалуйста. Пожалуйста.
«Так вот как это начинается, — подумала Анна. — Я слышала о том, как действуют палачи. Мерзкая камера. Стражники — жестокие, похотливые. Потом — добрый, мягкий мужчина. И наконец, тот человек, который так разъярился вчера и который вернется с разрешением мучить меня».
Анна села. Ей налили вина, предложили хлеба. Она начала жевать жесткую корку, а выпила очень немного. Она не ела уже сутки.
Томас наблюдал за ней. Когда был съеден второй черствый рогалик, он заговорил:
— Вам известно, почему вы оказались здесь, дитя? Еда помогла ей восстановить силы.
— Чтобы продолжить мои мучения. Чтобы ослабить меня перед тем, что меня ждет.
— Вы так плохо обо мне думаете?
— Я вообще никак о вас не думаю, сударь. Я вас не знаю.
— Мое имя — Томас Лоули. Я — член Общества Иисуса. Это вам что-то говорит?
На тарелке еще оставались крошки, и Анна стала подбирать их.
— Да. Мой брат учился в вашем ордене в Риме. Вы — янычары Папы Римского.
Это стало для него неожиданностью — услышать старинное оскорбление из ее уст. Томас даже рассмеялся.
— Возможно, мы — действительно воины Христовы, леди. Однако ваш необыкновенный брат не принадлежит к нашему ордену, потому что, кажется, считает наши методы недостаточно воинственными. Ваш брат хотел бы сжигать еретиков, чтобы спасти их от грехов. Мы же стремимся убеждать, а не принуждать.
Анна Ромбо впервые посмотрела ему прямо в глаза.
— Значит, вы хотели бы спасти меня от греха?
— Это стало бы для меня огромной радостью.
— Однако я не еретичка.
— И все же вы здесь из-за еретического дела.
— Я здесь по семейному делу, сударь, только и всего. И как я могу быть еретичкой, если никогда не была католичкой?
— Вас не крестили?
— Нет. Моему отцу не нравится то, что делают ради религии. А моя мать… — Анна помедлила, а потом смело заключила: — Моя мать — еврейка. Она говорит, что это значит, что я тоже еврейка. Так что теперь можете ненавидеть меня еще и за это.
— Ненавидеть вас?
Поразительная новость! Брат этой женщины ненавидел евреев с таким пылом, какого Томас еще никогда не встречал. А ведь он встречал немало людей, ненавидевших евреев. И вот теперь выясняется, что Джанни и сам был евреем!
Томас отошел от стола и посмотрел на простое деревянное распятие, висевшее в углу. Повернувшись к узнице спиной, он сказал:
— Вы знаете, что говорит о евреях наш дражайший глава, Игнатий Лойола? «Подумаешь! Быть в родстве с Господом нашим Христом и Госпожой нашей преславной Девой Марией!» — Иезуит снова повернулся к пленнице. — Нет, я не стану ненавидеть вас за это. Я вас чту.
Анна всмотрелась в лицо этого человека. Она знала, что оказалась здесь для допроса. Возможно, такова его манера: заманить ее, накормить, заболтать… Тем не менее он казался искренним. И тем больше у нее причин оставаться настороже. Однако Анне не удалось обуздать свой язык, потому что ее всегда раздражала самоуверенность религиозных людей.
— Но я тоже люблю историю о Христе. Не ту, которую рассказывает церковь. Его собственную историю, изложенную в его собственных словах!
— Дитя, не вам толковать Его слова. Это — дело Святой Церкви. Все остальное — ересь. Неужели вы не понимаете, что именно за этот грех вчера была сожжена женщина?
— Ну вот видите, — откликнулась Анна. — Значит, я все-таки еретичка.
Разговор пошел не так, как надеялся Томас. Пора менять подход.
— Как мне хотелось бы, чтобы у меня было время освободить вас от ваших ошибок! Увы, у нас с вами нет долгих часов, необходимых для этого. Тот, кто приказывает мне здесь, в Англии, — человек весьма нетерпеливый. Он хочет получить от вас сведения. И его методы весьма отличаются от моих.
Анна понизила голос:
— Разве это благородно с вашей стороны — угрожать мне, сударь?
— Я не угрожаю вам, дитя. Я объясняю, что произойдет. И я не в силах изменить этого. Если только вы не…
— Да?
— Если вы не скажете мне сейчас то, что нам нужно знать. Если вы это сделаете, то тем самым не только спасете свою жизнь — у нас может появиться время, которое необходимо для того, чтобы я мог спасти и вашу душу.
Анна никак не могла понять, является ли его откровенность простой уловкой. Не поднимая глаз, она пробормотала:
— Что вам нужно знать?
Томас вздохнул. Начало положено.
— Все, касающееся руки Анны Болейн. Все о ее магических свойствах, о ее способности проклинать и излечивать. Все о палаче, Жане Ромбо. О том, что ваш отец рассказывал вам о руке, о своих отношениях с королевой ереси и ведьмовства. Откройте мне свое сердце, и, поверьте, я почувствую, если вы утаите от меня хоть крупицу сведений. Говорите открыто и прямо — и я встану между вами и вашей судьбой.
Анна не знала, что ему можно рассказать. И в сущности, что особенного ей известно? Она попробует выдать ему что-нибудь. Но только не об отце.
— Я никогда не видела этой руки, но…
— Хотите увидеть ее сейчас?
Томас понял, что ему тоже хочется увидеть эту странную реликвию — здесь и сейчас, потому что он только мельком взглянул на нее, когда они выкопали ее во Франции, у перекрестка дорог. Для Томаса Лоули это были всего лишь останки, не более. Втайне он питал сомнения относительно собраний костей святых, наполнявших храмы Европы и продававшихся за груды золота. Однако иезуит никогда не сомневался в том, какую власть может возыметь над легковерными людьми подобный символ. Именно за это люди и платят деньги. За эту власть.
Томас прошел через комнату к простому дубовому сундуку. Открыв его, он извлек оттуда маленькую шкатулку, которую принес к столу. Ключ к ней висел на цепочке у него на шее. Иезуит вставил его в скважину и открыл крышку.
— Вот, дитя, — объявил он, отступая назад, чтобы наблюдать за лицом пленницы. — Вот источник всех этих трудов и страданий.
Дрожащими пальцами Анна оттянула край бархата — и вскрикнула от боли.
Это было ничто. Кисть руки, кости которой стали чистыми в результате распада мягких тканей плоти.
И это было… все. Дело не в скелете, не в символе и даже не в лишнем пальце, лежавшем рядом с тем, которому полагалось быть мизинцем, — нет, во внезапном, мгновенном, ослепляющем прикосновении: живая плоть дотронулась до мертвой кости, и обе Анны вдруг оказались вместе, соединившись через годы, через невозможное — но несомненное. Королева схватила Анну Ромбо — черные волосы и черные глаза. Королева не была застывшей, не стала плоским портретом на стене, она жила, дышала… умирала. Тонкая красная полоса пробежала по стройной шее, кость запястья у нее в руке разломилась, крик, начавшийся почти два десятилетия назад, оборвался.
Для Томаса ее болезненный вскрик был началом — и концом. Анна упала на стол, и волосы закрыли ее лицо. Под волосами он услышал рыдание.
— В чем дело, Анна? Ты почувствовала здесь зло? Королева-ведьма пытается захватить твою душу? Христос защитит тебя, дитя, тебе надо только верить в Него. Давай я спрячу ее от тебя. Давай!
Он потянулся через узницу к шкатулке и даже сумел закрыть крышку, хотя ему пришлось очень неловко изогнуть тело, чтобы случайно не прикоснуться к девушке. А когда иезуит попытался взять со стола дубовую шкатулку, то его колено, ослабленное раной и холодом от долгого соприкосновения с каменным полом, не выдержало. Томас Лоули услышал щелчок, вскрикнул и рухнул прямо на дочь французского палача.
Анна не слышала его слов, потому что не успела опомниться от потрясения. Внезапно она ощутила навалившийся на нее вес, прижавший ее к столу. Она выскользнула из-под него и встала в оборонительной позе, которой ее научили родители: нога заведена назад для пинка, руки опущены вниз для удара. Но Томас остался лежать там, где упал, свисая со стола и протягивая руку к больной ноге. Лицо его было искажено.
— Не бойтесь! — выдохнул он. — Это мое колено. Мне… ох!., мне необходимо лечь в постель.
Он попытался подняться и опереться на стул, но тот поехал в сторону, вызвав новый вскрик. Анна поняла, что страдания иезуита непритворны. И ей не важно было, что это враг. Он страдал. Она пошла к нему.
— Позвольте, я вам помогу, — предложила она.
Он схватил протянутую руку. Рука девушки оказалась неожиданно сильной, так что ему удалось встать. Вдвоем они доковыляли до его постели.
— Вот видите, какой из меня дознаватель!
Лицо иезуита морщилось от боли и попытки улыбнуться. Анна положила руку ему на колено, и он впервые за целую вечность ощутил там тепло.
— Что вы с ним сделали? Ну же, рассказывайте. У меня есть опыт целительства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70