С высоты скал это было бы незаметно. Но для глаз Селии и Пейраса каждая волна под каждым порывом ветра увеличивалась и меняла свой вид. Поэтому отсветы луны, вместо того чтобы усыпать море бесчисленными блестящими и скользящими пятнами, похожими на рассыпанные новые монеты, оказывались сплошным и единым молочно-белым свечением из мириад светлых точек, перемежавшихся с темными пространствами.
– Да, – сказала она, – это молоко: оно нагревается, оно сейчас закипит. Послушайте, как оно шумит.
Медленные, низкие волны шли одна за другой и умирали на песке пляжа. И от прикосновения то набегавшей, то удалявшейся воды песок издавал легкий шорох, и вправду напоминавший шипение закипающего молока.
Слегка обернувшись, гардемарин посмотрел на свою спутницу. Он повторил:
– Молоко, которое сейчас закипит.
И замолчал, прислушиваясь. А потом повторил, убежденно:
– Молоко, которое сейчас закипит, да…
И продолжал внимательно смотреть на молодую женщину. Наконец он спросил:
– Где вы родились?
Она вздрогнула и ответила не сразу:
– Далеко. Очень далеко отсюда.
Он не настаивал. Он опять уже смотрел на звезды и продолжал вполголоса, обращаясь больше к самому себе, чем к ней:
– Когда я был маленький, я больше всего любил утром, только что вскочив с постели, бежать в кухню и смотреть на большую медную кастрюлю, где кипело молоко к завтраку. Кастрюля была низкая и широкая, с отлогими краями. Молоко надувалось огромным пузырем. Я смотрел, как мало-помалу плотная, густая пенка морщилась и натягивалась. И вот она разрывалась, пузырь лопался, и белое кипящее молоко прорывалось в середину, как будто желая вылезти из кастрюли. Кухарка торопливо подбегала с мокрой тряпкой в одной руке и серебряной ложкой в другой. Она вонзала ложку в молоко, чтобы прекратить кипение; и уносила кастрюлю, схватив ее мокрой тряпкой, чтобы не обжечься.
Она слушала, таинственно убаюканная этим странным воспоминанием детства. Инстинктивно она тоже захотела ответить чем-нибудь подобным:
– А когда я была маленькая…
И вдруг остановилась в порыве стыдливости, свойственной дамам полусвета, когда они говорят о том времени, когда были еще честными женщинами. И, поколебавшись, она невнятно пролепетала:
– Когда я была маленькая, я была несчастна.
Он спросил, движимый скорее нежностью, чем любопытством:
– Несчастна? Очень?
Она ответила немного резко:
– Очень!
И решительно подтвердила:
– Поэтому я не жалею ни о чем. Ни о чем!..
Он поднял руку по направлению к звездам и тихо, тихо сказал:
– Молчите! В такую ночь нужно жалеть обо всем. Взгляните! Вот там, как раз над вами, блестят три голубые точки в огромном мерцающем прямоугольнике. Там Сириус, Альдебаран, Беллатрикс. Три голубые точки – это три короля Ориона. Вспомните, что они блестели совершенно так же, когда вы были маленькой, и что вам рассказывали тогда так же, как и мне, что вот эти три светлых царя – чистые души трех волхвов, пришедших некогда с дарами к младенцу Иисусу. Вам говорили об этом и рассказывали еще много других, таких же прекрасных сказок. Вы слепо и радостно верили, и это было хорошо. Так хорошо, что, веря, вы уже не могли чувствовать себя вполне несчастной. Вот почему в такую ночь нужно сожалеть о прошлом, обо всем прошлом.
Его голос стих, и он продолжал свои думы молча.
Она была охвачена необычайным волнением и, приподнявшись на локте со своего песчаного ложа, внимательно смотрела на мечтателя. Да, конечно, это был он, только он: стройный и красивый мальчик, который пленил ее так быстро, так повелительно, своим молодым телом и красивым лицом час тому назад, в баре. Это был только он: забавный и лукавый мальчишка, который нравился ей прежде всего своими веселыми и смешными шутками. Это был только он: жадный и быстрый любовник, рот которого охватил ее рот в экипаже, доставившем их сюда. Но вот сейчас это уже не был он. Как по мановению волшебного жезла ночи, моря и мечтаний, возникло новое существо. Как? Почему? Чьими чарами? Каким образом, в тот час, когда, оставшись вдвоем с куртизанкой, даже старые, мудрые и важные любовники забывают годы и мудрость, чтобы спустить с цепи все свои звериные страсти, каким образом этот быстрый, пылкий юноша, как бы шутя отказался от своих яростных желаний ради мысли и воспоминания?
Облокотившись на свое песчаное ложе, женщина, потрясенная до самых глубин души, не отрывала взгляда от лица того, кого ей страстно хотелось разгадать. По-видимому, он понял обращенный к нему молчаливый вопрос. И проговорил, как будто смутно объясняя:
– Я вспоминаю другие ночи, похожие на эту, и другие пляжи, на которых я так же лежал. Я больше не помню женщин, бывших со мной в эти ночи. Может быть, это уже были вы, дорогая. Повсюду, где бы мы ни находились, мы, вечные странники, мы стараемся внести ноту наслаждения в такие прекрасные ночи, чтобы память об этих ночах жила потом в двух душах вместо одной. Может быть, это уже были вы, может быть, ваша душа была рядом с моей на пляжах Таити и Японии в прошлом году или на опушке гавайского леса незадолго до того? Конечно, нет. А все-таки мне кажется, что именно вы были со мной повсюду, вы, ваша душа и ваш образ – вы…
Он держал в своей руке ее руку. И вдруг, поднявшись, отпустил эту руку и взял Селию за плечи, как держат за плечи ребенка, чтобы он лучше слушал:
– Кто вы? Откуда вы? Почему встретились мы сегодня вечером? Какой ветер поставил вас на моем пути в тот самый час, в ту самую минуту, в ту самую секунду, как я проходил мимо вас? Не будем так глупы и наивны, чтобы приписывать это случаю. Нет, не правда ли? Случайностей не бывает. Мы с вами искали друг друга. Мы нашли, вновь разыскали друг друга, потому что знали друг друга давно, всегда. Я ласкал не вас когда-то на Таити и на Кубе, но это были ваши призраки, вызванные мною самим, как и вы вызывали меня каждый раз, когда этого требовала мечта, после заката солнца, наедине с вашими возлюбленными. И так было всегда, с того неизмеримо далекого времени, когда оба мы, и вы и я, жили одной, общей жизнью.
По мере того как он говорил, его голос, слабый и нерешительный вначале, – креп, оживлялся, делался звонким и страстным. Вдруг он остановился, как будто задумавшись, и снова начал слегка напыщенно:
– Общая жизнь, наше общее существование, ваше и мое!.. Скажите, Селия! Как вы представляете себе это забытое существование? Кем были мы в непрерывном потоке лет? Султаном и султаншей? Жрецом и жрицей? Богом и богиней? Или просто парой обезьян?
Она широко раскрыла рот от изумления. Он кивнул головой, подтверждая ответ, которого она еще не успела дать.
– Конечно, парой обезьян. Вы правы. Ваши воспоминания вполне точны. Я и сам вспомнил об этом, когда вы меня натолкнули на эту мысль. О Селия, Селия! Как чудесно было скакать с одного дерева на другое в девственном лесу, куда не ступала человеческая нога!..
Ловкий и проворный как клоун, он вскочил, встал на руки, задрав ноги в воздух, и торжественно прошелся на руках по пляжу.
Она даже не успела расхохотаться. Уже он снова лежал рядом, совсем близко подле нее. И, обняв ее нежной и сильной рукой, поцеловал ее голову между разлетавшихся от ночного ветра прядей волос и ласково шепнул ей на ухо:
– Это было так чудесно! Но не так чудесно, как любить теперь друг друга, здесь…
Она подумала, что он ждет ее ласк. И подчинилась этому, как должному. Ведь он был так добр и так долго ждал этого, ни на что не претендовал сразу по приходе, не требовал, чтобы она немедленно отдалась ему, дала удовлетворение его желанию; то удовлетворение, которое мужчины покупают у женщин за наличные деньги. Если он хотел этого, она не могла ему отказать. Нужно быть честной в своем деле.
– Хотите, вернемся, – сказала она.
Он выпустил ее, слегка отодвинулся и нагнул голову набок:
– Я, – сказал он, – я ничего не хочу. Я хочу того, чего хотите вы, деточка.
Она настаивала:
– Вы должны предупредить меня сами. Мне так хорошо здесь, что я с удовольствием осталась бы здесь до утра, не заметив этого. Но, конечно, мы вернемся, как только вам этого захочется.
Он повторил:
– Конечно?
И, опустившись на колени, взял обеими руками ее послушную голову и пристально посмотрел в прекрасные черные глаза, которые старались скрыть то, чего ей хотелось, скрыть волю, желание, и подчиниться, согласиться со всем.
– Деточка… – прошептал он странным и почтительным тоном, – если вам здесь так хорошо, то я, «конечно», хочу, чтобы вы здесь остались. И останусь с вами до завтрашнего утра, «конечно», если вы мне это разрешите.
Глава пятая,
в которой объясняется, что Селия, как и все, родилась не под розовым кустом
Очень часто случайные любовники задают своим подругам нескромные и надоедливые вопросы:
– А как звать тебя по-настоящему? Откуда ты родом? Кто были твои родители? Почему ты ушла от них? Сколько тебе было тогда лет? Кто был твоим самым первым любовником?
И неудобно ничего не отвечать на эти отвратительные вопросы. Селия тоже не могла избавиться от них. Но те биографические сведения, которые она сообщала, сильно менялись в зависимости от времени, места и личности вопрошавшего.
Обычно она говорила, что родилась в Париже: быть парижанкой – это такое преимущество, которого никогда не следует упускать из виду. Всякая заботящаяся о своей репутации дама полусвета называет себя парижанкой, кроме несчастных уроженок Оверни и Прованса, которых ни один профессор фонетики не может избавить от их прирожденного убожества. Селия говорила вполне правильно и без всякого провинциального акцента, значит она родилась в Париже. Впрочем, это не мешало ей при случае оказываться землячкой провинциалов из Бордо, Дюнкерка или Безансона, страдающих тоской по родине. Чаще всего оказывалось, что ее выдали замуж против воли и она бросилась в веселую жизнь по вине мужа, к которому не чувствовала влечения. Впрочем, иногда этот злополучный муж отодвигался на задний план – в этом случае вся вина (потому что все-таки это признавалось виной) падала на необыкновенно обольстительного соблазнителя, который некогда похитил Селию из родительского дома и, покатав ее в продолжение всего медового месяца на автомобиле по самым романтическим местностям и самым роскошным пляжам, вдруг таинственно и бесследно испарился. Бывало, наконец, – это в тех случаях, когда вопрошавший обладал почтенной, окладистой, так сказать, сенаторской бородой, – что не поднималось вопроса ни о муже, ни о соблазнителе: только непреодолимый и бурный темперамент бесповоротно столкнул деву с ее девственного пути.
Селия старалась остроумно и вежливо выдумывать свои рассказы, сообразуясь со вкусами слушателей.
Она по мере сил своих старалась примешивать к этим россказням только самую незначительную, только крайне необходимую долю правды. Беспрерывно лгать – слишком трудно. Этого не выдержал бы даже самый изобретательный мозг. К тому же часто бывает даже удобнее сказать правду. Но Селия все-таки предпочитала лгать – по своей дикой и пугливой стыдливости: ведь она принуждена была показывать первым встречным то, что скрывают женщины другого круга, и она старалась скрыть то, что показывают те. Многие могли беспрепятственно смотреть на нее нагую; но никто из этих людей не мог бы назвать ее тем именем, которое она носила еще молодой девушкой, не мог бы уловить хоть какой-нибудь намек на то, чем была она до тех пор, пока не сделалась женщиной полусвета, Селией.
И точно, женщина полусвета Селия родилась действительно в Париже, в 1904 году, в одно декабрьское утро: оттого что именно в это утро она совершила свое появление в полусвет, возникнув не из розы и не из-под кочана капусты, как рождаются дети, а выйдя из вагона второго класса… Из вагона второго класса, обитого синим сукном; его желтая, почерневшая от угольной пыли обшивка свидетельствовала о том, что ему довольно долго пришлось покататься, пока он не подошел наконец к этому перрону, на который вышла сейчас путешественница с сумочкой в одной руке и с чемоданчиком в другой. Откуда прибыл этот вагон – с севера, запада, юга или востока, – Селия ни разу не сочла нужным сообщить этого кому бы то ни было.
Едва прибыв в декабре 1904 года, новоявленная парижанка очень быстро освоилась со своей названой родиной. И в тот же вечер, болтая с каким-то не известным ей господином, который настойчиво желал проводить ее домой и с любопытством спрашивал: «Наверно, вы живете не в этом районе? Я ни разу не встречал вас здесь», она сразу ответила без всякой тени смущения:
– Нет: я жила на левом берегу. Но я не вернусь туда больше – на этом берегу гораздо шикарнее.
И действительно, она осталась «на этом берегу» и не отошла от него ни на шаг, как коза не отходит от того колышка, к которому привязана, – ни на шаг за все четыре года.
Четыре черных года.
Она прожила их бедной маленькой проституткой второго класса – как тот вагон, который привез ее: ирония судьбы, этот вагон. Она прожила их, бедная девочка, слишком опрятная и телом, и духом, слишком воспитанная, пожалуй, слишком образованная и, конечно, со слишком глубоко укоренившейся культурой, чтобы спуститься до самых низов, – но слишком скромная, слишком буржуазная, слишком домовитая, чтобы подняться до аристократии полусвета, в золоченый герб которой, за отсутствием подлинных геральдических знаков, непременно входят собственный особняк, собственный выезд и три ряда крупного жемчуга. Селия сделалась барышней Мулен-Руж и Фоли-Бержер. Она поселилась сначала на улице Калэ, потом на улице Москвы, сначала в меблированной комнате, потом со своей собственной обстановкой, после того как доброжелательная подруга убедила ее в том, что зеркальный шкаф в рассрочку стоит не так дорого, как за наличные деньги. И, наконец, в те дни, когда у нее хватало отваги, она решалась выйти из своего района и появиться у Максима и Аббе – но без ощутимого успеха: шум и толпа пугали ее и заставляли утрачивать то тихое спокойствие, в котором заключалась ее главная прелесть.
А впрочем, к чему волноваться, двигаться то туда, то сюда, переходить из одного бара в другой, менять одно кафе на другое?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31