– Это ложь, – проговорил Каспар, также тихо и даже слегка напевно. Он улыбнулся, потом рассмеялся, да-да, рассмеялся, хотя бледность покрыла его лицо.
Хикель остолбенел. Закусил губу и бессмысленно уставился в пространство. Потом внезапно схватил свою фуражку и, бросив быстрый злобный взгляд на Каспара, вышел вон.
Квант не намеревался оставить без последствий грубость лейтенанта полиции. Он пожаловался надворному советнику Гофману, но тот не выказал особого желания вмешаться в эту историю. Учитель воспользовался случаем и затронул еще один вопрос.
После смерти Фейербаха верховный надзор за воспитанием Каспара был возложен на надворного советника. На денежное вспомоществование вроде того, какое поступало от графа Стэнхопа, больше нельзя было рассчитывать. Пришлось обратиться за помощью к бургомистру Эндерсу и магистрату, но решение еще не было вынесено. Правда, в суде писцу Каспару немного увеличили жалованье; деньги он все аккуратно отдавал учителю. Столь стесненные обстоятельства не позволяли ему ни гроша истратить на себя. В начале октября он был конфирмован и с нетерпением ожидал так называемых «конфирмантских» денег, которые дал ему город. Рассерженный долгими проволочками, он обратился к пастору Фурману, тот сказал, что Каспару следует попросить учителя сходить в магистрат и поторопить их с выплатой.
– Нет, господин советник, я туда не пойду, гордость не позволяет мне выступать в роли просителя, – заявил Квант.
Гофман пожал плечами.
– Ну выдайте ему эти несколько талеров из своего кармана, – сказал он, – вам их, конечно же, возвратят в самое ближайшее время.
– В том, что касается Хаузера, – возразил учитель, – ничего нельзя знать наверняка, – у меня без того расходов достаточно, и я боюсь, что они мне непосильны.
Советник задумался.
– У него же есть состоятельные и даже богатые друзья, – сказал он наконец, – они могут ему помочь.
– Ах, боже ты мой, – вздохнул Квант, – для них он представляет слишком большой интерес, а о мелких его нуждах они и не помышляют.
– Завтра я загляну к вам и спрошу Хаузера, зачем ему так срочно понадобились деньги, – заключил разговор советник.
Поздно вечером Каспар зашел в кабинет Кванта и, простирая руки, стал умолять не отдавать его из дому, он будет делать все, что от него потребуют.
– Только не к лейтенанту полиции, все что угодно, только не это, – бормотал он.
Учитель по мере сил его успокоил, пока что, говорил он, об этом и речи быть не может, лейтенант просто хотел припугнуть его.
– Нет, – отвечал Каспар, – сегодня судейский чиновник Майер говорил то же самое.
– Послушайте, Хаузер, вы ведете себя как ребенок, а вы ведь взрослый человек, – укоризненно проговорил Квант. – Я лично всерьез эту угрозу не принимаю, а вы по-ребячески все преувеличиваете. В конце концов лейтенант полиции вам голову не откусит, хоть я и не отрицаю, что манеры у него, иной раз, грубоватые. Но вы ведь теперь христианин в полном смысле слова и, несомненно, уже слыхали пословицу: «Сделай добро своему врагу, и ты посыплешь его голову раскаленными углями».
Каспар кивнул.
– У Дитмара в его «Пшеничных зернах» есть стишок об этом, – сказал он.
– Верно, мы ведь с вами его проходили, – живо подхватил Квант. – И знаете что, дабы лучше удержать в памяти эти прекрасные слова, я предлагаю вам записать свои мысли по этому поводу. Условимся рассматривать это как заданный урок; завтра можете посвятить ему все послеобеденное время.
Каспар не возражал.
Советник Гофман явился лишь через два дня, а не завтра, как обещал. Когда он вошел в комнату, учитель, гневно жестикулируя, за что-то распекал Каспара. На вопрос советника, в чем провинился юноша, Квант отвечал:
– Он только и знает, что сердить меня. Третьего дня я дал ему тему для сочинения. Он обещал мне ее разработать, и вчера времени у него было предостаточно. Сейчас я спросил у него тетрадь, и вот, пожалуйста, можете убедиться сами, господин советник, здесь ни одной строчки не написано. Такая лень, право же, вопиет к небесам.
Квант протянул советнику раскрытую тетрадь: сверху на первой странице выведено было название сочинения: «Сделай добро своему врагу, и ты посыплешь его голову раскаленными углями». Под заглавием же ничего не стояло, страница была пуста.
– Почему вы не написали сочинение? – холодно осведомился Гофман.
– Я не мог, – отвечал Каспар.
– Вы должны мочь! – крикнул Квант. – Третьего дня вы говорили мне, что эта тема представлена в вашей хрестоматии, развить ее, следовательно, вам ничего не стоило, поскольку начало было уже положено!
– Попробуйте-ка еще разок, Хаузер, – сказал советник успокаивающим тоном. – Напишите хоть несколько фраз. Мы с господином учителем уйдем пока что в соседнюю комнату, а когда вернемся, вы нам покажете то, что успеете сделать, и, таким образом, засвидетельствуете свою добрую волю.
Квант одобрительно кивнул и вышел вместе с Гофманом. Советник вручил Кванту два золотых дуката, сказав, что их передала ему фрау фон Имхоф, которой он сообщил о затруднительном положении Каспара; добрая женщина даже попросила извинения за малую сумму и добавила, что деньги находятся не в ее распоряжении.
– Кстати сказать, – добавил он, – Хаузер вчера приходил просить меня за него заступиться и не отдавать его на попечение лейтенанта полиции.
– Черт знает что такое, – с досадой воскликнул Квант, – он всем докучает своими ребяческими опасениями, меня он тоже об этом просил.
– Он, видно, невесть как боится Хикеля.
– Да, лейтенант полиции достаточно сурово с ним обходится.
– Я сказал, что в мои намерения это не входит, он должен только выполнять свой долг, и тогда никто его не тронет.
– Совершенно правильно.
– Мы поговорили еще о его денежных затруднениях, но он не пожелал подробнее на эту тему распространяться. Я пообещал подарить ему пять дукатов и спросил, когда, собственно, день его рождения. Он с грустью ответил, что не знает, и должен признаться, было в нем в эту минуту что-то глубоко меня растрогавшее. В остальном он показался мне слишком уж искательным, его суетливая угодливость была мне неприятна.
– Увы, это так, господин советник, искательство ему свойственно, в особенности, когда он добивается своей цели.
После этого обмена мнениями они вернулись к Каспару. Он сидел у стола, подперев голову рукой.
– Итак, что вы успели сотворить? – игриво воскликнул надворный советник. Он взял тетрадь и удивленно на нее уставился, в ней была написана одна только фраза, которую он и прочитал вслух: «Если они причинили зло твоему телу, воздай им за это добром». И это все, Хаузер?
– Странно, – пробурчал Квант.
Гофман встал перед Каспаром, склонил голову на плечо и с места в карьер начал:
– Скажите на милость, Хаузер, кого из людей, доселе вам знакомых, вы всего сильнее любите? – Лицо у него при этом было хитрое; некогда судейский чиновник, он усвоил манеру даже самые невинные слова произносить а кислой усмешкой.
– Встаньте, когда с вами разговаривает господин советник, – шепнул учитель Каспару.
Каспар встал. Беспомощно огляделся вокруг. Он почуял ловушку в этом вопросе. Внезапно его осенило: «Наверно, учитель сердится, думая, что я не написал сочинения, потому что считаю его своим врагом». Он взглянул на Кванта и с отсутствующим видом проговорил:
– Больше всех я люблю господина учителя.
Советник обменялся с Квантом понимающим взглядом и многозначительно кашлянул.
«Ага, пытается купить меня», – подумал Квант и тотчас же ощутил известную гордость, оттого что ничуть не умилился этим ответом.
Жизнь Каспара становилась все более замкнутой и однообразной. Не было никого, с кем он мог бы вести доверительную беседу. Фрау фон Каннавурф тоже не подавала весточки о себе, и это огорчало его, хоть он и говорил в свое время, что письма ничего для него не значат. Где она сейчас? Жива ли? Ему, по большей части, не хотелось выходить из дому, все дороги были ему ненавистны, любое занятие ему докучало. К тому же и погода стояла ненастная, ноябрь принес с собою дожди и буйные ветры. Итак, все свободное время Каспар сидел в своей комнате, взглядом скользил по далеким холмам или поднимал боязливый взор к небу и думал, думал днем и ночью. И еще ждал. Однажды он зашел в казарму и попытался осторожно разузнать, что слышно о Шильдкнехте. Никто, однако, не мог ничего ему сообщить. Это чуть раздуло угасающее пламя его надежд, но все последующие дни он чувствовал себя больным и по утрам едва находил в себе силы встать с постели. Случалось, что к нему приходили гости; при них он бывал замкнут и немногословен. Когда его приглашали на какой-нибудь раут, он с горечью отвечал: «Что мне в этой болтовне». Однажды вечером, идя по дворцовой площади, он взглянул на всегда закрытые окна дворца, и вдруг ему почудилось, что в залах, всегда представлявшихся ему пустыми, полно каких-то великанов, враждебно его разглядывающих. Все они в пурпурных одеяниях с золотыми цепями на шее. Страшная бесконечная боль овладела им, ему впору было броситься на мостовую и выть, выть, как собака.
Холодно, хмуро было все вокруг него. Как-то ему приснился сон: на поросшем мхом камне стоит золотая чаша, а в ней лежат пять дымящихся сердец, сердец не натуральной формы, а таких, какие выпекает пирожник. Он, Каспар, стоит перед ними и громко говорит: «Это сердце моего отца, это сердце моей матери, вот эти – моих сестры и брата, а это – мое собственное сердце». Его сердце лежало сверху, и были у этого сердца два живых печальных глаза.
Нередко юноша отчетливо чувствовал на себе воздействие другого существа – далекого и бесконечно дорогого. Это существо была женщина, она ратовала за него, предстательствовала, из-за него страдала, но целый мир лежал между ними, и что бы она ни делала, расстояние, их разделяющее, не сокращалось. Он до того ясно провидел грозные события, что, случалось, замирал и прислушивался, словно бы к разговору за тонкой стеной, молитвенно складывая руки и боязливо улыбаясь.
Квант должен был быть слепым, чтобы всего этого не замечать. Все свои наблюдения он записывал под общим заглавием, и заглавие это гласило: «Борьба с нечистой совестью».
– Нет у меня больше к нему прежнего доброжелательства, – говорил Квант, – нет, после того как я увидел его равнодушное отношение к несчастью с лордом. У меня самого было такое чувство, словно я потерял брата, а он не пожелал даже сколько-нибудь правдоподобно прикинуться опечаленным. У него каменное сердце и чисто плебейская неблагодарность.
Мы видим учителя как бы подсматривающим в щелку, видим его притаившимся в засаде, видим, как он кропотливо собирает сведения о прежних годах Каспара, как с проницательностью опытного следователя сопоставляет факты и обстоятельства, толкует их и втайне хранит для своей вожделенной цели. Мы видим, как его сжигает ненависть к другому, вечно замкнутому, отчужденному, и невольно сравниваем учителя с человеком, которого так долго дразнил и приманивал блуждающий огонек, покуда несчастный не впал в буйное хмельное состояние.
В начале декабря, в четверг, после обеда, Квант спросил Каспара, готов ли у него перевод, заданный на завтра. Готов, отвечал Каспар серьезно, но, как показалось Кванту, с неискренней любезностью. Квант раскрыл книгу, показал ему, откуда и докуда надо было переводить, и еще раз спросил, неужто он и вправду успел все сделать.
Каспар отвечал утвердительно.
– Я даже сделал один лишний абзац, – добавил он.
Квант не поверил; в задании было два каверзных места, с которыми Каспар не мог справиться самостоятельно и непременно должен был обратиться к нему за помощью. Тем не менее он счел за благо в присутствии жены не продолжать этого разговора и позволил юноше спокойно уйти к себе в комнату.
Минут через пять Квант схватил учебник латинского языка и последовал за Каспаром. Тот уже запер дверь и, прежде чем ее открыть, спросил, что еще угодно господину учителю.
– Откройте, – кратко приказал Квант.
Войдя в комнату, он прочитал своему «ученику несколько наугад выбранных фраз и попросил сказать, как они звучат в переводе. Каспар помолчал, затем ответил, что он сделал только предварительную работу, а сейчас намеревался сесть за перевод. Квант спокойно на него взглянул, выразительно произнес: «Так!» – пожелал Каспару доброй ночи и удалился.
Сойдя вниз, он рассказал жене, как обстоит дело, и оба пришли к выводу, что это просто мальчишеское упрямство. На следующее утро Квант доложил советнику Гофману о происшедшем, тот написал краткое письмецо Каспару и попросил учителя его передать. Каспар прочитал письмо в присутствии Кванта и, кончив, явно расстроенный, отдал ему его обратно. В письме советник деликатно предостерегал его от свойств, присущих лишь низким характерам, которые, так там и стояло черным по белому, к сожалению, не вовсе чужды нашему Хаузеру.
В тот же вечер, и опять после ужина, Квант принес несколько учебных тетрадей Каспара и сказал:
– Из этой тетради, Хаузер, снова вырезана страница. А вы отлично знаете, что я уже бесчисленное множество раз запрещал вам это делать.
– Я посадил кляксу на эту страницу и не хотел, чтобы она осталась в моем сочинении, – отвечал Каспар.
Вместо ответа Квант пригласил юношу пройти вместе с ним в его кабинет. Жене он предложил зажечь свечу, а сам схватил лампу и пошел впереди Каспара. Придя в кабинет, он тщательно запер обе двери, предложил Каспару сесть и – завел свое:
– Надеюсь, вы не предполагаете, что ваши слова я принял за чистую монету?
– Какие слова? – слабым голосом спросил Каспар.
– Относительно кляксы. В эту кляксу я не верю.
– Почему вы не верите?
– Вам, вероятно, известна поговорка, кто раз соврал, тому и на правду веры нет. А вы, друг мой, не один раз мне соврали.
– Я не лгу, – отвечал Каспар так же слабо и беззвучно.
– И у вас хватает дерзости сказать мне это в лицо?
– Значит, я лгу, сам того не зная.
– Эх вы, крючкотвор! – с горечью воскликнул Квант. – Если я не всякий раз ловлю вас на лжи, то причиной этому мое глубокое убеждение – мне вас от этого порока не излечить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57