С другой стороны, он не может заниматься делом, требующим более глубоких знаний, так как для серьезного изучения чего-либо ему недостает ума и терпения. Посему я считаю, что статский советник нашел благое решение, которое и меня освободит от части моей ответственности. Из писца Хаузер может сделаться чиновником низшего класса, а при некотором усердии даже добиться места регистратора или бухгалтера.
Хикель почти не слушал его пространных объяснений. Вдвоем они вышли из дому.
У дверей придворной аптеки Хикель простился с учителем, намереваясь, как он сказал, заказать себе порошки от бессонницы.
На пути домой Кванту встретился советник Гофман, весьма любезно с ним раскланявшийся. Этого было вполне достаточно, чтобы обрадовать учителя и рассеять его дурное настроение. За обедом – в тот день подавалась телячья грудинка с салатом – он вовсе развеселился и стал на все лады заигрывать с женой. Но, как то часто случается с людьми глубокомысленными и серьезными, его веселость приняла довольно неуклюжие формы. Он, например, стал, смеясь, махать ножом перед самым носом учительши. Каспар побледнел, вскочил и крикнул:
– Ради бога, господин учитель, уберите нож, я не могу этого видеть.
Веселость разом слетела с Кванта.
– Слушайте, Хаузер, ваше поведение сильно отдает аффектацией! – сухо заметил он.
– Вы изрядный трус, Хаузер, – подхватила учительша, – а мужчина должен быть смелым. Что вы будете делать, если объявят войну? Тогда ведь остается только умирать с честью.
– Умирать? Нет, благодарю вас, умирать я не хочу, – быстро отвечал Каспар.
– Тем не менее вы недавно пренеприятным образом распространялись на этот счет перед лейтенантом полиции, – вставил Квант.
– Вы невозможный трус, – продолжала учительша, – как трусливо вы вели себя в прошлом году с кадетом Гугенпётом.
– Что это еще за история, – заинтересовался Квант, – я никогда о ней не слышал.
– Он ведь часто проводил время с этим кадетом, и тот на все лады уговаривал Каспара стать солдатом, уверял, что через год-другой его непременно произведут в офицеры. Оно и правда было бы неплохо, кадетам живется хорошо, и они быстро продвигаются по службе. Наш Хаузер уже воодушевился этой идеей, как вдруг дружба у них пошла врозь.
– А почему, собственно?
– Я расскажу, как это было. Однажды в сентябрьский вечер они вдвоем отправились гулять по берегу реки и дошли до места, где купалась целая ватага мальчишек и юношей. В тот день стояла адская жара. Кадет предлагает последовать их примеру, раздевается и начинает уговаривать Хаузера искупаться. Но наш Хаузер уже насмерть перепуган и ни за что не хочет лезть в воду. Купальщики услышали их разговор, с издевками обступили Хаузера и собрались было силою втащить его в реку. Но он вырвался и побежал по полю так, словно за ним черти гнались, а не голые мальчишки. Кадет решил, что это уж слишком, и перестал с ним водиться. Верно я говорю, Хаузер?
Каспар кивнул. Учитель хохотал до упаду.
Несколько дней спустя фрау фон Имхоф и фрейлен фон Штиханер пришли проведать Каспара. Учительша, гордясь визитом знатных дам, ни на минуту не оставляла их и не сумела придумать ничего лучшего для поддержания разговора, как, в присутствии Каспара, вновь рассказать историю с кадетом и купаньем. Увы, на сей раз ее рассказ успеха не имел.
Дамы молча слушали и, когда она кончила, ни слова ей не сказали.
– По правде говоря, в такой трусости хорошего мало, – уже выйдя на улицу, заметила фрейлейн фон Штиханер.
– Я бы это трусостью не назвала, – отвечала фрау фон Имхоф, – все дело в том, что он безмерно любит жизнь. Любит как сумасшедший, как животное, как скупец любит свое золото. Он сам мне признался, что, ложась спать, каждый раз боится, как бы сон неприметно не перешел в смерть, и молит бога наутро даровать ему пробуждение. Нет, это не трусость; может быть, предчувствие великой опасности и еще – потребность наверстать упущенное. Вы бы видели, как он умеет радоваться любому пустяку, которого другой бы попросту не заметил. В его радости есть и величие, и что-то неземное, а в его печали или боязни что-то повергающее душу в ужас.
Дома фрау фон Имхоф ждал сюрприз – письмо от ее подруги фрау фон Каннавурф, в настоящее время находившейся в Вене, сюрприз тем более приятный, что та обещала в марте приехать в Ансбах. В письме много говорилось и о Каспаре. «На днях я прочитала труд Фейербаха и должна тебе признаться, что за всю жизнь ни одна книга меня так не взволновала. С того дня я ни о чем другом думать не могу, и сон бежит меня. Знает ли о ней сам Каспар? И как он ее воспринял? Что о ней говорит?»
Последнее фрау фон Имхоф решила оставить без ответа: ну как подступиться к Каспару с расспросами? «Если он не прочитал книги, то его неведение странно и горестно, – думала она, – но еще горестнее, еще более странно, если он ее прочитал; странно и горестно его прёбывание в Ансбахе, его должность писца, вся его жизнь; нет, нельзя вызывать его на откровенность! Всякое слово здесь может повлечь за собою беду».
И все же она стала осторожно выспрашивать Каспара, знает ли он об этой книге, слышал ли какие-нибудь разговоры о ней. Да, он знал. Но не имел ни малейшего желания ее прочитать и в ней разобраться. Прежде всего из страха: страх заставлял его избегать любого шага, который мог бы изменить его нынешнее положение, отвлечь его мысли от тягостных обстоятельств настоящего; и далее потому, что он полагал, будто в книге президента речь идет все о той же беспочвенной болтовне, которую он знал вдоль и поперек и от которой, как он сказал, у него только болело сердце, болела голова, а в душе уже давно ничего не оставалось. Все это так ему надоело, что даже от какого-то туманного намека в разговоре лицо его принимало скучливое, недовольное выражение.
И только странная случайность заставила его познакомиться с произведением, во имя его написанном.
В одно хмурое мартовское утро в здании Апелляционного суда, а вскоре затем и в городе распространился слух, что во время судебного заседания в главном зале президент вдруг лишился чувств и упал с кресла. Чиновники мигом повыскочили из своих комнат и столпились в коридорах и на лестницах. Каспар тоже встал из-за стола и последовал их примеру. Но вскоре потихоньку удалился, не желая смотреть, как президента сносят вниз по лестнице.
Когда он воротился в комнату, где ежедневно от восьми до полудня переписывал бумаги, в обществе одного только старого канцеляриста, некоего Дильмана, того еще не было на месте.
Каспар, опечаленный и перепуганный, встал у окна, пальцем бессознательно вычерчивая на помутневшем стекле имя Фейербаха.
Между тем появился Дильман и, ломая руки, пошел к своему столу.
До сегодняшнего дня старый канцелярист не обменялся и дюжиной посторонних слов с коллегой, вот уже третий месяц работавшим с ним в одной комнате.
В течение тридцати лет снимая копии с актов, приказов, уставов и приговоров, он выработал в себе необыкновенную сноровку спать; смешно было смотреть, как он дремал, тихонько всхрапывая, уперев кончик пера в бумагу, рука же его сама начинала писать дальше, как только в коридоре раздавались шаги одного из начальников, тем паче что за эти годы он изучил и запомнил походку каждого в отдельности.
Тем более был удивлен Каспар, когда Дильман подошел к нему и дрожащим голосом воскликнул:
– Несравненный муж! Только бы с ним ничего не случилось! Только бы не постигла его участь смертного!
Каспар обернулся, но ни слова не проронил.
– Да, Хаузер, для вас это была бы невозместимая утрата, – продолжал старик, – где еще в нашем жалком мире найдется человек, который бы так страстно ратовал за другого? Я не удивлюсь, если вся эта история примет дурной оборот. Да, дурной, дурной оборот неизбежен.
Каспар молча слушал, только глаза его щурились.
– Такой человек! – снова воскликнул Дильман. – За годы, которые я провел здесь, семь президентов и двадцать два правительственных советника отправились к праотцам, Хаузер, но такого среди них не было. Это титан, Хаузер, настоящий титан! Во имя справедливости он мог бы звезды сорвать с небес. Надо только присмотреться к нему, вы присматривались к нему, Хаузер? Горбинка на носу! Говорят, это признак гениальности, а чело как у Юпитера! И книга, которую он написал ради вас, Хаузер! Не книга, а пылающий костер! Читая ее, поневоле скрежещешь зубами и сжимаешь кулаки.
Каспар насупил брови.
– Я ее не читал.
Старого канцеляриста как током ударило. Он открыл рот и тяжело задышал.
– Не читали? – с трудом выдавил он из себя. – Вы – не читали? Да разве это может быть? Черт меня побери совсем! – Он засеменил к своему столу, торопливо выдвинул ящик, вытащил из него небольшую книжицу и сунул ее в руки Каспару, пробормотав: – Читайте, читайте немедленно, черт возьми!
Каспар действовал почти как Хикель в случае с учителем Квантом. Нерешительно повертел книгу в руках, потом раскрыл ее и, заметно побледнев, прочитал заглавие. Но и это не вызвало в нем любопытства и нетерпения. Он положил книгу в карман и сухо сказал:
– Прочитаю дома.
Как всегда, ровно в полдень, он вышел из присутствия, сел обедать, как ни в чем не бывало слушая разговоры, вращавшиеся вокруг болезни президента.
– В прошлое воскресенье, – тараторила учительша, – по дороге в церковь я видела президента, и как раз в ту самую минуту, когда ему встретились четыре плакальщицы. Президента разобрал страх, он остановился и глядел им вслед. Я сразу подумала, что это не к добру.
– Хорошо бы вы, бабы, не совали нос в карты господа бога, – грубо оборвал ее Квант. – Просвещаешь вас, просвещаешь с утра до ночи, а все без толку.
Каспар рассмеялся на эти слова, чем и заслужил ядовитейший взгляд учительши.
Потом он ушел в свою комнату.
В два часа Каспар должен был явиться на урок, чтобы к четырем снова отправиться в присутствие. В десять минут третьего Квант вышел в сени и позвал его. Ответа не последовало. Он поднялся наверх и убедился, что Каспара там нет. Неудовольствие учителя обернулось испугом, когда, окинув пытливым взглядом комнату, он обнаружил фейербаховскую брошюру на столе у Каспара.
– Значит, все-таки… – горестно пробормотал он.
Он взял книгу, пошел вниз к жене и голосом почти беззвучным сказал:
– Иетта, я сделал страшное открытие. На столе у Хаузера лежит фейербаховская брошюра. О, бессовестные! Кто же это опять подлил масла в огонь?
Учительша не слишком сочувствовала мужу. «Оставь его в покое», или «скажи ему, наконец», или «задай ему хорошую трепку», вот и все, что она обычно отвечала на его сетования.
– Когда ушел Хаузер? – спросил Квант у служанки. Та ничего не знала. Но тут сам Каспар вошел в комнату и принес свои извинения.
– Где вы были? – насторожился учитель.
– Я ходил к Фейербахам, узнать, как чувствует себя господин статский советник.
Квант подавил свое недовольство и только побранил Каспара за самовольную отлучку. Оставшись с ним вдвоем, он некоторое время молча расхаживал по комнате. Потом, наконец, заговорил:
– Я только что был в вашей комнате, Хаузер. И случайно обнаружил нечто, мягко выражаясь, преисполнившее меня сомнений. Я не стану сейчас пускаться в обсуждение труда господина статского советника, хотя все разумные люди единодушны в своем мнении о таковом. Я не считаю себя вправе чернить в ваших глазах столь почтенного человека и также не собираюсь допытываться, кто подсунул вам эту книжицу, зная, что в ответ услышу неправду. Мне странно только, что даже в этом случае вы сочли необходимым действовать украдкой. Почему вы не пришли ко мне, как подобает, и откровенно со мной не поговорили? Неужто вы думаете, что я бы лишил вас удовольствия прочитать занятную сказку, написанную человеком некогда великим и славным, а ныне больным и душевно усталым. Разве я не понимаю, что творится у вас в душе, когда такая сказка приплетается к вашему прошлому? Прошлому, которое, разумеется, вам знакомо куда лучше, чем бедняге президенту? Ну к чему, скажите вы, ради бога, эта вечная игра в прятки? Разве я своим отношением к вам это заслужил? Разве я не старался заменить вам отца? Вы живете в моем доме, едите за моим столом, вы пользуетесь моим доверием, делите с нами радости и горе, так неужели же ничто на свете не может подвигнуть вас, скрытный вы человек, хоть однажды быть со мною искренним и откровенным?
О, чудо! Слезы стояли в глазах учителя. Он вытащил из кармана книжку президента, подошел к столу и, в состоянии полного аффекта, положил ее перед Каспаром.
Каспар смотрел на учителя взглядом одновременно пристальным и отсутствующим, так, словно тот был где-то далеко-далеко. Лоб юноши, казалось, заволокло тучами, полураскрытые губы дергались.
«Какой же он злой», – подумал Квант, и страх охватил его.
– Да скажите же что-нибудь, – хрипло крикнул он.
Каспар медленно покачал головой.
– Надо набраться терпения, – проговорил он как во сне. – Скоро что-то произойдет, господин учитель, будьте к этому готовы. Скоро что-то произойдет, верьте мне. – Он невольно протянул руку Кванту. Тот отпрянул и холодно сказал:
– Избавьте меня от вашего пустословия. Вы мерзкий комедиант!
На этом разговор окончился, и Квант вышел вон.
От директора архива Вурма Квант узнал, что в полдень Каспар и вправду был в доме Фейербаха и не только осведомлялся о самочувствии президента, но с необычной настойчивостью требовал, чтобы его к нему допустили. Разумеется, никто на это не согласился. Каспар еще с полчаса недвижно простоял у дверей и, прежде чем удалиться, обошел кругом дома, заглядывая в окна, причем был сам на себя не похож, до такой степени ужас и страдание исказили его лицо.
Он пришел туда и на следующий день, пришел на третий, на четвертый, все с тою же мольбой, и ни разу его не допустили к Фейербаху. Президенту нужен покой, говорили ему, хотя состояние его, поначалу внушавшее тревогу, мало-помалу улучшается.
Наконец директор Вурм посвятил в эту историю президента. Фейербах приказал в следующий раз пустить к нему Каспара и, несмотря на отговоры Генриетты, сумел настоять на своем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57