— В ваших словах я слышу намек, обожаемая Елена.
— Какой же? — спросила прекрасная женщина с кокетливой улыбкой.
— Вы считаете меня слишком старым.
— О, нет, нисколько!
— Вы говорите неискренне, но при этом так очаровательно улыбаетесь, что на вас невозможно сердиться. Должен сознаться вам, что я еще так полон жизни, как будто мне двадцать пять лет.
— Это видно, господин герцог. Ваши глаза горят таким огнем, — проговорила кокетка, — что заставляют верить вашим словам. К тому же, кажется, я успела доказать вам в Аранхуесе, что заслуживаю доверия.
— Для вас не должен существовать другой наряд, кроме этого. Вы та самая Елена, за которую сражались древние герои. О, разрешите мне не называть вас другим именем! Позвольте припасть к вашим ногам! Я готов сам рисковать жизнью, чтобы получить блаженство назвать вас своей! — прошептал герцог Риансарес и упал на колени перед очаровательной маской, страстно прижимая ее руки к груди.
— Я почти поверила вашим словам, так умело вы льстите, — улыбнулась маска, будто невзначай распахивая свой прозрачный наряд.
— О, к чему сомнения? К чему эта холодная шутка? Я горю нетерпением с тех пор как увидел вас в этом очаровательном платье.
— Мой супруг может явиться…
— Он согласится со мной, что вы божественная из женщин, и будет еще больше гордиться вами. О, если бы блаженство, которым он, достойный зависти, наслаждается всегда, досталось мне на один час…
— Встаньте, господин герцог, мое платье в беспорядке…
— К чему скрывать такие дивные формы?
— Королева-мать, ваша высокая супруга, может подойти к беседке.
— Беседку стерегут лакеи, которые не знают и потому не могут выдать того, кто в ней находится. О, не сопротивляйтесь, божественная Елена, не ищите причин, которые могли бы заставить меня отказаться от этого прекрасного часа.
Придворная дама милостиво улыбнулась, она любила слушать такие слова, какие нашептывал ей герцог Риансарес, и самолюбие ее было сильно польщено при виде влиятельного и избалованного супруга Марии-Христины, стоящего перед ней на коленях.
По окончании одной из живых картин Франциско де Ассизи встретил грациозных баядерок, которые с недавних пор совершенно завладели сердцами всех пожилых грандов, каждый вечер посещавших балет.
Это были те танцовщицы, которых мы видели на одном из роскошных придворных банкетов. Нина и Виола превосходили друг друга в красоте и грации, невозможно было понять, какой из них отдать предпочтение.
Как обворожительные сильфиды, порхали они по парку. Их короткие прозрачные юбки, отделанные зелеными лентами, развевались при малейшем дуновении ветерка, длинные черные косы ниспадали почти до колен.
Маленький король в костюме Фауста схватил их за талии.
— О прекрасная Нина и очаровательная Виола, давно уже я ищу случая поймать вас, бабочек. Ни с места! Теперь вы от меня не уйдете!
— А, король! — прошептала Нина, улыбаясь под маской.
— Мы пленницы! — вздохнула Виола, сопротивляясь, чтобы дать королю время рассмотреть свою фигуру.
— Нина и Виола, рядом с вами я настоящий король. Кто не позавидует мне?
— Куда ведешь ты нас, Фауст?
— Куда угодно, прекрасная сильфида.
— О, только не в толпу масок.
— Понимаю, бабочки, вы не хотите утруждать своих милых ножек.
— Как ты любезен, маска! — смеясь, отвечала Виола, которую очень забавляло говорить королю ты.
— Не пойдешь ли ты с нами вон в те палатки?
— О, нет, палатки мы предоставим другим маскам, а для себя выберем прохладную беседку.
Франциско де Ассизи тотчас же нашел среди беседок одну незанятую. Она находилась рядом с беседкой герцога Риансареса и отделялась от нее густым кустарником и поросшими мхом камнями. Король, приказав лакею принести шампанского, нырнул со своими танцовщицами внутрь полутемной круглой беседки. Ее стены составляли покрытые большими виноградными листьями камни, крышу — густо сплетенные толстые лозы, к которым была подвешена лампа с красным абажуром, вход закрывали кусты и ветвистые деревья.
Посредине беседки стоял круглый стол, окруженный изящными садовыми стульями, в глубине висело зеркало — необходимая принадлежность мадридского двора.
Вскоре заискрилось шампанское, зазвенели бокалы и маски были сняты. Франциско де Ассизи все смелее и смелее обвивал руками стан веселых баядерок. Красноватый свет лампы был бледен и как нельзя лучше подходил к пиру этой летней ночи.
Счастливо улыбаясь, вошла и королева со своим матадором в одну из таких беседок, украшенную большой золотой короной, и опустилась рядом с ним.
— У меня теперь только еще одно желание, — проговорила Изабелла, — уничтожить Энрику. О, одна мысль, что моя рука настигнет ее, доставляет мне несказанное блаженство.
— Уничтожить ее и зазнавшихся гвардейцев, — прибавил Марфори, всегда питавший зависть к Серано и Приму.
— Они все узнают мою власть! Я забуду прошлое, в сердце моем не шевельнется ни малейшее чувство жалости. Когда их, наконец, арестуют по моему приказу, они не выйдут живыми! — продолжала она, и по ее мрачному лицу было видно, что это не простые угрозы. — Но не станем терять ни минуты, которые отпущены нам для удовольствий. Мы одни, дон Марфори, наливайте вина.
Беседка, где сидела Изабелла со своим фаворитом, была наполнена чудным запахом роз. На ветвях каштановых деревьев, окружавших ее, висела арфа, ее струнами играл ночной ветерок; таинственные, словно из другого мира, звуки возбуждающе действовали на королеву, и вскоре их беседка ни в чем не уступала тем, где герцог Риансарес стоял на коленях перед Еленой, а Франциско де Ассизи держал в объятиях обеих баядерок.
Было около полуночи, когда Изабелла быстро вскочила, услышав чьи-то шаги.
В беседку вбежал запыхавшийся адъютант.
Королева с изумлением посмотрела на вошедшего.
— Что случилось? — спросила она.
— Ваше величество, я приехал на взмыленной лошади, — еле вымолвил взволнованный адъютант, — чтобы сообщить вам известие…
— Опять известие! Арестовали ли, наконец, сеньору Энрику и ее спутника? — спросила королева, подходя к побледневшему офицеру.
— Я имею несчастье сообщить весть, которая приведет ваше величество в негодование.
— Говорите!
— В Кадисе начинается восстание…
— Ну, это не первое, за которое нам приходится наказывать.
— Гарнизоны отказываются повиноваться и поднимают оружие против войск вашего величества!
В эту минуту в беседку вбежал другой адъютант.
— Ваше величество, извините, — вскрикнул он, упав на колени. — Я не могу говорить, моя лошадь пала в тысяче шагов от парка. Выстрелы раздаются с валов Кадиса, вся провинция участвует в восстании. Войска вашего величества вышли из повиновения.
— Так надо их расстрелять! — проговорила Изабелла, гордо выпрямившись. — Мы имеем власть на это!
— Войска и города переходят к восставшим, Кабинет министров не знает, на что решиться, он послал меня к вашему величеству. Гренада и Севилья приветствуют мятежников.
— И кто же предводители, — спросила королева с лихорадочным блеском в глазах, — которые осмеливаются поднимать против нас оружие?
— Ваше величество, это маршалы Прим и Серано!
— Вы лжете, повторите еще раз — я, вероятно, вас не поняла.
— Маршалы Прим и Серано вернулись в Испанию, войска переходят к ним.
Королева пошатнулась.
— Выройте из могилы Зантильо, — вдруг вскрикнула она страшным голосом, — он предсказал мне правду, а я велела убить его! Маршалы Прим и Серано, которых я увидела в зеркале! — Изабелла закрыла руками побелевшее лицо. — Выройте из могилы Зантильо! — простонала она и, лишившись чувств, упала на оттоманку.
НАЧАЛО ВОССТАНИЯ
Вто время как двор в августе и начале сентября 1868 года предавался в Эскуриале самым необузданным наслаждениям, в мадридском дворце из приближенных королевы оставался еще один человек. Это была мучимая страшной болезнью монахиня Патрочинио.
Она велела перенести свою кровать в молельню, которая теперь казалась ей последним прибежищем.
Эта порочная Ая, посвятившая жизнь наслаждению и греху, сумевшая, находясь в публичном доме во Флоренции, завлечь в свои сети итальянского дворянина, который представил ее неаполитанскому двору; эта Юлия с роскошным телом и прекрасным мраморным лицом, заключившая с патером Маттео и братьями неаполитанского святого ордена союз и развратившая по их наущению совсем молодого юношу, принца Франциско де Ассизи; эта Медуза, пожалованная титулом графини Генуэзской и присоединившая к нему состояние одного из князей, пронзив однажды на улице свою соперницу кинжалом, была приговорена к ссылке на галеры или смерти на эшафоте и предана в руки палача.
Но могущественной и влиятельной союзнице иезуитов удалось избежать карающей руки справедливости, и наказание, заслуженное ею, ограничилось тем, что палач выжег ей клеймо на левой руке. Она бежала, достигла Испании и, взяв себе имя Ая, прибилась к цыганскому табору.
Графиня Генуэзская, не побоявшаяся надеть благочестивую одежду монахини, изведенная болезнью, лежала теперь на полу своей молельни и насилу, так как при малейшем движении кровь опять начинала течь из ее ран, дотащилась до стоявшего на аналое распятия.
Покинутая всеми, над кем прежде властвовала, брошенная королем, чувствовавшим отвращение при виде ее открытых ран, забытая королевой, оставленная патерами, после того как те убедились, что ее «чудеса» уже не действуют на народ, монахиня, наконец, решилась покончить с прошлым.
В ней еще сохранилось желание властвовать, повелевать и наслаждаться, но тело отказывалось служить ей.
Монахиня без сил упала на свои подушки, и только в глазах ее сохранился отблеск прежней силы и могущества. Одержимая мучительной болезнью, она впервые задумалась о загробной жизни, и страх овладел ею.
Люди, проведшие всю свою жизнь в грехе и преступлениях, под старость часто делаются крайне набожными и пытаются усердными молитвами заслужить себе прощение.
Такая перемена произошла и в сестре Патрочинио, когда с наступлением вечера она, собрав все силы, сошла с постели, чтобы добраться до аналоя. Впервые в жизни хотела она искренне молиться, и, сложив руки, со смирением в душе просила отпущения грехов.
Ее когда-то цветущее здоровьем розовое лицо было бледным, щеки запали, гордый стан согнулся. Кающаяся преступница лежала на полу перед аналоем и, протягивая к нему руки, шептала:
— Смилуйся, о Боже! Сжалься надо мной, Спаситель, и не прокляни навеки! Я обещаю тебе обратиться и каюсь в своих грехах! Не отталкивай меня от себя, Сын Божий.
Внезапно в комнате раздался ужасный смех.
Монахиня почувствовала, как холодная дрожь пробежала по ее телу, глаза расширились, руки бессильно повисли.
— Нет тебе пощады, ядовитая змея! — прозвучало за ее спиной. Она обернулась и громко вскрикнула.
— В ад тебя, проклятье человечества! Твой последний час, фурия, настал!
— Аццо! — простонала монахиня.
— Да, это Аццо, для которого, наконец, настала минута отомстить тебе. Да, это Аццо, который, наконец, нашел тебя. Как ты дрожишь, жалкая женщина! Точно так же дрожали и умоляли тебя твои жертвы.
Аццо, выпрямившись, как грозный судья, стоял перед графиней Генуэзской. Она, привыкшая торжествовать и улыбаться при виде своих жертв, с ледяным спокойствием взиравшая на их страдания, находилась теперь во власти цыгана, наслаждавшегося ее страхом.
— Сжалься, ужасный человек, — прошептала она слабым голосом, — не убивай, прежде, чем я раскаюсь.
— Твое раскаяние пришло слишком поздно, змея! Молись, твой последний час настал!
Монахиня дотащилась до цыгана и протянула к нему руки, накидка спустилась с ее плеч. Аццо отшатнулся, увидя ее руки и шею, сплошь покрытые кровоточащими язвами.
Рука потрясенного Аццо, державшего блестящий кинжал, мгновенно опустилась, чувство жалости одержало верх.
— Продолжай жить в этих мучениях, забытая Богом! Больная и покинутая всеми, ты теперь не опасна. Пусть воспоминания о твоих грехах вечно мучают тебя. Я удовлетворен, моя жажда мести утолена!
Аццо отвернулся, спрятал нож и хотел удалиться.
Это торжество цыгана, этот позор были слишком непереносимы для преступной души графини, унижение, острее кинжала, поразило ее сердце. Забыв о своей немощи, монахиня поднялась — сатанинское выражение исказило ее бледное лицо, глаза метали молнии вслед уходившему Аццо.
Сестра Патрочинио стала лелеять план мести. Ненависть вдохнула в нее свежие силы. Ужасное проклятие сорвалось с уст. От волнения кровь с еще большей силой стала течь из ран на пол комнаты.
«Горе тебе, чудовище, — прошептала она, — унижение графини Генуэзской не пройдет для тебя безнаказанно. Теперь вечер, улицы темны, не мешкай, он не должен уйти из твоих рук!»
Монахиня бросилась к двери, быстро отворила ее и, как фурия, предстала перед испуганными сестрами и послушницами. Окинув взглядом восьмерых крепких монахов, неотлучно находившихся при ней, она довольно усмехнулась.
— Вас удивляет, что сестра Рафаэла дель Патрочинио, час тому назад лежавшая в ужасных мучениях, вдруг твердым шагом подошла к вам? Дело в том, что в руки благочестивых братьев Санта Мадре надо предать врага. Он только что вышел из моей молельни, пригрозив тем же кинжалом, которым убил патера Жозе.
— Это цыган? — вскрикнули монахи.
— Да, это он. Бегите за ним, он еще не вышел из дворца. Схватите его и, зажав рот, потащите по темным улицам в монастырь! Вознаграждение вам обеспечено.
— Цыган Аццо! Да поможет нам святой Мерино схватить забытого Богом язычника, проклятого Аццо! — вскрикнули монахи и бежали из комнаты, чтобы исполнить приказание сестры; по их расчетам цыган не мог еще выйти за ворота дворца.
После ухода монахов, графиня Генуэзская, только что утолившая свою ненависть, приложив такие нечеловеческие усилия, опять почувствовала сильную боль, послушницы и сестры подняли ее на руки и уложили в постель.
Аццо, убедившись, что монахиня наказана больше, чем могла бы сделать простая смерть от его руки, дошел до перекрестка дворца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56