— Что ж, не могу представить, чтобы я отправилась на светский прием с вашей светлостью или на бал-маскарад в Карлтон-Хаус, — легко ответила она. Эмерелд не хотелось, чтобы Шон заметил, что ей не хватает воздуха, а движения вдруг стали неуклюжими. — Отправляйся на палубу, там твое место, пока я здесь устроюсь. Ты же знаешь, что я могу о себе позаботиться!
Глава 30
Уильям Монтегью совершенно потерял голову. Флотилия судов, единственный источник доходов в последнее время, практически перестала существовать. С Рождества он избегал появляться в конторе на причале Боттолфа и вместо этого бродил по особняку на Портмен-сквер, напиваясь до потери памяти. Чтобы оплатить расходы по дому, ему придется продавать мебель, одну вещь за другой. Весь Лондон узнает, что Монтегью нищий.
Как оказалось, только Джек мог выносить его общество. Джонни появлялся очень редко, и даже слуги старались держаться в отдалении.
— Это все равно что жевать полынь. Подумать только — Адмиралтейство конфисковало наши корабли! Это поганое Адмиралтейство! Твой отец и я, мы стояли во главе Адмиралтейства, мы были Адмиралтейством!
Джек налил Уильяму еще выпить, не забыл и себя. Это были остатки коньяка, и Реймонд знал, что нового не предвидится, потому что за бочонок приходилось платить наличными.
Пронизанные красными прожилками глаза Уильяма уставились на зятя.
— Знаешь ли ты, до чего противно мне было идти к брату с протянутой рукой?
«Но не так унизительно, как мне. Я его незаконный сын, черт побери, — про себя парировал Джек. — Когда я женился на твоей гребаной дочери и стал наконец Монтегью, я решил, что для меня дни унижения миновали».
— Я просто не понимаю, почему неудачи преследуют нас. Все эти убытки не могут быть простым совпадением. Я не думал, что существует связь между исчезновением двух кораблей, перевозивших рабов, и судами, которые мы потеряли на этот раз, но у меня вдруг возникли подозрения. Кто-нибудь из врагов твоего отца, может быть, этот сукин сын Ньюкасл, донес на нас!
Уильям так сжал стакан, что тот разлетелся вдребезги. Осколок впился в его большой палец, и темная кровь брызнула из раны. Монтегью в ужасе смотрел на палец. На него нахлынули неприятные воспоминания, так долго удерживаемые под спудом. О'Тул. Он не произнес этого имени вслух. Это все равно что помянуть черта.
— Я бы не стал доверять друзьям моего отца, не говоря уж о врагах. Они все как один беспутные. Кого ждут на новогоднем аукционе, который он устраивает? — Джеку Реймонду не улыбалось возвращаться в особняк на Пэл-Мэл, где он вырос среди многочисленных внебрачных детей графа Сэндвичского.
— Крайне разношерстное сборище, насколько я понимаю. Поэты, политики, графы. Будут Джордж Селвин, а также Бьют и Марч. Разумеется, принц Уэльский и его старые друзья не смогут устоять. Но я надеюсь, что мой брат не считает меня полным идиотом. Я не продам мою коллекцию принцу. У него с финансами еще хуже, чем у нас, если только это возможно. Я рассчитываю на Фрэнсиса Дэшвуда. Он заплатит любые деньги за эротические рисунки или наброски.
— Я слышал кое-какие дикие истории о Медменхеме, — подсказал Джек, чувствуя возбуждение при одной только мысли о тех развратных действиях, что разворачиваются, по слухам, в меловых пещерах.
— Необычное место, если быть точным. В садах полно непристойных скульптур и фаллических символов. Даже дорожки раздваиваются наподобие женских ног, образуя обсаженные кустами промежности!
— Люди шепчутся, что они устраивают черную мессу, — добавил Джек.
— Что ж, это довольно распространенная практика — переодеваться монахами и возлагать на алтарь монашек. Кто из нас не предавался этой фантазии? Но Дэшвуд пошел еще дальше. Он просто фанатик, когда речь идет об осквернении христианства, у него склонность к богохульству. Вот почему мне кажется, что цены на мои карикатуры на двенадцать апостолов поднимутся очень высоко. Они такие скабрезные, — хохотнул Уильям.
— Лично я предпочитаю порнографические рисунки, сделанные рукой Роулендсона. Жестокость и содомия на меня не действуют, если не изображены женщины.
— Ты прав, есть что-то очень возбуждающее в изображении женщин, участвующих в неестественном соитии. — При этой мысли у Уильяма отвисла челюсть. Хотя он и понимал, что слишком много выпил, чтобы воплотить эту идею в Диван-клубе. И в любом случае это значило бы пополнить карман его братца. Он тяжело вздохнул и громко рыгнул. Ему снова придется иметь дело с одной из посудомоек.
Шон О'Тул тщательно планировал плавание таким образом, чтобы они прибыли в Лондон прямо под Новый год. Погода им благоприятствовала, и только в последнюю ночь в Ла-Манше на них внезапно набросилась свирепая буря, с громом и росчерками молний, потом посыпал град, такой крупный, что мог порвать ванты в клочья.
Присутствие Шона требовалось и на палубе, и в трюме, поэтому всю ночь он разрывался между двумя особами, требовавшими его нераздельного внимания, — Эмерелд и «Серой-1». Никто на борту не спал, и тем более Эмерелд. Она плакала и говорила, что ей вообще не следовало ехать. К утру буря утихла, но пролив все еще бурлил, поэтому О'Тулу дважды пришлось отправлять Эмерелд в трюм ради ее же собственной безопасности.
У той по лицу струились слезы.
— Если мне суждено умереть, я хочу быть рядом с тобой!
Шон сдерживался из последних сил. Он подхватил ее на руки и понес вниз.
— Никто не собирается умирать. Не будь смешной, Эмерелд!
Когда женщина вцепилась в него, нуждаясь в его силе, его уверенности, утешении, это почти лишило Шона мужества. Он отбросил покрывало на койке и уложил Эмерелд прямо в одежде.
— Тебе нужно поспать. Я хочу, чтобы ты отдохнула.
— Не могу я спать!
— Ты должна. Мы спокойно встанем на якорь в Лондоне через несколько часов. Поверь мне. — Стоило ему произнести эти два слова, как Шон был готов откусить себе язык. Он подошел к запирающемуся шкафчику и вынул бутылку, которую ему дала Тара. — Выпей, это тебя успокоит.
— Что это?
— Одно из великолепных средств Тары. — Он смотрел, как Эмерелд доверчиво, послушно пьет виски с маковым отваром.
Она содрогнулась, выпив полстакана, но потом решительно подняла его и допила все до капли. Шон присел на край койки и взял ее за руку. О'Тул видел, как отступал ее страх и тяжелели веки, пока он разминал ей пальцы, и терпеливо ждал, когда Морфей успокоит ее.
Эмерелд заснула, и он, прикрыв ее одеялом до плеч, стоял, глядя на нее. Казалось, его шхуна ревновала, что капитан уделяет так много внимания женщине. Она кренилась и стонала, потом начала заваливаться на бок.
Шон выругался про себя, но, прежде чем уйти от Эмерелд, он коснулся нежным поцелуем ее смеженного века.
Через семь часов Эмерелд все еще крепко спала. Она не слышала, как Шон поднял ее, завернул в бархатную накидку и отнес в нанятый красивый кеб.
Пока экипаж ехал вдоль Стрэнда, потом повернул на Пиккадилли, в желтом свете фонарей замелькали снежинки. Шон не чувствовал холодного ночного воздуха. Он вообще ничего не чувствовал. О'Тул уже попрощался с Эмерелд и теперь просто выполнял свой долг, возвращая ее домой в целости и сохранности. Его мрачные мысли сосредоточились на светском сборище, происходившем в кошмарном мраморном особняке графа Сэндвичского на Пэл-Мэл.
Когда экипаж остановился, О'Тул просидел целую минуту, прежде чем сделать последний шаг. Потом с потемневшими глазами он открыл дверцу и поднял спящую женщину на руки.
Физиономию Белтона, рослого мажордома на Портмен-сквер, никогда не покидало кислое выражение после десяти лет работы на Монтегью. Но когда он увидел смуглое суровое лицо мужчины, стоящего у входа в особняк с дочерью Уильяма Монтегью на руках, лицо его испуганно вытянулось. Он отступил в сторону, когда зловещий посетитель вошел в дом и внес спящую женщину, располневшую от беременности, в большую гостиную.
Шон положил свою ношу на кушетку, словно драгоценность, и, не оглядываясь, вышел прочь. Белтон последовал за ним до дверей и, набравшись достаточно храбрости, спросил:
— Что происходит?
Шон О'Тул вернулся с сундучком Эмерелд, внес его в холл и только потом сказал:
— Позаботьтесь как следует об этой женщине, Белтон. — Он сунул руку в нагрудный карман и протянул дворецкому письмо, адресованное Уильяму Монтегью и Джеку Реймонду. В нем совершенно определенно говорилось, что, если с Эмерелд что-нибудь случится, он убьет их и встретится с ними в аду.
Когда О'Тул исчез в метельной дымке, Белтон с сарказмом пробормотал:
— Счастливого Нового года, — не сомневаясь, что год может быть каким угодно, только не счастливым.
Сияющие огни особняка освещали Пэл-Мэл. Граф Килдэрский в светском черном платье беспрепятственно вошел туда. В зале сгрудилась толпа, в которой он и растворился. В дымном помещении раздавались взрывы вульгарного хохота и громкие голоса мужчин, свободно угощавшихся кларетом. Порнографические книги, картины и рисунки заполнили целую стену в ожидании аукциона.
Граф устроился за мраморной колонной, откуда ему был прекрасно виден весь зал, в котором множество известных мужей томились ожиданием. Он не испытывал ни презрения, ни отвращения к распутникам, толпившимся вокруг скабрезных произведений. Ему было все равно.
Когда мимо него проследовал принц Уэльский, его высочество снизошел до холодного кивка и пробормотал:
— Килдэр. — Потом повернулся к своему другу Черчиллю, медленно растягивающему слова:
— Держу пари, что у братьев Монтегью непристойных картинок столько, что хватит оклеить Карлтон-Хаус.
Взгляд Шона О'Тула скользнул по Джону Монтегью, графу Сэндвичскому, а потом стал искать тех двоих, ненависть к которым питала его жажду мщения. Когда он наконец обнаружил Уильяма Монтегью, тот разговаривал с Джоном Уилксом. Шон не мог поверить в иронию происходящего. Неужели Монтегью не узнал в нем одного из своих врагов, причастных к его падению? О'Тула не удивило, что Уилкс пришел на этот аукцион. Последовательный политический реформатор, он был к тому же вульгарным сластолюбцем и ценителем порнографии, приверженным к грубым шуткам.
Граф Килдэрский понимал, что и мечтать не мог о лучшей аудитории для своего объявления. Эти развратные садисты сожрут Монтегью. Их унижение будет просто ошеломляющим.
Хищный зверь, притаившийся в нем, смотрел и выжидал удобного момента для удара. Как только Джек Реймонд подошел к Уильяму и его королевскому высочеству, они стали центром всеобщего внимания. Килдэр вышел вперед и поднял свой бокал:
— Мне кажется, пришло время произнести тост. Ваша дочь вот-вот родит вашего первого внука. — Шон жестом указал на Реймонда. — Я знал, что он на это не способен, поэтому решил помочь вашему зятю. Никогда не следует недооценивать ирландцев.
В зале воцарилась тишина. Килдэр поднял руку, выставляя напоказ искалеченный палец:
— Не стоит благодарить меня, джентльмены. Это доставило мне удовольствие.
Когда Шон шел к выходу, толпа расступалась, а потом снова смыкалась за ним, радуясь, что посчастливилось присутствовать при таком шокирующем и уничтожающем разоблачении. Публичное бесчестье и стыд — отличное блюдо, чтобы им полакомиться.
Эмерелд мучил ночной кошмар, она никак не могла проснуться, чтобы вырваться из его пут. Но, подобно щупальцам огромного осьминога, плохой сон держал ее, опутав так крепко, что, казалось, невозможно освободиться.
Ей снилось, что она снова на Портмен-сквер, и, как она ни старалась, кошмар не отступал. Совершенно потерявшая ориентацию, Эмерелд попыталась встать на ноги и, отказываясь верить своим глазам, начала осознавать, что это не сон. Молодая женщина в ужасе оглядывалась вокруг, не понимая, что случилось. «Это не может происходить со мной!»
Ее мысли пребывали в полном беспорядке, она поднесла руку к глазам, пытаясь отогнать паутину сновидений. Дрожащей рукой Эмерелд откинула со лба спутанные волосы, отчаянно пытаясь прогнать наваждение. Последнее, что она помнила, это шторм. «Как я сюда попала? Где Шон?»
Она сама настояла на том, чтобы плыть с ним в Англию, но даже в страшном сне не представляла, что может снова оказаться на Портмен-сквер. Ребенок у нее в животе словно перевернулся, и Эмерелд почувствовала, что ее сейчас вырвет. С трудом добравшись до лестницы и цепляясь за перила, она начала карабкаться наверх, надеясь, что ей удастся сдержать рвоту, пока она не доберется до ватерклозета в ванной комнате.
Эмерелд жестоко рвало, просто выворачивало наизнанку. Постепенно тошнота отступила, но с каждым вдохом ей становилось все хуже. Болело сердце. Услышав чьи-то шаги, Эмерелд с трудом встала на ноги и обернулась, полагая, что это кто-то из горничных пришел помочь ей. Но перед ней стоял Джек Реймонд. Ошеломление на его лице сменили ярость и отвращение.
— Ты, похотливая сука! О'Тул говорил, что вернет тебя, когда у тебя в животе заведется ирландский ублюдок! У тебя совсем нет стыда, вероломная потаскуха?
Эмерелд побелела и прикрыла живот руками, словно защищая малыша от его ненависти. Джек лжет. Шон не мог поступить так жестоко.
— Убирайся! Я не приму тебя обратно! Мне не нужны объедки этой грязной свиньи.
Эмерелд не могла позволить, чтобы ее загнали в угол, словно крысу. Она собрала всю свою гордость, выпрямилась из последних сил и вздернула подбородок.
— У тебя никогда не будет такой возможности, Джек Реймонд. Неужели ты думаешь, что я позволю тебе снова прикоснуться ко мне? — Несмотря на поздний срок беременности, а может быть, и благодаря этому, молодая женщина нашла в себе силы царственно выплыть из комнаты.
— Ему не удастся навязать Монтегью своего ирландского ублюдка. Я уничтожу его собственными руками!
Стоя на верхней ступеньке лестницы, Эмерелд в тревоге обернулась, слыша за спиной шаги Джека и с ужасом осознавая его дьявольские намерения. Казалось, время остановилось и движения замедлились, как во сне. Она видела, как Джек поднимает руку, чтобы спихнуть ее вниз. Эмерелд вцепилась в перила в отчаянной попытке удержаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50