Оно делало его
достойным риторических усилий дона Джустино. Все его клиенты
неизменно были виновны и неизменно избегали наказания. "Я
никогда не защищаю людей, которых не могу уважать", -- так
говорил дон Джустино.
Поначалу его выступление казалось отчасти бессвязным, и
говорил он негромко, как бы обращаясь к небольшому кружку
друзей.
Какое чарующее место, остров Непенте! Он увезет с собой
приятнейшие воспоминания о его красоте, о добродушии местного
населения. Этот остров подобен раю земному, такой он зеленый,
так далек от всяких опасностей. И все же нет на земле мест,
вполне безопасных. Случившееся третьего дня извержение -- как
оно, должно быть, всех здесь напугало! И какое счастливое
избавление выпало им пережить благодаря верховному
вмешательству Святого Покровителя! Почти никакого ущерба, ни
единой достойной упоминания жертвы. Плодородные поля остались
нетронутыми; матери, отцы и дети вновь могут выходить на них
ради своих дневных трудов и вечерами, усталые, но довольные,
возвращаться домой и садиться за семейную трапезу. Семейная
жизнь, священный домашний очаг! Гордость, сила, становой хребет
нашей страны, источник, дарующий подрастающим поколениям
начальные представления о благочестивой и праведной жизни.
Ничто в мире не способно заменить домашнего влияния,
поучительного примера родителей -- ничто! И у этого несчастного
отрока, которому ныне грозит тюремное заключение, у него тоже
была мать. У него была мать. Понимают ли судьи все значение
этого слова? Понимают ли они, как страшно разорвать эти
священные узы, лишить мать поддержки и утешения, даруемых
сыном, которого она лелеяла дитятей? Пусть они вспомнят обо
всех великих людях прошлого, про которых мы знаем, что у них
были матери -- о Фемистокле, Данте, Вергилии, Петре Пустыннике
и мадам Ментенон -- как эти люди достигли славы земной? В чем
секрет их величия? В полученных в юные годы любовных
наставлениях матерей! Их, когда они еще были детьми, никто не
вырывал из любящих материнских рук.
Уже многие плакали. Однако оратор сообразил, что где-то
сбился. Заглянув для справки в клочок бумаги, он двинулся
дальше, сохраняя ту же интонацию дружеской беседы.
У него не было матери. Он сирота. Сирота! Понимают ли
судьи все значение этого слова? Нет, он не смеет просить их
представить себе все, подразумеваемое этим горьким словом.
Сирота. Не иметь никого, способного преподать тебе урок
благочестия... вырасти диким, всеми брошенным, презираемым...
Способен ли человек, поставленный в столь ужасные,
неестественные условия, не сбиться с пути? У всех остальных
есть родители, к которым можно обратиться за советом и
наставлением, и только он один лишен этого благословения Божия.
Подходить к нему с теми же мерками, что и к этим счастливцам,
жестоко и нелогично. Пусть Суд припомнит имена тех, кто
уклонился от узкого, предначертанного долгом пути, не все ли
они принадлежали к этому несчастному разряду людей? Не можем ли
мы с уверенностью заключить, что у каждого из них не было
матери? Таких людей должно жалеть, протягивать им руку помощи,
а не карать их за то, в чем повинна не натура их, но
ненормальная жизненная ситуация. Есть ли у христианина задача
благороднее, нежели спасение стоящего на краю погибели юноши, к
тому же лишенного матери? Мы ведь, благодарение Богу,
по-прежнему живем в христианской стране, несмотря на все
возрастающий приток ни во что не верующих чужеземных элементов,
грозящих сокрушить нашу старинную веру в Бога. Мы по-прежнему
почитаем Мадонну, равно как и Святых. Их бесценные мощи и иные
священные амулеты по-прежнему доказывают нам свою силу в годину
опасности.
Амулеты -- ах да, хорошо, что он вспомнил.
Убить человека, чтобы завладеть имением его есть
преступление, ничем не извиняемое. Но что сделал этот отрок?
Рассмотрим вначале так называемое ограбление. Так вот, никакого
ограбления не было, несмотря на тот печально известный факт,
что карманы этого протестанта, этого чужеземца, лопались от
денег. Его клиент одолел соблазн --соблазн почти необоримый --
присвоить чужое золото. Об этом не следует забывать!
Скрупулезнейшее расследование не смогло обнаружить ничего за
вычетом единственной монетки, к которой он приделал веревочку и
которую повесил себе на шею. Мотивы, а не дела! Каковы же были
мотивы, подтолкнувшие его к совершению столь странного
поступка? Бессознательное применение гомеопатического принципа.
Он взял монету, дабы она охраняла его, ибо по-детски верил, что
в будущем она сможет защитить его от оскорблений, которые ему
приходилось доныне сносить.
И пока публика гадала, что бы могли означать последние
слова, дон Джустино произвел прославившую его смену интонации,
и загремел:
-- Долой чужеземцев! Мы, католики, знаем, что такое
чужеземцы, мы знаем, как они исподволь творят зло и в высших, и
в низших сферах. Невозможно раскрыть газету, чтобы не
обнаружить очередного проявления их всеобъемлющей порочности.
Они пятнают безбожным развратом нашу прекрасную землю. Высшие
лица государства, самые министры Короны подвергаются мерзостно
замаскированным попыткам подкупа и развращения. Каждой скромной
крестьянской девушке, каждому ребенку грозит скверна их грязных
мыслей. Мы знаем их -- донесения нашей полиции, архивы наших
судов свидетельствуют об их разлагающем влиянии. Это чума,
зараза! Кто может сказать, какие предложения были сделаны моему
подзащитному -- какие грязные предложения, коварно
подкрепленные звоном иностранного золота? Слабый человек мог бы
поддаться на них. Но несчастная жертва сделана из иного
материала. Она принадлежит к иному разряду людей -- к разряду
героев. Какие терзания ни одолевали его душу, он все же выбрал
честь, а не позор. В порядке самозащиты...
На этом месте великий депутат вынужден был прерваться.
Синьор Малипиццо упал в обморок. Пришлось вынести его из зала
суда.
Впрочем, это уже не имело значения, поскольку слушание
почти завершилось, осталось выполнить лишь кое-какие
формальности. Дело было выиграно.
Люди немного рассердились, что их лишили возможности
дослушать достославные речи дона Джустино. Ничего не поделаешь.
Повезет в другой раз. Затем они стали задаваться вопросом, с
чего бы это свалился Судья? Одни винили жару, другие -- приступ
его старой болезни. Большинство сошлось на том, что обморок
вызвало красноречие Депутата. Ораторский дар дона Джустино
действительно подействовал на Судью, но далеко не так сильно.
Просто он заранее решил в критическую минуту упасть в обморок
-- для пущего эффекта. Умный был человек. И исполнил он это
прекрасно, потому что всю ночь репетировал. Дон Джустино,
разделявший общее мнение, был очарован подобной данью его
таланту. Вообще местный Судья произвел на него благоприятное
впечатление, его позиция оказалась безупречно корректной.
Совсем неплохой человек, даром что франкмасон. Пусть остается
непентинским судьей, от добра добра не ищут.
Депутат освободил арестованного, этого было не избежать.
Зато русские так остались сидеть в тюрьме, что несомненно
делало честь синьору Малипиццо...
ГЛАВА XLVI
Весть об аресте Петра Великого поразила госпожу Стейнлин
точно громом. Она плакала так горько, как никогда еще не
плакала в жизни. Затем к ней вернулась рассудительность и она
вспомнила о мистере Ките, чья дружба с Судьей была у всех на
устах. Не сможет ли он ей помочь? Будучи женщиной по натуре
порывистой, она бросилась к этому джентльмену и излила ему свое
горе. Мистер Кит отнесся к ней с полным сочувствием. Он
пообещал сделать все, что сможет и прямо сегодня.
Между тем, Учитель чахнул в тюрьме. Охотников вступиться
за него не нашлось даже среди Белых Коровок, новая их партия,
клика молодых экстремистов, только радовалась, что он больше не
мешается у них под ногами. Один лишь городской врач попытался
встать на его защиту, именем франкмасонского братства заклиная
Судью освободить Мессию, дабы он, городской врач, мог
продолжить лечение, к которому старик привык и за которое он,
опять-таки городской врач, получает регулярное вознаграждение.
-- Подумайте о моей жене и детях, -- сказал он Судье.
Однако на этот раз синьор Малипиццо вовсе не имел
намерения расставаться со своей добычей. Он пребывал в дурном
настроении: дон Джустино несколько расшатал его нервы.
Посредством молниеносного обмена знаками, понятными только
Избранным, он отчитал просителя, высказавшись в том духе, что
врачу, способному выжить, лишь практикуя среди bona fide(64)
пациентов, не следовало бы подаваться во франкмасоны.
Тогда врач попытался воззвать к его человеколюбию. Старик
нуждается в лечении, которое с равным успехом можно проводить и
в тюрьме, что же касается гонорара, то его вне всяких сомнений
рано или поздно выплатят.
Но Судья и тут оказался непреклонен, проявив твердость
поистине адамантовую. Что хорошо для местного жителя, сказал
он, хорошо и для развратного старикашки-иностранца. Ставить
клизму в тюрьме! Больше он ничего не хочет? Может, ему еще
жаренную рыбу со спаржей подавать?
Из снисхождения к летам и положению Учителя ему отвели в
особую камеру в верхнем этаже местной тюрьмы -- считалось, что
в ней легче дышится. Бедный старик не понимал, куда он попал --
его запихали в какую-то комнату и заперли дверь. Проходили
долгие часы. Он сидел на неудобном тростниковом стуле, сложив
руки на животе. Что-то уже немного давило в этой части тела. И
голова казалась тяжелой. Не сознавая как и почему, он попался в
ловушку, будто какой-нибудь бессмысленный зверь земной. Когда
его выпустят отсюда? И когда появится тот добрый господин со
своей машинкой?
Сквозь маленькое, но снабженное плотной решеткой оконце
проникал дневной свет. С места, на котором сидел старик, не
было видно ни людей, ни лошадей, ни деревьев -- ничего, кроме
четырех квадратиков густой синевы. Море! Он часто задумывался о
море, о том, зачем оно здесь. Это бессмысленное множество воды
очень смущало его ум. Ее даже пить нельзя. Он ничего не ведал о
древних языческих сказаниях -- о старике Посейдоне, о белорукой
Левкофее, о беспечных спутниках Тритона и среброногой Тетис,
скользящей по мирным, залитым солнцем водам; ничего не знал о
светлой, рожденной морем богине, от чьей красоты содрогались
людские сердца. Его идеал Венеры имел несколько более земную
природу, включая в себя жен и дочерей армейских генералов и
чиновников, желавших продвижения по службе, и порой его
получавших.
Ее даже пить нельзя! На Святой Руси ничего такого не
встретишь. Бог никогда бы этого не допустил. Бесполезность моря
всегда ставила его в тупик, а временами внушала и смутные
опасения. Вид этой бесконечной сияющей глади расстраивал его
представления о мире. Для чего Бог создал воду, когда суша
гораздо полезнее? Он часто ломал себе голову над этим... Для
чего?
И вот теперь, на закате дней, ему, терзаемому небывалыми
муками, внезапно открылось истина. На него снизошло Откровение.
Вот так вот взяло и само снизошло.
Рыбы.
То был последний проблеск разума, последняя вдохновенная
мысль, лебединая песня. Где же еще жить рыбам, как не в воде?
Столько долгих лет эта истина оставалась от него скрытой. Ах,
если бы ученики были рядом, чтобы внести ее в "Златую Книгу"!
Да, но почему -- почему рыбы должны жить в воде? И почему
воды так много, а рыб так мало? Почему рыбы не могут жить на
суше? Все были бы этому только рады. Неисповедимы пути
Господни...
И ослепленные глаза его переползли с внушающих тревогу
синих просторов на стену камеры, бывшую некогда белой, но ныне
исчерканную непристойными шутками и рисунками, следами досуга
нескольких поколений арестантов. Надписи, как и всякая
письменность, остались ему непонятными. Но некоторые из
настенных художеств мало что оставляли воображению. Зрелище его
опечалило -- не столько непритязательные картинки, сколько
непонятные письмена. Он никогда не питал доверия к письменному
слову. К чему все эти странные буковки, такие ненужные, такие
опасные для жизни православного христианина? Если у одного
брата есть что сказать другому, для чего это записывать?
Он перевел взгляд на соломенный матрасик, предназначенный
для его ночного отдыха. Матрасик что-то такое напоминал из
давней монастырской жизни. Тогда ему тоже приходилось спать на
низком, едва приподнимающимся над полом ложе. В те дни его
донимали трепетные видения, это было давно, так давно, что и
Первое Откровение еще не было явлено миру. На него вдруг
повеяло дыханием стародавней Руси. Он вспомнил дюжих,
жизнерадостных крестьян, песни и пляски порой сенокоса,
благоухание земли, реки, медлительно катившие по равнинам свои
бурые, илистые воды, тихие, долгие вечера. Он вновь ощутил
пронзительное очарование грусти, нежного томления, как бы
парящего в бледном русском небе, проникая в самую душу этой
бесконечной земли.
Угрюмые осенние дни -- мокрые листья, низкое небо. Долгие
зимы, проводимые в четырех стенах. Он вдруг увидел лица, лица
из прошлого, лица стариков, бесконечную вереницу как никогда
отчетливых лиц... бородатые и нечесанные собратья-монахи...
дебоширы-послушники... паломники в Святую Землю... яркие
праздничные одежды... реки водки, бесконечные песнопения и
литании, огоньки священных лампадок, суровые иконы, с которых
на тебя неотрывно смотрят чьи-то глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65