Ее жизнь была густо оплетена сетью мелких хлопот, не дающих ни думать, ни отдыхать. В том сосредоточился особый смысл, было зерно ее существования, она это понимала, а потому не помышляла роптать. Она жила радостью, когда глядела на подрастающих сыновей, и надеждой, когда ждала Элиара.
Уложив детей спать, Тарсия села чинить одежду. В это время в дверь негромко постучали. Молодая женщина привстала:
– Кто?
– Это я.
Что-то разом отпустило ее внутри, и она быстро протянула руку к запиравшему дверь крюку.
Уже стемнело; по стенам растекалось дрожащее красноватое свечение пламени, пылавшего в маленькой жаровне, оно отражалось в глазах и обводило лица тончайшей каймой.
– Надолго? – сразу спросила Тарсия.
– Завтра утром поеду обратно. Пока мне не положен отпуск, но я заплатил декуриону. И он взял с меня слово, что я не задержусь.
…В этом неярком свете лицо и плечи Тарсии казались янтарными, а волосы стелились по подушке сотнями и сотнями перепутанных золотых нитей. Они с Элиаром лежали в постели и молчали. Это было не тревожное, а умиротворенное, сближающее молчание: Тарсии казалось, что в такие мгновения она всем телом ощущает неспешное течение жизни, без слов отдается на его милость и волю.
Прошло время, и Элиар перестал бояться разоблачения: теперь он выглядел спокойным, собранным, уверенным в себе, и Тарсии нравилось, что он такой. Очевидно, он был вполне доволен нынешней жизнью, хотя она во многом была тяжелее той, какой он жил в гладиаторской школе: утомительные упражнения, изнурительные марши, когда легионеры помимо оружия тащили на себе кучу всякого скарба, железная дисциплина, порою несправедливая жестокость начальства…
– Что-то случилось, раз ты приехал так внезапно? – спросила Тарсия.
– Нет, – сказал Элиар, – ничего. Просто многие считают, скоро будет война, – тогда мы долго не увидимся.
– Война? Опять? С кем?
– Не знаю. Рим без войн – разве это Рим? Да и когда как не во время войны можно получить повышение по службе? – спокойно ответил Элиар. И, немного помолчав, прибавил: – Еще я хочу предложить тебе переехать в поселение близ нашей крепости: там живет много семей легионеров. Крепость еще не достроена, но говорят, потом у нас будет постоянный лагерь. Я смог бы чаще навещать тебя.
Глубоко вздохнув, гречанка произнесла:
– Нет, для детей будет лучше, если мы останемся в Риме.
– Ты хочешь сказать, лучше для Кариона?
– Да.
– Ты слишком много думаешь о нем, – сказал Элиар, а поскольку молодая женщина молчала, добавил: – Не приучай его к тому, что для него недоступно. Книжки, стихи… Он должен понять, что это – чужая жизнь.
Внезапно Тарсия обняла Элиара и прильнула к нему всем телом – ей казалось, что если она прижмется к нему вот так, порывисто, самозабвенно, он сможет ее понять.
– Его жизнь – внутри него, и мы мало что можем изменить, разве что помочь ему или… помешать.
– Чем я могу помочь? Я, человек, говорящий на неродном языке и сделавший чужое своим… просто чтобы выжить.
– Но Карион называет тебя отцом.
– А улыбается как чужому.
Больше Тарсия ничего не сказала. Она задумалась о своем старшем сыне. Сейчас, пока не начались занятия в школе, он с раннего утра присаживался возле окна с драгоценным свитком и читал. Если мать просила его выполнить ту или иную работу, с готовностью вскакивал, быстро и аккуратно делал все, что было поручено, а потом возвращался на место и вновь погружался в чтение. При этом в нем будто бы возрождалась жизнь: губы розовели, лицо сияло, глаза начинали блестеть. Иногда он начинал писать: палочка в его руке скользила по дощечке, как по воде, и лицо Кариона казалось напряженно-спокойным, или, напротив, часто останавливалась, дергалась, двигалась рывками – тогда он хмурился и кусал губы.
«Когда человек отдается любимому делу, он словно бы беседует с богами», – так говорил ее отец.
…Прошла ночь, наступило утро. Увидев отца, Элий с радостью бросился к нему, и Элиар высоко поднял мальчика, потом отпустил, и тот сразу принялся показывать ему свои сокровища: какие-то камешки, деревянные ножи – те предметы, которые никогда не занимали Кариона. А Карион стоял поодаль и улыбался той самой улыбкой, о какой говорил Элиар. И Тарсии вдруг почудилось, будто с этого детского лица, из глубины этих карих глаз глядит душа другого существа, обладающего не своей, а куда более древней памятью и такими же сложными чувствами. Ему было свойственно глубокое, бессознательное понимание людей и даже самого себя, но еще не было понимания сущности жизни. Тарсия молча встала рядом и положила руку на плечо своего приемного сына.
Потом Карион, не говоря ни слова, увел на улицу младшего братишку, и Элиар с Тарсией получили возможность побыть наедине еще несколько минут.
Минула пора лихорадочных страстных объятий – они просто стояли рядом и произносили последние, вроде бы обыденные, ничего не значащие, но на самом деле важные слова – важные, ибо Элиар и Тарсия говорили о том, что сейчас составляло их жизнь.
Тарсия вышла проводить Элиара. Она не плакала – уже привыкла к скорым прощаниям и недолгим встречам.
– Подумай насчет переезда, – сказал Элиар – Как раз для Элия это было бы очень неплохо.
Тарсия не стала спрашивать, почему. Именно сыновей легионеров (разумеется, при достижении ими соответствующего возраста) охотнее всего принимали в армию. Да, этому неугомонному мальчишке было бы куда полезнее расти на вольном воздухе, чем в одном из самых мрачных и бедных кварталов Рима.
– Хорошо, – отвечала она, – я подумаю.
– Тебе хватает денег?
– Вполне. Не присылай мне все, тебе же нужно что-то для себя.
– Очень мало. Питание, снаряжение, одежда – на это уходит немного. Ну, иногда пирушки, да еще бывает… кого-нибудь хороним. Кое-кто любит украшать доспехи золотом и серебром – к этому я равнодушен.
Ему надо было спешить, и он ушел, не оглянувшись, а Тарсия вернулась в свою крошечную квартирку и осторожно присела на разобранную постель. Хотя комнатка опустела, в ней еще сохранилось тепло, отзвук дыхания недавно находившихся тут людей, отблеск их взглядов, и она понимала, что сейчас может быть счастлива даже этим.
ГЛАВА III
Весной 719 года от основания Рима (37 год до н. э.) Ливия родила сына: об этом радостном событии оповещали венки на воротах дома. Пришли с поздравлениями соседи, прибыл спешно извещенный Марк Ливий Альбин.
Измученная родами Ливия лежала в постели и с невольным испугом глядела на хлопотавших вокруг ребенка женщин. Завершив свое дело и приняв положенную плату, врач-грек удалился, уступив место наиболее опытным женщинам из числа соседок и подруг Ливий. Мальчика выкупали, запеленали, а потом принесли к матери. Когда она взглянула на ребенка, у нее на мгновение перехватило дыхание. Шелковистые реснички, смуглые щечки, волосы темные, но не черные, скорее, каштанового оттенка, как у нее самой. Младенческая пухлость маленького личика не давала определить, на кого он похож. Прикоснувшись губами ко лбу своего сына, Ливия отдала его женщинам и облегченно прикрыла глаза.
Появился Луций и сообщил, что пришел Марк Ливий.
– Пусть войдет, – сказала Ливия.
Походка отца показалась ей более легкой, чем прежде; он остановился возле постели, наклонился и с несвойственной ему ласковостью потрепал дочь по щеке.
Хотя Марк Ливий не улыбался, на его лице было выражение глубокой и тихой радости, и молодая женщина почувствовала, что именно в этот миг отец окончательно простил ее за все, в чем она, по его мнению, была виновата перед семьей.
– Хвала Юпитеру! Славный день! – промолвил он. – Давно я так не радовался.
Вообще-то, как всякий римлянин старого поколения, он был весьма невысокого мнения о женских способностях и женском разуме. Их ум казался ему поверхностным и легким, а жизненный опыт не представлял интереса. Однако, к своему удивлению, Марк Ливий заметил в дочери редкую способность чутко воспринимать малейшие движения ума и души других людей, отличать истину от фальши, а правду – от лжи: незаменимые в жизни качества. Она умела приспосабливаться к действительности, обладала достаточно сильным характером и, похоже, никогда не падала духом. Ни сын, ни зять не обладали такими способностями: Децим был слишком беспечен, а Луций – чересчур осторожен, он всегда шел по проторенному, много раз проверенному пути и не любил рисковать. Конечно, чаще всего Ливия совершала чисто «женские» поступки, но уж в этом, как считал Марк Ливий, не было ее вины. Он желал получить потомство – внуков и окончательных наследников – именно от нее, и она не обманула его надежд.
– Проси о чем хочешь, – сказал он, – ты заслуживаешь награды.
– Я бы хотела увидеть Децима, отец. Как он живет? Я давно с ним не говорила.
– Думаю, у него все в порядке. Имение приносит тот же доход, что и раньше, если не больше. Недавно туда ездили родители Веллеи и остались довольны увиденным.
– Там хороший управляющий, – сказала Ливия.
– Ладно, – согласился отец, – если желаешь, я прикажу, чтобы он прибыл. Через восемь дней семейный праздник – твоему сыну дадут имя. Сегодня же отправлю Дециму письмо. Пусть приедет вместе с Веллеей.
Снова вошел Луций, а с ним Аскония, одетая, как взрослые женщины, в изящно подпоясанную тунику из мягкой шерсти. Ей дали подержать братишку, она взяла его неловко и в то же время – с боязливой осторожностью, как дорогую вещь; при этом прикусила губку и нахмурилась. Через несколько секунд девочка молча вернула ребенка женщинам, а Ливия, повинуясь неожиданному порыву, привстала и привлекла дочь к себе, без лишних слов выражая единение с существом, подчиненным той же самой – женской – судьбе.
– Твой отец говорит, когда мальчик немного подрастет, он оставит службу и сам займется воспитанием внука, – не без удовольствия сообщил Луций.
Ливия ничего не ответила. Ею овладела такая сумятица мыслей и чувств, что она поневоле выглядела подавленной и растерянной.
– Ты как будто не рада, – негромко произнес Луций, наклоняясь к ней. – Или просто устала?
– Да, – натянуто отвечала Ливия.
– Сейчас все уйдут, и ты отдохнешь.
– Присядь, – сказала женщина.
Он сел, и она молчала несколько минут, потом заговорила. Вообще-то Ливия хотела сказать это кому-то другому, но сейчас здесь не было человека более близкого, чем Луций, потому она обратилась к нему.
– Знаешь, теперь мне кажется, будто я уже сделала в жизни все, что могла, и стою у какого-то предела. Вам, мужчинам, проще. У вас всегда есть цель. А я? Я просто не знаю, как мне теперь жить.
Луций улыбнулся ее наивным словам. Он был благодушен, горд и полон надежд на будущее.
– Я тебя понимаю. Ты носила ребенка девять месяцев, а сегодня он появился на свет, и ты невольно испытываешь некую опустошенность. Что касается будущего, по-моему, тебе есть чем заняться. Станешь воспитывать детей, следить, как они растут. Разве это плохо? Все так живут. И ты не права насчет мужчин и женщин: наверное, вам тяжелее жить, но зато с вас меньше спрашивают.
– Люди, – сказала Ливия, – да и то далеко не все. Но только не боги. Боги со всех спрашивают одинаково.
В некоторой степени Ливия изменила свое мнение – в тот день, когда ее сын получил имя, и вся семья радостно праздновала это событие. Ребенка нарекли Луцием Асконием Ребиллом-младшим, принесли жертву богам и повесили на шею младенца золотую буллу – раскрывающийся медальон с амулетом, который мальчики носили до дня совершеннолетия.
Было тихо, потому гости сидели в летнем триклинии. Цвели деревья; огромное, ползущее на запад солнце окрашивало их густо-розовым, а свежий воздух казался океаном прозрачного золотого света. К своему удивлению, в этот тихий вечер Ливия испытывала то, что некогда испытывала в Афинах: никаких мыслей, только ощущения – воздуха, неба, листьев, цветов, самой жизни как чего-то радостного и непостижимо великого. Казалось, она поняла, почему ей было неуютно и горько в день рождения сына: так бывает всегда, когда совершен какой-то важный шаг и пройден четко обозначенный отрезок жизни.
И все-таки Ливия чувствовала: где-то совсем далеко, в глубине души нет ни спокойствия, ни радости, ни торжества. Что-то ушло навсегда, и она не была вольна над этим. Конечно, многое осталось – с нею будет аромат земли и цветов, запах дождя, свет солнца и луны, вкус вина и хлеба, острое и короткое, как укол иглы, ощущение счастья при звуках смеха детей и – некоторых воспоминаниях.
Она думала о своем и после пира, уединившись в перистиле с Юлией, Веллеей и другими женщинами из числа гостей. В это время мужчины продолжали пить вино в триклинии, перемежая извечные разговоры о политике забавными историями, рассуждениями о деньгах, женщинах и войне.
Прибывший из провинции Децим держался холодновато с отцом и сестрой, но зато, вопреки обыкновению, весьма охотно разговаривал с Луцием. Он изменился: исчезла стремительная легкость движений, яркость улыбки, блеск глаз. Но он был хорошо одет, на пальцах сверкали кольца – состоятельный, родовитый человек…
У них не было общих интересов, и они беседовали ни о чем.
– Теперь тебе нечего желать! – усмехнулся Децим. – Сын и дочь, почет и деньги. Да и попасть в сенат не составит труда.
– Вижу, ты тоже вполне доволен собой, – в тон ему отвечал Луций.
– Да, у нас не хуже, чем в Риме, а кое в Чем даже лучше: хорошее вино, прекрасный воздух, и рабыни красивее и здоровее тех, что предлагают римские лупанары. К тому же это бесплатно. Я свел знакомство с соседями; по праздникам встречаемся, пьем, играем в кости. Говорим о том, о чем говорите и вы, только с большей легкостью, потому что нас это не задевает так сильно. Ко всему можно приспособиться и обратить себе на пользу. Теперь в моей жизни все очень просто, чего не скажешь о тебе.
– О чем ты? – спокойно спросил Луций, поставив кубок на столик.
Децим долго глядел на его узкую белую руку с длинной ладонью и цепкими тонкими пальцами. Потом посмотрел в непроницаемо серые, как пасмурное небо, глаза собеседника, и ему стоило большого труда не отвести взгляд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63