– Побольше, чем ты. Я знаю такой Рим, о каком ты не имеешь никакого представления.
Гай внимательно глядел в эти недоверчивые суровые глаза, взгляд которых пылал яростью. Куда тут было до тупого смирения тянувшего вечную лямку плебея!
– Что же я должен делать? – спросил он.
– Пиши кому угодно, сойдет любое имя. Никто не узнает правды. Я сам отвезу таблички на материк и найду надежного человека, который доставит письмо твоей женщины в Рим.
– Ее никто не тронет?
– Нет. Она слишком дорого стоит.
– Зачем я тебе понадобился?
– После узнаешь.
– Ты увел с собой рыжеволосую девушку. Где она?
– У меня, в моем жилье.
– Ты можешь что-нибудь сделать для нее? – осторожно спросил Гай.
– Да я вроде бы уже сделал все, что мог! – откровенно рассмеялся собеседник.
Гай стиснул в пальцах стилос – его острие провело на дощечке глубокую борозду, похожую на зарубцевавшуюся рану. Потом отшвырнул письмо.
– Не делай глупостей, – сказал пират. – Пиши. Если б эта рабыня не досталась мне, с нею развлеклись бы все, кто живет на этом острове. С другими поступят именно так. Ну а я не люблю ни с кем делиться.
– Вы отвезете женщин на рынок?
– Не сегодня.
– Отпусти эту девушку в Рим вместе с ее госпожой!
– Ты слишком многого хочешь! – отрезал пират.
Взяв табличку из рук Гая, он подозрительно разглядывал ее. Скорее всего, он не умел читать.
– Как твое имя?
– Гай Эмилий Лонг. А твое? – спросил он, испытывая смешанное чувство унижения и гнева.
– Ну, допустим, Мелисс.
Пират вышел из хижины и перед тем, как отправиться к кораблю, зашел в одну из прилепившихся возле скалы жалких ветхих лачуг.
Тарсия сидела в углу на куче тряпья, сжав колени и стиснув пальцы рук. Она не поднялась при виде Мелисса, лишь опустила голову и словно бы вжалась в стену.
С минуту он разглядывал ее, потом отрывисто произнес:
– Не выходи отсюда, тогда тебя не тронут. Здесь есть вода и немного еды – тебе хватит. Я вернусь через два дня.
Постояв еще пару секунд, он повернулся и вышел, а девушка осталась сидеть в углу в той же позе. Странно, но следы недавних страданий исчезли с ее лица, оно выглядело отрешенно-спокойным. Она ни о чем не думала, ничего не ждала, она не шевелилась и словно бы не дышала, – на первый взгляд, могло показаться, что в хижине вообще никого нет. Когда начало темнеть, она встала и осторожно выглянула за дверь.
Море тонуло в тумане, который стлался по воде, поднимаясь вверх, скрывая очертания гор и окружая звезды мягким сиянием. В безветрии особенно остро ощущалось дыхание острова, полного ароматов бессмертника, можжевельника, тимьяна.
На берегу пылал костер – в его свете свора пьяных пиратов (на «Орифии» было вино) гонялась за одной из рабынь: ее жалобные испуганные крики тонули в их глумливом хохоте.
Тарсия выбралась из хижины и быстро побежала, то и дело припадая к земле, точно раненая птица, к той хижине, где находились Ливия и Гай. К счастью, рядом никого не было – одни пираты уплыли на материк, другие веселились у костра.
Девушка осторожно проскользнула внутрь и, увидев Ливию, бросилась перед ней на колени. Мгновение – и их руки сплелись; потянувшись вперед, гречанка прижалась к своей госпоже, спрятав лицо у нее на груди. Ливия взглядом попросила Гай выйти, и он немедленно выполнил ее просьбу.
– Тарсия, моя бедная Тарсия! Я так рада тебя видеть, хотя… – ее голос дрогнул, – мне нечем тебя утешить.
– Не надо, госпожа, – сдавленно проговорила гречанка, – мне еще… повезло, потому что он был один. Я… я не сопротивлялась. Он сказал: не хочешь со мной, отдам тебя другим, будет еще хуже. Что делать, если так случилось. Я – рабыня, я ко всему привыкла, потерплю. Главное, чтобы они не тронули тебя.
«И вправду, если мы еще способны бороться с судьбой, то они просто вынуждены с нею жить. Для них терпение – единственное лекарство от скорби», – подумала Ливия.
– Я пришла проститься, – сказала Тарсия. – Не знаю, в чьи руки я попаду, но тебя, госпожа, всегда буду вспоминать с благодарностью и любовью. И береги мою дорогую девочку.
Ливия содрогнулась от этих произнесенных на одном дыхании слов и горячо прошептала, сжав руки гречанки:
– Где бы ты ни оказалась, я вызволю тебя, обещаю, даже если мне придется перевернуть для этого всю Ойкумену. А потом мы найдем Элиара.
– Если он жив, госпожа… Я понимаю, почему он бросился в море. Наверное, я бы сделала то же самое, если б… умела плавать…
Она говорила тонким, надтреснутым голосом, с трудом удерживаясь от рыданий, и Ливия тоже едва могла сдержать слезы.
Когда Тарсия ушла, Ливия сидела молчаливая и задумчивая, точно окаменевшая.
Вошел Гай, безмолвно опустился рядом с нею и замер, прижав Ливию к себе.
– Что с нами будет? – наконец сказала она.
– Не знаю, – вздохнул он. – Когда у меня отнимают то, что принадлежит мне по нраву, я понимаю, что это уже не я. Когда человек, которого я презираю, пытается вступить со мною в сговор и я вынужден беседовать с ним едва ли не на равных, я чувствую, что это тоже не я.
– Что бы ни случилось, если я люблю тебя, это все-таки я, – сказала Ливия.
– Я тоже люблю тебя, Ливилла, и с тобой я, наверное, многое сумел бы вынести, но вот без тебя…
– Ты должен жить, Гай, обещай, что ты будешь жить. Он ничего не ответил, только крепче сжал ее руку. Эта недоговоренность, легкое наивное притворство тонкой стенкой ограждали их души от смертельной горечи и страха. Оба понимали, что означает грядущая разлука. В ближайшие годы Гай (если он волею богов благополучно выберется с острова!) не сможет приехать в Рим, и едва ли Ливия сумеет вырваться оттуда. Они расставались надолго, если – не навсегда.
Мелисс вернулся через день и сообщил, что письма отправлены в Рим, – к табличке Ливий было приложено одно из ее украшений. Оставалось ждать ответа.
Обитатели островка продолжали жить своей убогой и жалкой жизнью. Часть женщин отвезли на портовый рынок, другие оставались на острове. Днем они мололи зерно и готовили еду, ночью утоляли плотский голод своих временных хозяев.
Тарсия продолжала жить в хижине Мелисса. Он обращался с нею ни плохо, ни хорошо – как с вещью. Иногда он был настойчив и груб, а в другой раз его вдруг охватывали жестокие, обольстительные воспоминания, и тогда он нежно гладил волосы девушки и исступленно ласкал ее тело. Для Тарсии было лучше, когда, получив свое, он оставлял ее в покое, чем если он засыпал, сжимая ее в объятиях. Они почти не разговаривали, лишь иногда он отдавал ей какие-то короткие приказы.
Слегка очнувшись от первых потрясений, движимая извечными женскими инстинктами, гречанка прибралась в хижине и умело распоряжалась скудными запасами продуктов. Мелисс позволял ей ежедневно пополнять запасы пресной воды из источника, бьющего в расщелине скалы, чтобы она могла мыть волосы и стирать одежду. Тарсия видела, как смотрят на нее другие мужчины, но ни один не смел дотронуться до нее. Пираты избегали связываться с Мелиссом: хотя он и слушался приказов главаря, но в то же время умудрялся сохранять определенную независимость. Случалось, он пил вместе с другими, но никогда не напивался допьяна. И больше не делал никаких попыток заговорить с Гаем.
Так прошло чуть больше месяца. Стоял разгар жаркого средиземноморского лета. Пираты несколько раз выбирались на материк, и вот однажды главарь сказал Ливий, что из Рима прислано сообщение: их ждут с выкупом на берегу Лаконского залива.
Она была слишком подавлена неизбежностью происходящего, чтобы обрадоваться или хотя бы испытать облегчение оттого, что ей и ее ребенку больше не грозила опасность. Она чувствовала, какой мукой станут для нее слова прощания, и потому, когда Гай безмолвно опустился перед ней на колени, обхватила руками его голову и тихо привлекла к себе. Он поднял взгляд – в его глазах были слезы. О, это страшное, невыразимое состояние обманутого воображения, растворившиеся в жестоком времени редкостные, бесценные минуты счастья!
В эти мгновенья Мелисс вошел в свою хижину и обратился к Тарсии:
– Иди на берег, к кораблю. Я отпускаю тебя в Рим вместе с твоей хозяйкой.
Тарсия задрожала всем телом, ее лицо заалело, в глазах вспыхнули искры радости. Она поднялась с места, но не промолвила ни слова.
– Ты хорошая женщина, – продолжал Мелисс, разглядывая ее так, будто впервые увидел. – Если я вновь окажусь в Риме, то охотно загляну к тебе в гости. Но это случится не скоро, потому по приезде ты найдешь одного человека и передашь ему от меня подарок. – Он разжал пальцы, и гречанка увидела большой золотистый камень. – Этот человек – женщина, греческая куртизанка Амеана, ей нравятся хорошие вещи. Скажи ей, что я жив и вернусь… когда-нибудь. – Он сделал паузу, при этом его взгляд был совершенно непроницаем, глаза походили на темные камни. Потом спросил: – У тебя есть дети? Тарсия помотала головой.
– А вот у той женщины был ребенок, но она так дурно обращалась с ним, что он, наверное, давно умер, – медленно произнес он, а после вдруг прибавил резко и злобно: – Ну, что стоишь? Иди!
Он вытолкал ее за дверь, и внезапно девушке показалось, что тот мир, который только что ее отпустил, сродни тому, в какой она сейчас входит. И она заплакала впервые за последний месяц, заплакала от безысходности смирения перед волей богов и судьбой – самыми безутешными и горькими слезами на свете.
…Ливия плохо помнила, как они добрались до материка. Как и было условлено, раб передал сопровождавшим ее пиратам назначенную сумму выкупа, и те поспешно убрались восвояси, оставив освобожденных пленников на окраине маленького сонного городка. Почтительно поклонившись Ливий, раб повел их по узкой пыльной улочке. Молодая женщина шла рядом с гречанкой, и ей казалось, будто все происходит во сне. Она словно бы окунулась в некое таинственное безвременье, притупившее чувства и изменившее ход мыслей, безжалостно одолевавших ее все последние дни.
И посреди этого странного сна в ее сознании рождалось простое, неоспоримое в своей истинности понимание того, что ее реальность – не солнечная улица безвестного городка, не неведомая далекая Сицилия, не затерянный в просторах Средиземного моря крошечный островок, не великолепные Афины, а Рим – неважно, жестокий и кровавый или величественный и прекрасный. Это открытие было столь ошеломляюще внезапным, что она даже споткнулась.
Ливия не понимала, как она может думать так сейчас, когда Гай Эмилий оставался в плену у пиратов и надежда на его освобождение казалась призрачной, как дым, в то время как угроза мучительной смерти смотрела прямо в лицо.
Неужели она устала жить мечтами? Ливия вспомнила, как отец говорил, что римлянам нужна определенность, неподдельность – всегда и во всем. Полутьма сомнений угнетает их волю. Мечты мечтами, но действительность никогда не дает себя забыть. Она родилась и жила в Риме и незаметно для себя переняла образ мыслей своих сограждан. Сейчас, когда ей волей-неволей пришлось повзрослеть и она ясно видела все слабости и недостатки Гая, только любовь к нему помогала ей преодолеть неприятие всех его колебаний, бездействия, неспособности быстро принимать важные жизненные решения. Но, с другой стороны, она и полюбила его именно таким и за то, что он слишком сильно отличался от всех, кого она успела узнать за свою недолгую жизнь.
Рим необъятен, у Рима нет границ, и это верно в том смысле, что если ты родился в Риме, то остаешься римлянином везде и всегда. Теперь Ливия понимала, что глубоко в душе хранила верность этому городу. Если б ей пришлось выбирать между Гаем Эмилием и Римом, она выбрала бы Гая, но сейчас была рада тому, что возвращается домой.
О Рим! Его ошибки царственны, победы блистательны, но, будучи верным самому себе, он, тем не менее, не боится вступать в противоборство с собственной судьбой. Отблеск его славы лежит на завоеванных городах, от него берет начало все великое на земле…
Ливий довелось жить в неповторимое время, с одной стороны, тонущее во мраке великих потрясений, с другой, – озаренное светом невиданных побед, и это накладывало отпечаток на ее судьбу, в которой столь же причудливо сочетались трагическое и чудесное.
Делать то, что необходимо делать в данную минуту, – покоряясь этому стремлению!
Ливия невольно ускорила шаг.
Интересно, кто ее встретит? Не может быть, чтобы отец послал за ней чужого человека; наверное, приехал сам. Ливий не хотелось расспрашивать сопровождавшего их раба, тем более что она не помнила его имени, хотя лицо казалось знакомым. Да ведь и он ее узнал…
Подумав об отце, Ливия почувствовала радость и – невольную робость. Сейчас она увидит бесконечно родное лицо с непередаваемым выражением суровости и душевной чистоты, и этот взгляд, порою принуждающий окружающих говорить вполголоса. На губах Ливий появилась улыбка. Отец! «Светлый, как алмаз, и такой же твердый…»
И вот поворот – из-за него вынырнул человек и остановился, весь залитый солнцем. За ним безмолвной стеною стояла группа вооруженных рабов.
– Ты! – воскликнула пораженная Ливия.
– Да! – Децим со смехом бросился к ней и обнял. Потом отстранился; его лицо приобрело озабоченное выражение. – Как с тобой обращались?
– Неплохо, насколько это было возможно.
Децим внимательно смотрел на сестру. Она очень изменилась. Загорелое лицо выглядело худым, ярко блестевшие глаза казались больше, и их выражение было другим, суровым и в то же время ясным, открытым. Похоже, она окончательно утвердила за собой право поступать так, как считает нужным. Несмотря на то, что ей пришлось многое пережить, Ливия выглядела удивительно собранной, уверенной в себе, и Децим не знал, как держаться с нею.
Он окинул взглядом застиранную тунику сестры, ее небрежно заколотые волосы, обласканные солнцем обнаженные руки, стоптанные башмаки на покрытых пылью ногах… И в то же время она словно бы посвежела, – казалось, сияние этого дня, этой местности, света, зелени наполнило собою все ее тело, лицо, взгляд…
– Мой племянник? – Децим неловко кивнул на ребенка.
– Это девочка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63