Они играли довольно долго, пока удача окончательно не перешла на сторону Марция Фабия.
В конце концов последний произнес, деловито собирая кости:
– Итак, ты проиграл мне десять тысяч сестерциев. Взгляд Децима остановился, губы скорбно изогнулись.
– У меня нет таких денег… сейчас. Я… я верну… потом…
– Хорошо, – сказал Фабий, – я готов подождать до завтра.
– Договорились, – подавленно промямлил Децим. Его язык заплетался, пальцы вцепились в край залитого вином стола. Он словно только сейчас увидел, как отвратительна эта харчевня, как страшны и убоги собравшиеся в ней люди.
Почувствовав, что его мутит, Децим вышел на воздух. Он криво усмехнулся, вспомнив слова отца: «Любуясь тем, над чем властвуют боги, мы познаем их истинное величие!» Потом прислонился к стене и тупо смотрел в искрящееся звездами бездонное небо.
…Остаток вечера и ночь Децим провел в каморке Юстины на набитом морскими водорослями грубом матрасе, где до него побывало не менее полусотни мужчин, а утром проснулся с тяжелой головой, в которой с тошнотворной настойчивостью кружилась одна-единственная мысль: «Я проиграл десять тысяч сестерциев!»
Вернувшись домой, он поспешно вымылся, переоделся и отправился к Ливий.
…Было по-утреннему прохладно, ветер дул со стороны побережья, и воздух Рима казался удивительно чистым и свежим. В небе, не таком ярком, как летом, плыли легкие облачка, похожие на лепестки цветов, а туман над горизонтом переливался перламутром в солнечных лучах.
Глядя на залитые светом акации и паривших над кровлями голубей, Децим ощутил, как тяжесть в душе постепенно растворяется, уходит.
«Все наладится, – говорил он себе, – новый день поглотит прошлое. Не я один совершаю необдуманные поступки.
Главное, чтобы отец ничего не узнал, остальное – не так уж важно».
Войдя в дом Луция Ребилла, Децим велел позвать Ливию. Его попросили подождать, и он нервно томился, переступая с ноги на ногу, будучи не в силах думать ни о чем, кроме предстоящего разговора.
Наконец в глубине зала появилась высокая фигура в белом. Луций. Он подошел и поздоровался – дружелюбно, но без улыбки.
– Ливия только что встала. Она скоро выйдет. Могу я узнать, что привело тебя в мой дом в столь ранний час?
Децим заколебался, не зная, что ответить Возможно, Ливия не располагает такой суммой, а если и да, согласится ли дать ему деньги без ведома мужа? Если нет, то, начав действовать, что называется, через голову Луция, он поставит себя в весьма неловкое положение.
– Мне нужна помощь, – тихо сказал он. В лице Луция отразилось удивление.
– Помощь? – повторил он. – Что ж, я тебя слушаю.
– Дай мне денег, – выдавил Децим. – Я все верну… потом. В эту минуту он ненавидел себя – за все случившееся, за то, что приходится держать ответ перед Луцием Ребиллом, римлянином до мозга костей, умным, расчетливым и таким же жестким и холодным, как блеск отшлифованного алмаза, безупречным, как белизна сенаторской тоги.
Луций внимательно смотрел на стоящего перед ним юношу. Сейчас особенно бросалось в глаза его сходство с Ливией – то же слегка беспомощное и одновременно твердое выражение лица, теплый оттенок кожи и лишенные привычной римскому взгляду остроты и резкости черты.
Нельзя сказать, что Луцию не нравился Децим, просто он никогда не воспринимал его всерьез.
– Денег? Сколько?
– Десять тысяч сестерциев. Наступила пауза.
– Зачем?
Децим пробормотал, краснея от мучительного злобного унижения:
– Я должен одному человеку.
К счастью, на этом Луций прекратил расспросы. Он ничего не говорил, он думал. Наконец сказал:
– Это большая сумма. Но я дам ее тебе. Взамен ты должен оказать мне кое-какую услугу.
Сердце Децима радостно подпрыгнуло, и одновременно в его душу закралась тревога.
– Вряд ли я смогу чем-то помочь тебе, Луций.
– Сможешь, – отрезал тот. Потом кивнул: – Идем со мной.
Децим покорно пошел следом. Они остановились между колоннами. Здесь было темновато и пахло сырой штукатуркой. Луций невозмутимо произнес, глядя прямо в глаза собеседнику:
– Мне нужно имя – имя мужчины, с которым твоя сестра встречалась до замужества.
Ничто не удивило бы Децима сильнее, чем эта фраза. Он вытаращил глаза и молчал, между тем как Луций продолжал с потрясающей рассудительностью и серьезностью:
– Ты делаешь то, что необходимо мне, я даю тебе то, чего хочешь ты. Можешь не спешить возвращать деньги. Твой отец ничего не узнает. И не говори, что тебе неизвестно это имя.
– Но зачем оно тебе? Не понимаю. Вы с Ливией женаты два года, и, по-моему, у вас все хорошо. Что ты собираешься предпринять?
– Ничего. Я просто хочу знать. Вот и все.
– Но этот человек давно уехал из Рима и…
Луций остановил его решительным жестом:
– Это тебя не касается. Могу сказать одно: не ответишь на мой вопрос – не получишь денег.
Децим смирился. Сейчас ему нужны были деньги – остальное не имело значения. И все же он спросил для успокоения совести:
– Ливия не узнает?
– Конечно, нет. Я сам заинтересован в секретности этого разговора.
Тогда Децим произнес, подавив вздох:
– Его зовут Гай Эмилий Лонг.
В мозгу Луция вспыхнула искра. Он немедленно вспомнил. Гай Эмилий Лонг – молодой человек знатного рода. Насколько удачливый – неизвестно, но, кажется, богатый, очень богатый. И красивый. Луций стиснул пальцы. Конечно, ничего удивительного, что Ливия им увлеклась.
Децим ушел, а Луций все не мог успокоиться. В нем взыграл уязвленный собственник, и в то же время он чувствовал себя оскорбленным в каких-то искренних и глубоких чувствах. Да, Децим был прав, их брак с Ливией считался удачным и все же… Иногда Луций ловил себя на мысли, что хотел бы увидеть, как она смеется, веселится, безудержно радуется жизни, ведь ей было всего двадцать лет. Порою ему хотелось спросить: «Чего ты желаешь?». Но он не решался. Он не знал, какою Ливия была с тем, другим, и это угнетало его.
Луций вошел в комнату, где жена одевалась и причесывалась. Оказалось, Ливия почти готова: она сидела на стуле, и две рабыни заканчивали укладывать ей волосы.
Ливия обернулась на звук его шагов, и Луций увидел выражение ее лица с печатью древней наследственной гордости и скромного достоинства. И еще Луцию казалось: от нее всегда веет чем-то неизреченным и печальным. Она не была счастлива, определенно не была!
– Луций? Я слышала, пришел Децим. Он ждет меня? Луций скрипнул зубами. Кто-то успел сообщить, – наверное, эта несносная рыжая рабыня!
– Он уже ушел. Он приходил по поручению Марка Ливия, чтобы передать кое-что срочное. Но это не имеет к тебе никакого отношения.
Он повел бровью в сторону рабынь, и Ливия махнула рукой, приказывая девушкам выйти.
– Ты куда-то собралась? – спросил Луций.
– К Юлии. Мы договорились прогуляться вместе. Луция пронзило острое чувство. А если Гай Эмилий Лонг в Риме, и она тайком встречается с ним? И хотя он тут же отверг это предположение, боль в душе не ушла.
– Пошли к ней рабыню сказать, что ты передумала. Я тоже остаюсь дома.
Ливия обратила внимание на его странный блестящий взгляд. Сейчас блеклые глаза Луция в лучах пронзавшего их солнечного света казались ярко-голубыми, и посреди сверкали угольно-черные зрачки.
Как ни странно, уязвленное самолюбие породило в нем непреодолимое желание обладать Ливией прямо здесь и сейчас.
– Предупреди, чтобы нас не беспокоили, – твердо произнес он, – мы проведем этот день вдвоем. – И тихо прибавил: – В постели.
Ливия не возразила. Она молча смотрела на мужа с выражением, которого он не сумел понять. И именно в этот момент Луций Ребилл очень ясно осознал, что не сможет успокоиться, пока на свете живет Гай Эмилий Лонг.
…Темные, грубо сложенные неоштукатуренные стены, каменный свод над головой – вот и все, что мог видеть Мелисс, когда его глаза немного привыкли к мраку. Он сидел, прислонившись спиною к холодному камню, не в силах переменить положение, поскольку на него были надеты колодки. Все его тело давно превратилось в комок ноющей боли, не дающей думать, лишающей воли. Мелисс чувствовал под собой липкую сырость, сочащуюся из многочисленных царапин и ран, – он оказал арестовывавшим его людям ожесточенное сопротивление и даже убил одного.
Мелисс до сих пор не мог понять, как и почему это случилось. Если б его долго и тайно выслеживали, он должен был бы почувствовать, но нет – за ним пришли совершенно внезапно и открыто, ранним утром, когда он спал в той самой квартире, которую снял для себя по соседству с жильем Амеаны. Когда гречанка съехала, Мелисс остался – ему понравилось иметь свой угол, где чувствовал себя в безопасности. Это было ошибкой: нельзя ни к чему привыкать, как нельзя иметь жилье, если хотя бы кому-то известно, где оно находится.
В целом он рассуждал верно: донес на него и указал его местонахождение человек, которому были хорошо известны его повадки и образ жизни, – куртизанка Амеана. Хотя Мелисс больше к ней не ходил, она не переставала его бояться. Однажды они столкнулись на улице – взгляд пронзительных черных глаз бывшего любовника обжег гречанку такой ненавистью, что женщину затрясло, как в лихорадке.
А между тем у Амеаны появился поклонник, о каком она давно мечтала – из знатного сословия всадников, молодой, богатый, да еще и приближенный к нынешней власти. Поскольку Амеана ему понравилась, он пожелал единолично владеть ею. Повинуясь его прихоти, она отказала многим любовникам: хотя последние были недовольны, все же оставили ее в покое. Но Мелисс… Он мог явиться в любой момент, его поведение было невозможно предугадать. Нельзя сказать, чтобы ее не мучила совесть, и все же, немного поразмыслив, она решилась. «Меня преследует один человек, – пожаловалась Амеана своему покровителю и попросила, – Избавь меня от него!»
Она обольстила его, пустив в ход все свое обаяние, всю чарующую прелесть, и он согласился. Что значила для Рима жизнь какого-то отпущенника?
К концу второй недели заточения, во время которого с него не снимали колодки и давали только немного хлеба и воду, Мелиссу наконец объявили приговор и вывели на воздух. И тогда он понял, что наступили последние часы его существования.
Итак, если жизнь – это война, то он в ней проиграл и все же… Он никому и никогда не позволял себя облагодетельствовать, во всяком случае, с тех пор, как получил свободу, и тем самым сохранил возможность действовать по собственному усмотрению. Все остальное не имело значения… даже сейчас.
Руки и ноги Мелисса были по-прежнему скованы цепями, изодранная одежда местами прилипла к телу, превратившись в кровавую корку, волосы спутались, по окоченевшему от холода и неподвижности телу пробегала судорожная дрожь. Он стоял на пороге тюрьмы, жмурясь от яркого солнечного света, и глядел на сопровождавших его солдат, как глядят на бесплотные тени, едва замечая их; в этот миг его разум был притуплен, а сердце казалось лишенным даже той мельчайшей искры, которую зажигают боги, которая нетленна и никогда не гаснет в душе человека.
В какой-то степени равнодушный к собственному существованию и вместе с тем странным образом погруженный в себя, он никогда не замечал ни ясного неба, ни свежего ветра, ни солнца и теперь, идя по улицам Рима, невольно удивлялся, почему этот мир кажется ему таким незнакомым. Иногда его подталкивали в спину, и тогда он оскаливался и рычал, точно дикий зверь.
Тюрьма находилась близ Священной дороги, и вокруг было много народу; кто-то глазел на Мелисса, другие, привыкшие к подобным зрелищам, быстро проходили мимо, равнодушно скользя взглядом по лицу осужденного.
Он не сразу увидел идущую навстречу женщину, перед которой шествовал расчищавший путь ликтор, в чем, впрочем, не было особой необходимости, поскольку все и так уступали ей дорогу. Ее одежда отличалась от одежды прочих жителей Рима: подхваченная веревкой белая стола, покрывало на голове, спадающее до плеч густыми складками, круглый медальон на груди. Это была весталка – Мелисс никогда не видел ни одну из них так близко. Подойдя вплотную к мрачной процессии, женщина приостановилась и взглянула прямо в лицо Мелиссу.
Она была уже немолода; многолетняя нелегкая служба в храме наложила отпечаток на ее внешность: лицо выглядело суровым и усталым, и в то же время на нем словно бы трепетало отражение какого-то тихого невидимого света, оно было озарено надеждой и покоем – такое выражение редко встретишь на лицах римлян.
Мелисс смотрел на нее с каким-то угрюмым удивлением, чувствуя непонятную досаду, оттого что эта женщина не прошла мимо.
Между тем она спросила у сопровождавших его людей:
– Куда вы ведете этого человека?
– На казнь, – почтительно отвечали ей.
– Что он совершил?
– Грабил и убивал римских граждан.
Весталка посмотрела на него долгим взглядом, и он почувствовал, как рушится каменное внутреннее спокойствие. Он не мог дать себе ясный отчет в том, что происходит, и только глядел в лицо жрицы – оно было белым, как у статуи, хотя и не таким гладким: жизнь избороздила его своими следами.
– Ты хочешь жить?
– Да.
– Чему ты служишь?
Он не понял смысла вопроса.
– Не знаю.
– Освободите его, – сказала женщина и, не оглядываясь, пошла своей дорогой.
– Видно богам угодно, чтоб ты жил, – промолвил ошеломленный стражник, а второй с усмешкой прибавил:
– Повезло тебе!
Таков был древний священный обычай, и ни один пребывающий в здравом уме человек не посмел бы его нарушить.
Итак, смертная казнь была заменена изгнанием из Рима – отныне ему строжайше запрещалось появляться в городе.
…Мелисс брел по обочине запруженной повозками дороги, мимо крестьян с ношей на спине, женщин с корзинами на плечах; его голова кружилась от усталости и голода и от, как ему казалось, слишком яркого и резкого солнечного света. Его ноги ранили острые камни, в лицо летела густая едкая пыль. Он ничему не радовался, ни о чем не сожалел, он просто не мог понять, почему уходит из Рима таким же, каким пришел туда несколько лет назад. Где то золото, которое он заработал своим промыслом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63