; ее плечи были согнуты, голова с тяжелым узлом волос на затылке опущена вниз, маленькие руки сложены на груди, а в глазах застыла глубоко запрятанная жесткая решимость.Кандзаки-сан пребывал в расслабленном состоянии, как часто случалось поутру; сидя в сером домашнем кимоно на простой соломенной циновке, он не спеша ел рис с маринованными овощами. В доме было прохладно, и перед ним стояла чашка хорошо подогретого саке. Дрожащее пламя металось в старой жаровне, его отблеск тускло освещал стены.– Мидори? Что привело тебя сюда в столь ранний час? Ты уезжаешь? Пришла проститься?– Я никуда не еду, отец.– Акира-сан передумал? Вы остаетесь?– Я остаюсь. Масако и девочки едут.– Он так решил? А твоя дочь тоже едет с Масако?– Кэйко остается со мной. Так решила я.– Ты? – Кандзаки-сан не понимал. – А что говорит твой супруг?– Он ничего не знает.Кандзаки свел широкие брови:– Разве ты не должна слушаться мужа?– Думаю, вы поймете, отец. – Мидори не меняла позы – плечи согнуты, руки сложены, голова опущена говорила очень спокойно и тихо. – Теперь я могу не слушаться мужа.Кандзаки молчал и смотрел на дочь как на помешанную, а она продолжала:– Мой супруг – шпион князя Нагасавы.Хотя выражение лица Кандзаки не изменилось, все-таки он спросил:– Давно ты об этом узнала?– Не очень.Кандзаки долго молчал. Наконец сказал:– Я знаю Акиру много лет и всегда был им доволен. Он не только твой муж, но и мой приемный сын, заменивший мне Сиро.– Сиро был совсем другим! – смело возразила она, поднимая голову.Кандзаки внимательно смотрел на молодую женщину. Мидори, старшая из его дочерей, была самой серьезной и рассудительной. Он никогда не сомневался в том, что у нее хватает ума скрывать свои чувства, будь то недовольство мужем или пылкая любовь к нему.Кандзаки знал: бывает, что-то долго гнездится на самом дне души, неосязаемое, темное, непонятное, а потом вдруг вырастает, поднимается, неожиданно становится слишком реальным, почти живым. Требует выхода, не дает дышать. Нечто подобное читалось сейчас во взгляде дочери, и Кандзаки чувствовал, что в душе Мидори затаилась тихая ярость.Мужчинам проще – у них в руках всегда есть меч. Что в таком случае делают женщины, Кандзаки-сан не представлял. Однако вряд ли они поступают так, как его дочь. Больше всего в этот миг ему хотелось отправить Мидори обратно к ребенку, приказать ей немедленно собирать вещи и ехать вместе с Масако, но ее обвинения были слишком серьезны, чтобы он мог от них отмахнуться. И все же предпринял еще одну попытку:– Возможно, Акира-сан и не похож на Сиро. Но я принял его как наследника и не жалею об этом.Мидори быстро проговорила:– Потому что не знаете правды. Это мой муж освободил пленника – он скрывал его в своем доме, а потом вывел за пределы крепости.Кандзаки-сан выпрямился и на мгновение застыл как статуя, а потом резко подался вперед и прорычал:– Откуда ты вообще знаешь об этом пленнике? Ты понимаешь, насколько серьезны твои обвинения?!– Понимаю. Откуда знаю? Я слышала ваш разговор с Като-сан. И после следила за мужем. Я всегда помнила о том, что прежде он служил у князя Нагасавы.Кандзаки-сан задышал прерывисто и тяжело.– Но ведь это коснется не только твоего супруга, но и тебя, и его детей! Всех нас!– Знаю. И если вы не хотите меня слушать, я пойду к князю Сабуро! А в свидетельницы призову Аяко!– Аяко? Она тут при чем?!– Все началось с того, что Аяко обмолвилась, будто видела чужой герб; как я полагаю, на доспехах того человека.– Где она могла видеть пленника?!– Не знаю. Возможно, она помогала моему мужу.Сердце Мидори сжалось, она затаила дыхание, увидев выражение отцовского лица. Но в ее устремленных в одну точку глазах было холодное упрямство – так смотрит готовый совершить самоубийство воин на безупречно сверкающую сталь клинка.– Мне было бы проще поверить, что ты сошла с ума, Мидори, – вдруг сказал Кандзаки-сан. – Ответь, зачем ты это делаешь?!– Я член клана, и, хотя я женщина, в моих жилах течет самурайская кровь!– Тебе известно, что, если все подтвердится, приговор будет очень суровым?На мгновение сердце Мидори пронзило щемящее чувство, и она прижала руки к груди.– Да, я знаю. У меня есть кинжал, и я последую за своим мужем.– А как же твоя дочь?– О ней позаботится Масако.Кандзаки долго молчал. Ему вовсе не казалось, будто мир перевернулся: за долгие годы он привык ко всякому. И все-таки в этот миг он подумал: «Жизнь… Она наносит нам раны, но они затягиваются, и, хотя рубцы порою болят, смерть от потери крови уже не грозит. Тем не менее ты никогда не знаешь, какой стороной она повернется к тебе!»А потом у него вдруг вырвалось:– Не этого я хотел, Мидори! Я уже стар, мои дни сочтены. Самураями командовал бы мой сын, а ты, наверное, еще могла бы родить ему наследника…– В том нет необходимости. У моего мужа есть сын – от женщины, которая живет в Киото.– Муж сказал тебе об этом?– Нет, я… узнала сама.Кандзаки-сан нахмурился. Потом глухо проговорил:– Иди, Мидори. Я велю послать за твоим супругом. – И прибавил после паузы: – Я понял: ты решила это сердцем и уже не отступишь.Он всю жизнь был воином, а быть воином – это далеко не то, чтобы просто быть человеком, и он никогда не произносил таких слов. Да и как можно произносить их в мире, где необходимость зачастую подменяет собой справедливость, а все твои размышления перечеркиваются простым приказом. И все-таки он произнес их, произнес, глядя на дочь, такую странную и холодную. Она словно замерзла посреди долгой зимней дороги под слишком сильным ветром. Так бывает иногда в сложном, длинном походе: хочется лечь в снег и заснуть – чудится, что тебя отогреет то, что просто неспособно согреть.Кандзаки-сан вызвал к себе Акиру. Он усадил его рядом. Налил саке. А потом очень спокойно и просто рассказал о том, что узнал от Мидори, впрочем не объяснив, от кого получил такие сведения.Акира был потрясен. Выходит, он совсем не знал своего приемного отца! Сейчас Кандзаки-сан должен был метать громы и молнии, говорить сурово, сухо, резко, должен стоять в окружении преданных ему самураев, а не так, мирно, по-домашнему пить саке наедине с человеком, преступившим закон и презревшим родство!– Так ты считаешь этого юношу своим сыном?– Я считаю его сыном князя Нагасавы.– Почему?– Я всегда так считал. Господин Нагасава воспитывал его с самого рождения, дал свое имя.– Ты не сказал мне тогда, много лет назад, о том, что у тебя была связь с наложницей своего господина!Акира кивнул.– Я знал, что этого не следует говорить. А потом я начал служить вам, стал вашим сыном и не видел смысла в таких признаниях.Кандзаки-сан налил себе еще чашку и медленно выпил.– Доволен ли ты нынешней жизнью? Считаешь ли, что получил то, к чему стремился?– Не знаю. Пожалуй, нет.– Я так и думал. – Он помолчал. Потом вдруг произнес: – Как бы то ни было, Нагасава нам более не опасен. Есть кое-что посерьезнее.– Чума?– Нет, не чума. Господин Сабуро поссорился со своим братом – не поделили земли. Значит, начнется новая война. – И прибавил: – Я думал, ты будешь с нами.– Я с вами, Кандзаки-сан! – осмелился произнести Акира.– Ты всегда старался быть с нами. Но не мог. И еще: с тем, что в себе, надо разбираться там. – Он приложил руку к груди. – А не здесь.Акира опустил голову. Он не мог спросить Кандзаки-сан, кто выследил, узнал и донес. Почему-то он сразу подумал на женщин. Аяко? Если только ее вынудили, заставили, запугали. Но опять-таки кто? Мидори? Акира представил ее точеное лицо, едва уловимую печаль во взоре, плавную неторопливость движений. В ней был какой-то стержень; казалось, никакие бури, тайфуны, войны неспособны затронуть спокойствия ее души. Мидори?! Нет, в это трудно поверить. Масако? Она никогда не задавала вопросов, мало о чем задумывалась и казалась несколько туповатой. Но Акире нравился живой, веселый блеск ее глаз, она умела создавать атмосферу уюта одним своим присутствием, рядом с нею было так хорошо отдыхать душой и телом. Масако?! Конечно нет.– Пока отправишься под домашний арест. Скоро я решу твою судьбу.– Кандзаки-сан! – Акира вскинул голову, и в его взоре сверкнуло отчаяние. – В Киото меня ждет один человек. Я обещал приехать. Позвольте мне это сделать. Я просто хочу предупредить. Я дам вам слово вернуться и вернусь.Кандзаки пристально смотрел на него. Он вспомнил выражение лица Мидори, когда та произносила свои последние слова. Мидори была не просто женщиной, она была его ребенком, а это другое. И потому он твердо ответил:– Нет. ГЛАВА 5 Если б заснуть,Не мучаясь напрасной надеждой!Сгущается ночь,А я все гляжу и гляжу:Луна склонилась к закату. Акадзомэ Эмон Этой мглистой ночиЛуна – иль судьбы моейКонец одинокий?Смогу ль ответить я,Что более беспросветно? Мать Митицуна Перевод В. Н. Марковой.

В эту ночь Кэйко не удалось заснуть, потому она вышла в маленький сад и стояла, глядя на горевшие звезды, скопление которых протянулось от горизонта к зениту. Эти негаснущие светильники, украшавшие таинственную небесную твердь, лишний раз напоминали о том, что человеческая жизнь, равно как и человеческая смерть, – ничто по сравнению с глубиной и величием вечности. Прозрачный воздух был полон торжественной тишины, изредка нарушаемой неведомыми шорохами, казалось доносившимися откуда-то с высоты.Над спящим миром плыла похожая на огромную жемчужину луна, плыла, заливая серебристым светом голые деревья и огромные мшистые камни в саду, и Кэйко любовалась ее безупречной формой и хрупкой красотой.В полнолуние, он сказал, в полнолуние. Значит, скоро.Кэйко вглядывалась в колючее сияние звезд и слушала таинственные звуки ветра. Вечный покой небесных пространств, туманные скопления мириадов светил – все это казалось таким близким и таким далеким…Кэйко думала о своем возвращении. А было ли куда возвращаться? Она не знала. Он везде и всюду – этот мир прекрасной лжи и жуткой правды, и его можно покинуть только одним способом. Но пока Кэйко не хотелось умирать.Иногда, в самых глубоких и тайных мечтах, ей рисовался уединенный сад, и маленький домик, и такая вот огромная, заглядывающая не в окно – в душу луна, и один-единственный мужчина, который приходил бы к ней в укромные ночные часы.Послышались тихие шаги, но Кэйко не оглянулась. Чья-то темная тень скользнула по дорожке и замерла рядом. Госпожа Суми. Она долго молчала, потом произнесла:– Почему ты не спишь? Завтра пожалуют гости – нужно хорошо выглядеть.Кэйко равнодушно повела плечом. На что тогда белила, тушь и румяна!– Завтра меня здесь не будет. Я уезжаю. Навсегда. Уголки губ госпожи Суми поползли вверх.– Куда это ты собралась?– Я выхожу замуж.– За кого?!– Это вас не касается.– Господин Модзи тебя не отпустит.– Я не стану его спрашивать!– Не станешь? Да ты должна ему кучу денег – за наряды, еду и всякие мелочи!Кэйко усмехнулась:– Так и знала, что вы это скажете! Можете не волноваться – за все будет заплачено.– Все равно господин Модзи не позволит…– Что держал в руках господин Модзи, кроме палочек для еды, денег да чашки с саке? – перебила Кэйко. В ее голосе звучало презрение, если не сказать, злоба. – Какую плату он предпочтет? Пожелает получить деньги или захочет лишиться жизни? Неужели он не убоится самурайского меча!Госпожа Суми сделала паузу. Потом сказала:– Ни один самурай никогда не женится на дзёро. А если он хочет выкупить твой контракт, ему все равно придется говорить с господином Модзи. И тот не примет угроз. Не советую тебе соглашаться. Здесь у тебя всегда будет работа. А если решишь жить с одним… Куда ты денешься, когда наскучишь ему?– Он меня любит, – едко, словно желая ужалить, произнесла Кэйко. – Он был здесь и обещал вернуться за мной.– Почему он не забрал тебя сразу?Кэйко замялась. Кажется, она не ждала такого вопроса.– Не знаю.Госпожа Суми смотрела с жалостью и в то же время холодно.– Зато я знаю. Он не приедет.– Почему вы так решили?– Потому что я дольше живу на свете. – Женщина улыбнулась мудро и немного печально. – Этот прекрасный, как солнце, всадник на резвом коне никогда не приедет за нами. Когда-то давно он проехал мимо и больше не вернется.– Но он обещал! Он говорил мне…– Ты больше десяти лет служишь в этом доме, Кэйко, и до сих пор не поняла, за чем именно мужчины приходят сюда и что они могут сказать женщине, чтобы вызвать ответную страсть?Внезапно Кэйко подняла голову и вновь поглядела на искрящееся звездами небо. Да, конечно, не каждый огонь есть свет, и счастливый случай часто бывает обманчив – ей ли этого не знать! И все же сейчас женщине казалось, что она умрет от разочарования, если не оправдаются ее последние, а потому самые драгоценные надежды.…Кэйко ждала еще три дня. Сказавшись больной, не принимала гостей. По вечерам женщина выходила в сад и долго стояла, глядя туда, где над гребнями гор тянулась красная полоска заката, похожая на кровоточащую рану. Вскоре зарево начинало гаснуть, и прозрачно-зеленые краски неба постепенно переходили в синеву, а кое-где поблескивали бледные звездочки. Но там, где горные вершины смыкались, закрывая край небес, еще сиял один-единственный, ослепительно-яркий луч.Кэйко стояла в ожидании момента, когда с другой стороны неба вынырнет луна. И с каждым днем это небо над головой все больше напоминало своды темницы, из которой невозможно сбежать.На четвертый день к ней вошла госпожа Суми и сказала:– Довольно. Одевайся, причесывайся и выходи. Сегодня будут важные гости. Они захотят тебя видеть.Кэйко не шевельнулась. Она сидела на футоне в одном нижнем кимоно.– Пришел господин Модзи, он желает с тобой поговорить, – сдержанно прибавила госпожа Суми.Кэйко встрепенулась.– Да, – сказала она, – я тоже этого хочу.– Я пришлю к тебе служанку, – промолвила женщина и, повернувшись, вышла.Пришла девушка; Кэйко приказала ей принести алое кимоно с крупными желтыми цветами и еще одно, с мелким узором, широкий пояс и сандалии-сэт-та с тонкими темно-красными шнурами и кожаными подошвами, гребни из слоновой кости и самое дорогое душистое масло для волос.Кэйко одевалась не меньше часа, а причесывалась вдвое дольше, после чего велела служанке приготовить белила, румяна и тушь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29