Упование, разумеется, тщетное, ибо леди Доната прекрасно понимала, что едва ли монах ей откажет. И то сказать, мыслимое ли дело посылать впечатлительного послушника развлекать женщину, лежащую в постели? Но эта женщина была слишком хорошо знакома со смертью и уже слышала, как та стучит в ее дверь, а ее бесплотный дух едва держался в теле. Ее более не интересовали владения мира сего, и она не испытывала страха перед тайнами мира иного.
— Музыка для меня как успокаивающее лекарство, — промолвила леди Доната, ожидая, пока субприор сдастся.
Тутило молча и безропотно стоял в углу, но под его опущенными веками с длинными ресницами настороженно горели светящиеся радостью янтарно-золотые глаза.
— Если в крайней надобности вы пришлете за ним, то как может наш орден отказать вам в такой просьбе? — проговорил наконец Герлуин, с трудом подбирая слова. — Если вы позовете его, брат Тутило придет.
Глава вторая
— Теперь у меня нет никаких вопросов относительно его имени, — сказал Кадфаэль, задержавшись после обедни у брата Ансельма. — Поет чисто жаворонок.
Они только что слышали пение этого жаворонка. Вместе с регентом хора Кадфаэль поглядывал на расходящихся из церкви, среди которых было и несколько постояльцев странноприимного дома. Для тех, кто остановился в аббатстве, считалось приличным, но не строго обязательным являться в церковь хотя бы к главной службе дня. Для брата Дэниса, попечителя странноприимного дома, февраль был далеко не самым беспокойным месяцем в году, хотя и теперь нашлось несколько путников, искавших приюта.
— У парня большой талант, — согласился Ансельм. — Абсолютный слух и чувство гармонии. — Подумав немного, он добавил: — Но его голос не для хора. Слишком яркий. Такую жемчужину не скроешь в мешке с зерном.
Это заключение было столь очевидным, что можно было бы обойтись и без него. В его справедливости не усомнился бы ни один из тех, кто слышал этот удивительно чистый, нежный и сладкозвучный голос. Его невозможно обезличить в уравновешенном многоголосии хора. Кадфаэлю оставалось только дивиться недальновидности тех, кто пытался обуздать обладателя этого голоса и превратить его в смиренное существо, подчиняющееся строгому уставу монашеского братства.
— А вот гость брата Дэниса, тот, что из Прованса, сразу навострил уши, едва услышал, как парень поет, — заметил Ансельм. — Вчера вечером он просил Герлуина прислать к нему Тутило, когда они играли и пели в холле. Они сейчас опять отправляются туда. Он дал мне свой ребек в перетяжку. Должен признать, он хорошо заботится о своих инструментах.
Те трое, что, появившись из южного выхода церкви, шли сейчас через большой монастырский двор, служили для послушников предметом неуемного любопытства и бесконечных толков. И то сказать, не каждый день в обители останавливается настоящий трубадур из Южной Франции, причем явно знаменитый и богатый, ибо с ним были слуга и служанка, а также немалая поклажа. Они находились в аббатстве уже третий день, задержавшись на своем пути к северу, в Честер, потому что одна из лошадей захромала. Реми Перти, так звали трубадура, был мужчина лет около пятидесяти, весьма привлекательной внешности, которую он явно ценил очень высоко и умел подать. Кадфаэль следил, как тот идет через двор в сторону странноприимного дома. У монаха не было случая познакомиться с гостем поближе, но раз уж Ансельм говорит о нем с таким уважением и так высоко ставит его музыкальные способности, то, пожалуй, к этому трубадуру стоит присмотреться. Темно-каштановые, аккуратно причесанные волосы, подстриженная бородка, хорошее платье, подчеркивающее стройную фигуру, на плаще меховая оторочка, на поясе золотая пряжка. Позади следовали двое его помощников: высокий мужчина лет за тридцать, с ног до головы облаченный в коричневое — судя по простой, но добротной одежде, что-нибудь вроде сквайра или грума, — а также женщина в плаще с накинутым капюшоном, судя по стройной фигуре и легкой походке, совсем еще молодая.
— Девушка-то ему зачем? — удивился Кадфаэль.
— А-а! Об этом же его спрашивал брат Дэнис, — сказал Ансельм, улыбаясь. — В подробностях! Она ему не родня…
— Да я и не сомневался, — заметил Кадфаэль.
— Но мог подумать, как подумал я, когда впервые увидел их у нас на дворе, дескать, у него на нее свои виды? Да так оно, собственно, и есть, правда, не те виды, о которых я подумал. — Брат Ансельм с детства жил в монастыре, но он прекрасно знал о потайных сторонах мирской жизни, и они давным-давно не удивляли и не смущали его. — Эта девушка исполняет все его песни. У нее красивый голос, за что он ее и ценит, причем довольно высоко, но, насколько я понимаю, в остальном она его вовсе не занимает. Просто она важная и существенная часть его представлений.
— Но что менестрель из Прованса делает у нас в Англии? — удивился Кадфаэль. — Да еще не какой-нибудь там жонглер, а самый настоящий трубадур. Не далековато ли он заехал от дома?
Кадфаэль подумал, что, в конце концов, почему бы и нет. Теперь в Англии достаточно людей, которые могли бы оказать покровительство такому поэту — ничуть не меньшее, чем во Франции, Нормандии, Бретани или Анжевене. Владения у них есть и здесь, и на континенте. А если рассудить, то по своей природе трубадурам вообще положено бродить по белу свету и искать, в соответствии с галисийским глаголом «тробар» (буквально: «находить»), от которого трубадуры и получили свое название. Лишь много позже этот глагол стал означать сочинение стихов и музыки. Таким образом, тот, кто и впрямь находит, то есть ищет и находит нечто в поэзии и музыке, тот и есть трубадур. И раз уж их искусством могут наслаждаться повсюду, то почему бы им повсюду и не бродить?
— Он направляется в Честер, — сказал Ансельм. — Так говорит его слуга Бенецет. Похоже, трубадур рассчитывает получить место в доме графа Ранульфа. Но он не особенно спешит, видно, деньги пока еще есть. Путешествует со всеми удобствами, три хороших коня, двое слуг.
— Интересно, почему он оставил прежнее место? — спросил Кадфаэль, помолчав. — Может, излишне нравился супруге своего лорда? Должно быть, что-нибудь очень серьезное заставило его покинуть континент.
— А мне вот интереснее, откуда он взял эту девушку? — возразил Ансельм, нисколько не обиженный за столь циничный взгляд на трубадуров вообще. — Она ведь не из Франции, не из Бретани и не из Прованса. По-английски говорит чисто, с валлийским акцентом. Видимо, он заполучил ее по эту сторону моря. А вот грум Бенецет несомненно южанин, как и его хозяин.
Тем временем трубадур со слугами вошел в странноприимный дом. Для монахов он все еще оставался такой же загадочной фигурой, какой впервые появился у ворот монастыря. Пройдет еще несколько дней, и если дороги из-за погоды не станут непроезжими, а лошадь перестанет хромать, они уедут, такие же загадочные, как и многие другие, что находили приют под этой гостеприимной крышей — на день, на неделю, — а затем уезжали, не оставляя даже памяти по себе. Кадфаэль покачал головой, освобождаясь от бесплодных размышлений о душах человеческих, которые уходят, словно странники, затем вздохнул и отправился обратно в церковь, дабы перед работой в саду сказать наедине несколько слов святой Уинифред.
Похоже, святая Уинифред понадобилась не одному Кадфаэлю. Послушник Тутило горячо о чем-то просил ее. Коленопреклоненный, он стоял на нижней ступени алтаря, ярко освещенного свечами. Тутило так углубился в молитву, что не слышал шагов приблизившегося Кадфаэля. Лицо юноши было обращено к свету, молился он страстно и истово, губы его быстро и беззвучно шевелились в немом призыве, глаза были широко раскрыты, щеки пылали в уповании быть услышанным. Что бы Тутило ни делал, он делал это на пределе своих возможностей. Для него самое обычное обращение к небу при посредничестве благосклонной святой выливалось в нечто, подобное борьбе Иакова с ангелом или диспуту с доктором богословия. Закончив молитву, юноша вскочил с колен одним резким движением, словно уже добился желаемого.
Когда Тутило почувствовал присутствие постороннего и обратил к нему лицо, оно было уже совершенно серьезным и смиренным, все его пылкое сияние почти мгновенно погасло, как это произошло, когда юноша сменил любовную песню на божественную литургию, едва на пороге спальни леди Донаты появился Герлуин. Впрочем, признав в вошедшем человеке Кадфаэля, Тутило чуть ослабил тиски своего деланного смирения, и в глубине его золотистых глаз вновь заплясали искорки.
— Я просил святую Уинифред помочь нам в наших делах, — промолвил он. — Нынче отец Герлуин произносит проповедь в городском храме Креста господня. Если святая Уинифред не оставит нас, то наши усилия не пропадут даром.
Юноша вновь обратил взор к ковчегу со святыми мощами и задержал на нем свой восхищенный взгляд.
— Она и впрямь творит чудеса, — продолжил Тутило. — Брат Рун рассказал мне, как, исцелив, она тем самым сделала его своим верным слугой. И таких чудес немало. Брат Жером говорит, что сюда ежегодно в день внесения ее мощей приходят сотни паломников. Я расспрашивал его обо всех хранящихся в вашей обители реликвиях, но, как понял, мощи святой Уинифред — главное сокровище.
Возразить Кадфаэлю было нечего. За долгие годы монахи собрали здесь немало реликвий. Среди них и впрямь были такие, в истинной святости которых у Кадфаэля имелись кое-какие сомнения. Скажем, камни с Голгофы и с Масличной горы. Камни, они и есть камни, таких можно набрать на любом холме. Подлинность этих святынь основывалась лишь на словах тех, кто принес их. Отдельные кости некоторых святых и мучеников, капля молока Приснодевы Марии, лоскуток ее плаща, флакончик с потом Иоанна Крестителя, прядь рыжих волос Марии Магдалины… Все это и в самом деле могли принести с собой паломники, вернувшиеся из святой Земли, и наверняка они искренне верили в подлинность подобных святынь. Однако не раз бывало, что Кадфаэля грызли сомнения относительно того, что все это, поди, собрано где-нибудь в окрестностях Истчипа. А вот святую Уинифред Кадфаэль знал очень хорошо. Он своими руками извлек ее останки из валлийской земли и своими же руками, со всем почтением, положил обратно и насыпал над ее останками холмик ее родной свитеринской земли. И все, что она завещала Шрусберийской обители и ему самому, это благословенная сень ее правой руки и священная память о ее любви и доброте. Когда Кадфаэль взывал к ней, она внимала ему, а без надобности он старался не обращаться к святой. В конце концов, почему бы ей и не внимать и этому фанатично верующему юноше, дабы удовлетворить, быть может, не все его просьбы, но хотя бы те, что пойдут ему во благо.
— Вот если бы у Рамсейской обители была такая покровительница, наше процветание в будущем было бы обеспечено, — промолвил Тутило, и чело его вновь озарилось неким сиянием. — Всем нашим бедам пришел бы конец. Подношения тысяч паломников вновь наполнили бы нашу казну. Почему бы нам не стать новой Компостелой?
— А вот это уж твой долг, — сухо сказал Кадфаэль. — Пополнять казну Рамсейской обители тебе должно своим трудом. А у святых есть дела поважнее.
— Да, но что поделаешь, — сказал Тутило, нисколько не смутившись. — Ведь, пережив столько несчастий, наша обитель не только нуждается, но и достойна особой милости. И нет греха в молитве о ее благосостоянии. Я ничего не прошу для себя, просто хочу быть полезным своим братьям и ордену, только и всего.
— Ну, к такой просьбе святая Уинифред наверняка отнесется благосклонно, — примирительно молвил Кадфаэль. — Ты уже оказался полезным своим братьям. Учитывая все твои таланты, можешь считать себя благословенным. В Шрусбери ты сделаешь многое для своей обители, и, думаю, то же самое будет, когда вы доберетесь в Вустер, Першор и Эвесхэм. Чего же еще требовать от тебя?
— Я сделаю все, что в моих силах, — согласился Тутило весьма решительно, но, похоже, не очень-то искренне. Он не отрывал взора от резного ковчежца святой Уинифред, окруженного сияющими серебряными подсвечниками. — Однако чего бы не сделала такая святая для нашего благополучия! Брат Кадфаэль, не скажешь ли ты, где бы нам найти вторую такую святую Уинифред?
Весьма неохотно юноша направился к выходу, оборотился в дверях, передернул плечами и пошел прочь, дабы отдаться в распоряжение своему субприору и сделать все от него зависящее в деле развязывания кошельков горожан Шрусбери.
Кадфаэль провожал глазами его стройную, гибкую фигуру, и даже со спины затылок юноши и его отросшие кудри показались монаху весьма и весьма подозрительными. Да ладно, что это он! Ведь сущность человека редко удается постичь с первого взгляда, по его внешности, а этого юношу Кадфаэль почти совсем не знал.
Торжественная процессия двинулась в город. По случаю особого значения предстоящей проповеди приор Роберт почел необходимым почтить ее своим присутствием. В свою очередь шериф известил настоятеля храма и городскую купеческую гильдию, дабы всякий осознающий свой долг житель Шрусбери мог по своей доброй воле прийти в храм. Пожертвование в пользу столь известного монастыря, как Рамсейская обитель, которая подверглась жестоким гонениям и нуждалась в помощи, было верным способом выказать свою добродетель, и в таком большом городе, как Шрусбери, наверняка найдется немало желающих по сходной цене откупиться таким образом от мелких прегрешений и общественного порицания.
Из города Герлуин возвращался заметно довольный собой, а Тутило нес изрядно потяжелевшую сумку, из чего следовало, что в городском храме они собрали богатую жатву. Воскресная проповедь, прочитанная с кафедры храма Креста господня, принесла свои обильные плоды. Таким образом, выделенный рамсейским монахам ларец для пожертвований стал значительно тяжелее. А кроме того, трое умелых ремесленников, а именно плотник и двое бродячих каменщиков, пообещали поехать вместе с Герлуином в Рамсей и подрядиться там на восстановлении разрушенных амбаров и прочих хозяйственных построек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33