Если кто-либо из вас имеет суждение по этому весьма важному делу, прошу говорить.
Наступило тягостное молчание, один брат с удивлением поглядывал на другого, искал чей-либо взгляд или прятал глаза. Наконец Кадфаэль сказал:
— Святой отец, у меня есть кое-какие соображения, которые появились лишь сегодня утром, но сейчас я считаю необходимым поделиться ими. В тот вечер, когда произошло убийство, было темно, тем более что стояла плохая погода, тучи висели низко, моросил дождь. Тело Альдхельма нашли на узкой тропе в густом лесу, так что свет мог проникать на тропу лишь сверху. Но его вполне хватало, чтобы сидевший в засаде человек, глаза которого привыкли к темноте, мог различить идущего человека, его фигуру. Глядя на Альдхельма и судя по его быстрому шагу, он увидел бы молодого человека, закутанного в темный плащ, с капюшоном на голове, защищавшим его от дождя. Вот я и думаю, отец, как ему было отличить Альдхельма от монаха-бенедиктинца, облаченного в темную рясу и с капюшоном на голове?
— Если я правильно тебя понимаю, — сказал аббат, пристально поглядев на Кадфаэля и удостоверившись, что тот говорит совершенно серьезно, — ты считаешь, что на Альдхельма напали по ошибке, приняв его за монаха-бенедиктинца.
— Именно это соответствует мнению святой Уинифред, — промолвил Кадфаэль.
— Учитывая плохую видимость тем вечером, я с тобой, пожалуй, согласен. Если продолжить твою мысль, не считаешь ли ты, что жертвой должен был стать брат Тутило? То есть не он сидел в засаде, но на тропе поджидали его самого?
— Именно так, святой отец. Летами и фигурой эти двое молодых людей почти равны. Кроме того, всем было известно, что Тутило покинул аббатство с позволения субприора, которое испросил, правда, обманом. Было известно, каким путем он пойдет обратно, во всяком случае, если верить тому, куда он, по его словам, направился. И мы, отец, должны признать, что в этой обители он нажил себе врагов.
— Брат, умышляющий на брата, — мрачно промолвил аббат. — Что ж, все мы тут грешные люди, как и люди мирские, ненависть и злоба не вполне чужды нам. Но тогда как же нам найти этого второго, умышлявшего зло, брата? Ведь в тот вечер мы никого не посылали с поручениями за пределы аббатства.
— Верно, мы таких не знаем, — согласился Кадфаэль. — Но ведь можно было уйти ненадолго, так, чтобы никто не заметил. Решившему выйти из аббатства это не составило бы особого труда.
Аббат Радульфус взглянул на Кадфаэля, но не позволил себе улыбки, ибо всегда отлично владел собой. Тем более что Кадфаэль не сказал пока ничего такого, чего аббат не знал бы и без него. Были времена, когда Кадфаэль, минуя монастырские ворота, уходил из аббатства и возвращался в неурочное время, шастая по каким-нибудь своим неотложным делам, которые полагал оправданием своим отлучкам. Ибо в списке добрых деяний в уставе святого Бенедикта вторым правилом после любви к богу значилась любовь к людям, и Кадфаэль почитал это правило превыше всех прочих многочисленных и подробно разработанных предписаний.
— Очевидно, ты знаешь, что говоришь, — заметил аббат. — Стало быть, так оно и есть. Однако такой нарушитель распорядка нам не известен. Может, он известен тебе?
— Нет, святой отец, я не знаю такого.
— Если мне позволено будет сказать, — заметил граф Роберт, — то почему бы святой, указавшей нам на двух братьев, не подать нам новый знак? Нужно просто следовать ее указаниям. Спрашивать имя преступника — это уж слишком, но ведь у святой Уинифред, как она ясно дала нам понять, есть и другие способы прояснить дело.
Постепенно, шаг за шагом, вся братия покинула свои места в хоре и столпилась у алтаря, тихо перешептываясь. Приближаться к самому алтарю монахи побаивались, но стояли так, чтобы не пропустить ни единого слова. В их рядах царил некий сдержанный, но раздраженно трепетавший в воздухе ропот беспокойства и страха, подобный биению сердца у перепуганной и бьющей крылами птицы. Кадфаэль тоже ощущал этот страх, но считал, что вызван он напряжением, сопровождавшим процедуру выборов по книге. Однако он и сам почувствовал боль, словно его подняли на дыбу, и подумал, что худшее еще впереди. Нужно кончать с этим делом, принести облегчение всем настрадавшимся душам, дав глотнуть им целящего мартовского воздуха, влажного и прохладного.
— Раз уж слова святой так или иначе обвиняют всех стоящих здесь братьев, — продолжил граф Роберт, — то кто, как не они, смиренные дети этого дома, имеют право спросить святую Уинифред о том, кто преступник. Если вы не возражаете, святой отец, пусть один из них воззовет к ней о правосудии. Как иначе оправдать всех остальных? Невинный имеет право на оправдание куда в большей степени, нежели закон требует покарать виновного.
Кадфаэль подумал, что если граф все еще забавляется, то делает это с достоинством архиепископа и справедливостью королевского судьи. В шутку или всерьез, такой человек не пожелает оставить без разгадки эту человеческую или пусть даже сверхъестественную тайну. Он приложит все силы и не отступится, покуда не доведет дело до конца. К тому же в своем тезке, приоре Роберте, он нашел благодарного слушателя. Теперь, когда то обстоятельство, что именно его усилиями святая Уинифред была возвращена, добавило величия всей его славе, что принадлежала ему как человеку, отыскавшему ее в Уэльсе и перевезшему в Шрусбери, он страстно желал, чтобы все поскорее закончилось и чтобы эти беспокойные гости из Рамсея убрались восвояси, покуда не выдвинули каких-нибудь новых претензий и не натворили новых бед.
— Святой отец, — сказал приор просительно, — это честно и справедливо. Быть может, так нам и поступить?
— Хорошо, — согласился аббат. — Выбери брата на свое усмотрение.
Приор повернулся и провел беглым взором по молчаливым рядам монахов, глядящим на него широко раскрытыми глазами со страхом и неприязнью. Разумеется приор не мог назвать другого имени, однако, едва взглянув на своего помощника, он нахмурился.
— Брат Жером, я велю тебе сделать попытку от имени всех нас. Выйди сюда и приступай.
А и в самом деле, что такое случилось с братом Жеромом? Отчего все это время его не слышно, не видно? Когда это было, чтобы он не терся подле приора Роберта, в любую минуту готовый подольститься и поддакнуть любому слову, слетевшему с уст его покровителя? Кадфаэль подумал, что за последние несколько дней он почти не замечал брата Жерома, с того самого момента, когда обнаружил его в постели, мучающегося кашлем, головной болью и животом и заснувшего лишь после того, как Кадфаэль напоил его своей желудочной настойкой и микстурой от кашля.
По задним рядам монахов прошло короткое движение, вытолкнувшее брата Жерома вперед извлекая его из столь необычного для него удаления от центра событий. Жером шел еле-еле, словно через силу, низко опустив голову и обхватив себя обеими руками, словно сильно озяб. Лицо его было серым и осунувшимся, глаза, когда он их поднял, выглядели воспаленными. Он казался совсем больным, каким-то съежившимся. Кадфаэль с сочувствием подумал, что придется ему еще заняться болезнями Жерома, хотя уж кому-кому, но не ему жаловаться на недостаток ухода.
Больше Кадфаэль ни о чем подумать не успел, покуда приор Роберт властным жестом направлял Жерома к алтарю, озадаченный и недовольный тем, сколь неохотно принимает на себя его помощник миссию, которая по его, приора, мнению должна оказать честь ее исполнителю.
— Ступай же, мы ждем. Открывай, помолясь.
Аббат Радульфус осторожно смел лепестки терновника со страницы и закрыл евангелие, после чего отступил на шаг в сторону, давая Жерому подняться по ступенькам.
Брат Жером наконец доплелся до подножия алтаря, затем остановился, скорее даже споткнулся, как лошадь на дороге, тяжело вздохнул и стал подниматься, однако вдруг закрыл лицо руками, рухнул на колени и с жалобным, сдавленным воплем разрыдался на каменных ступенях. Из-под его сгорбленных плеч и скрюченных рук донесся прерывистый вой, напоминающий вой собаки, которую выгнали на ночь из дома.
— Я не смею… не смею… Она убьет меня на месте… Не надо, я сам, сам признаюсь в своем страшном грехе! Это я пошел следом за вором, я подстерег его на обратном пути, а вышло, прости меня, господи, что я убил невинного человека!
Глава десятая
В наступившей зловещей тишине приор Роберт, который все еще держал вытянутой свою руку с указующим перстом, мгновенно окаменел, на лице его застыло выражение изумления и сомнения. Одно то, что его главный помощник впал в смертный грех, причем связанный с насилием, само по себе способно было изумить Роберта, но то, что этот жалкий лизоблюд решился на самостоятельный поступок, в чем бы он ни заключался, оказалось для приора сильнейшим ударом. Примерно то же самое ощущал и брат Кадфаэль, с той лишь разницей, что для него этот удар оказался и озарением. Ему впервые по-настоящему стало жаль брата Жерома, который лежал эти дни в постели, бледный, несчастный, осунувшийся после тяжелых приступов тошноты, тихий, жалкий и никому не нужный, растративший все свои умственные и душевные силы на свое ошибочное деяние. Брат Рун, самый юный и самый красивый из братьев, поступил, как велело ему сердце, и, не спрашивая позволения, встал на колени подле Жерома, обнял его за трясущиеся плечи и попытался поднять несчастного, после чего поднял глаза на аббата.
— Святой отец, он совершенно болен. Позвольте я помогу ему.
— Помоги, — промолвил аббат. Лицо его было почти столь же бледным, как и у приора. — И я тоже. Жером! — сказал он жестко и властно. — Встань!
Теперь уже поздно пытаться замять дело и обсуждать его в приватном порядке, даже если бы этого захотел аббат, ибо признание сделано перед всей братией, и каждый из монахов, как сын этого дома, имел право принять участие в исправлении того, что еще можно было исправить. Братья стояли неподвижно, в молчаливом напряжении, не подходя ближе к алтарю. Впрочем, полукруг их почти сомкнулся в окружность.
Жером слышал слова аббата, и тон его речи несколько успокоил его. Властный приказ заставил его пошевелиться. Жером теперь уже снял с души камень, он поднял голову и встал на колени, рука брата Рена поддерживала его, не давая ему упасть снова. Показалось изможденное лицо Жерома, постепенно приобретавшее человеческое выражение.
— Святой отец, я повинуюсь. Я хочу признаться, покаяться. Я тяжко согрешил.
— Покаяние в признании есть начало мудрости, — изрек аббат. — Милость не даруется отпирающемуся. Расскажи, что ты совершил и как это случилось.
— Святой отец, — начал Жером, — когда стало известно, что мощи святой Уинифред погрузили на повозку с лесом для Рамсейской обители, когда уже не было сомнений в том, каким образом это было проделано, когда всем стало ясно, кто сделал это, я воспылал гневом к вору, осмелившемуся на такое святотатство и нанесшему жестокое оскорбление нашему дому. А в тот самый вечер, услышав о том, что его отпустили в Лонгнер, я побоялся, что он хочет, уйти от ответственности своим отсутствием, а то и вовсе сбежит, чувствуя, что возмездие вот-вот свершится. Я не мог вынести такого, чтобы он ушел просто так. Признаюсь, я горел ненавистью к нему! Но, святой отец, я вовсе не думал убивать его, когда один тихонько ушел из аббатства и отправился стеречь его на тропе, по которой, я знал, он будет возвращаться. Я не умышлял насилия. Я и сам толком не знал, что стану делать — обвинять, убеждать в том, что его ожидает геенна огненная, если он не признается в грехе и не заплатит за него причитающимся образом.
Жером умолк, переводя дыхание, и аббат спросил:
— Ты пошел с пустыми руками?
Вопрос вполне уместный, однако потрясенный Жером едва ли понял его суть.
— Конечно, святой отец! — воскликнул он. — Что мне было брать с собой?
— Да так, ничего. Продолжай.
— Ну вот, когда я услышал, что кто-то идет через кусты, я не сомневался, что это Тутило. Я не знал, какой дорогой должен был пройти тот, другой человек. Я знал только, что он уже приходил, но напрасно, и ушел. А этот… Он шел так весело, нагло… Прямо через кусты, насвистывая глупую песенку. Одна обида наложилась на другую, и я не смог вынести этого. Я схватил валявшийся на земле старый сук и, когда тот человек поравнялся со мной, ударил его по голове, — простонал Жером. — Он упал поперек тропы, и капюшон откинулся у него с головы. Человек больше не шевелился. Я встал подле него на колени и только тут увидел его лицо. Даже в темноте я разглядел, что это не он, не мой враг, не враг нашей святой, не вор! А я убил его! И я убежал… Еле живой от страха, я убежал и спрятался, но каждое мгновение с тех пор он преследует меня. Я признаюсь в своем тяжком грехе и горько сожалею о нем, проклиная тот день и час, когда поднял руку на невинного человека, которого убил!
Жером опустил голову и закрыл лицо руками. Он хлюпал носом, что-то бормотал, но ничего более нельзя было разобрать. В эту минуту Кадфаэль, уже собиравшийся продолжить историю, которую сей непримиримый мститель бросил на середине, остановил себя, не произнеся ни единого слова. Жером, похоже, поведал все, что знал, но даже если грех, в котором он повинен, на самом деле менее тяжек, чем тот, который он взял на себя, то пусть он еще немного помучается. «Предаст же брат брата на смерть». Это вполне подходит для Жерома, ибо даже если он не убил Альдхельма, то воистину предал его на смерть. Ведь если случившееся потом тоже дело рук кого-либо из братьев, то убийца вполне мог находиться здесь. Пусть все идет своим чередом! Пусть он выйдет из церкви, успокоенный тем, что Жером добровольно, без всяких вопросов, взял всю вину на себя, пусть он чувствует себя в полной безопасности. В этом случае он может потерять бдительность и сделать какой-нибудь неосторожный шаг, который выдаст его. А всю правду можно рассказать и потом, в разговоре с аббатом, наедине. Разумеется, Жером поступил ужасно, но все-таки не так ужасно, как считает он сам и все вокруг. Пусть заплатит сполна за свое, но не за чужое преступление, совершенное обдуманно и хладнокровно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33