Грумы вывезли из конюшни узкую повозку, на которой в аббатство прибыл ковчежец святой Уинифред. Теперь, без красивых покрывал, которыми повозка была украшена в знак почтения к святой, она предназначалась для поклажи всех отъезжающих. Нагруженная вещами графа и его сквайров, пожертвованиями, собранными Герлуином в Вустере и Эвесхэме, а также пожитками и большей половиной музыкального хозяйства трубадура, которое не было очень уж велико, эта повозка вполне могла еще вместить и Никола с его товарищем, — и лошади не было бы слишком тяжело. Ломовой лошади, которая везла графскую поклажу, теперь, на обратном пути, уже не надо было везти субприора Герлуина.
Два молодых сквайра привели с конюшенного двора оседланных коней, а Бенецет привел жеребца трубадура и своего коня, а один из послушников — оседланную низкорослую лошадку для Даални. Ворота были уже открыты, готовые пропустить отъезжающих. Сборы прошли четко и быстро. Кадфаэль, наблюдавший за двором из-за угла монастыря, с беспокойством поглядывал на открытые ворота, ибо события развивались что-то уж чересчур стремительно. Он ожидал приезда Хью и его людей чуть позже и надеялся на то, что церемония прощания займет еще некоторое время, тем более что главные действующие лица еще не выходили. В любом случае едва ли граф уедет, не попрощавшись с Хью Берингаром.
Монахи, повинуясь долгу, послушно разошлись по своим делам, но каждый раз, приближаясь к большому двору, старались задержаться там несколько дольше, чем того требовала необходимость, дабы поглазеть на собравшихся грумов и нетерпеливо переступающих по булыжнику лошадей, готовых отправиться в путь. Ученики отправились в класс на утренние уроки, но брат Павел, наверное, отпустит их перед самым отъездом гостей.
Даални, в плаще и с непокрытой головой, вышла из странноприимного дома и, спустившись с крыльца, присоединилась к отъезжающим. Она бросила взгляд на седельные сумки Бенецета и узнала ту самую, в которой он что-то спрятал, ибо на ней она запомнила сильную потертость ниже пряжки. Даални следила за сумкой, а Кадфаэль за ней. Лицо девушки казалось бледным, впрочем, она всегда была бледна, имея кожу белую, словно цветок магнолии, однако теперь от напряжения ее лицо приобрело некий ледяной оттенок. Глаза Даални были прищурены, но остро блестели из-под ее длинных темных ресниц. Кадфаэль заметил в ней все эти признаки тревоги и напряжения, и они огорчили его, хотя он и не знал толком, как следует их трактовать. Девушка уже сделала все, что собиралась сделать, то есть отправила Тутило в большой мир, который подходил юноше куда более, нежели монастырь. Возможно, смириться со своим обыденным миром после краткой встречи с Тутило оказалось для Даални не так-то легко, но едва ли тут ей можно было помочь. Строя свои планы, Кадфаэль не учел, что у девушки могут оказаться свои собственные виды на этот прощальный момент, последнее, что она намерена совершить.
Один из молодых сквайров отправился в странноприимный дом доложить графу о том, что все уже готово к отъезду, а заодно взять его плащ и перчатки и захватить прочие из оставшихся вещей их господина и его нового спутника, который почитался ими человеком благородным и никак не простым слугой, однако едва ли был столь же уважаем, как арфист в Уэльсе. Вскоре сквайры вновь вышли на двор. В ту же минуту из своего садика, пройдя между еще не подстриженными в эту пору розовыми кустами, вышел аббат Радульфус, соблюдавший учтивую точность. За его спиной следовал приор Роберт. Оба они вышли попрощаться с уезжающими гостями.
Граф Роберт был, как всегда, прост и изящен, в добротном платье темных цветов — пурпурный короткий камзол для удобства езды верхом и темно-синяя накидка с разрезами сзади и с боков. Граф редко надевал головой убор, если к этому не вынуждали его ветер, дождь или снег, однако на спине его лежал капюшон, прикрывая его косые плечи и горб. Впрочем, едва ли граф делал это нарочно, ибо его врожденное увечье нисколько не беспокоило его и не сковывало его изящных движений. Рядом с ним шагал торжествующий Реми Перти, вдохновенно говоря своему новому покровителю нечто учтивое и приятное. Вместе они спустились с крыльца. Рядом уже стоял сквайр с перекинутым через руку плащом своего господина. Вот все и собрались, ибо аббат и приор уже поджидали графа подле лошадей.
— Милорд, к моему сожалению, время вынуждает меня уехать. Я весьма тронут вашим радушным приемом, которого, боюсь, не заслужил, ибо явился сюда, имея некоторые претензии на вашу святую. Однако я рад тому, что среди многих, жаждущих получить ее, она сделала по своему усмотрению наилучший выбор. Надеюсь, вы благословите меня на дорогу?
— От всего сердца! — промолвил аббат Радульфус. — Ваше общество, милорд, оказало мне великую честь и доставило большое удовольствие, и я надеюсь насладиться им вновь, когда выдастся благоприятный случай.
Официальная процедура прощания постепенно перешла в русло обычной учтивости гостей, которые в последнюю минуту медлят с отъездом, как бы желая еще многое сказать напоследок. Приор Роберт держался со всем своим нормандским и патрицианским величием и вместе с тем с предельной кротостью, ибо дело в конце концов обернулось в его пользу. Разумеется, он не желал отпускать нормандского графа, не испытав на нем своего красноречия и обаяния. Да и Герлуина, хоть и не слишком радостного, тоже нельзя было отпустить, не сказав ему на прощание несколько добрых слов. И трубадура, радовавшегося удачному повороту судьбы, — тоже. Кадфаэль, имевший большой опыт подобных прощаний, знал, что пройдет никак не меньше четверти часа, прежде чем кто-либо из уезжающих поставит ногу в стремя и сядет в седло.
Однако Даални отнюдь не была в этом уверена. Она никак не могла ждать и сочла, что ждала уже слишком долго. И она принялась действовать, опасаясь, что не будет иметь времени сделать все, что задумала. Она подошла поближе к аббату и графу, насколько это позволяла учтивость, и в первой же паузе в их беседе сделала шаг вперед и произнесла громко и отчетливо:
— Святой отец… Милорд Роберт, позвольте мне говорить. Прежде чем мы уедем отсюда, я должна кое-что сказать. Это касается воровства, а возможно, и убийства. Я прошу вас выслушать меня и рассудить, ибо это выше моего разумения, но я не могу молчать и оставить все как есть.
Слова девушки слышали все, и все повернулись к ней. Наступило молчание — любопытное, удивленное и неодобрительное, ибо нижайший из всех собравшихся на большом монастырском дворе просил выслушать его, причем под открытым небом и прилюдно. Но как ни странно, никто не замахал на девушку руками и не заставил ее замолчать. Аббат и граф с интересом глядели на Даални, она низко поклонилась им и встала рядом. Пока что она не сказала ничего такого, что обеспокоило бы кого-либо или заставило его бояться за себя лично, в том числе и Бенецета, который стоял, положив руку на шею своего коня и прикрывая спиной свою седельную сумку. Куда бы Даални ни метила, стрела ее еще не достигла цели. Однако Кадфаэль уже все понял и ужаснулся.
— Можно ли мне говорить, святой отец?
В этих стенах всем распоряжался аббат, и граф Роберт предоставил ему отвечать.
— Не можно, а должно! — промолвил аббат Радульфус. — Ты затронула предмет, который тяжелым бременем лежит на нас все последнее время: воровство и убийство. Если тебе есть что сказать по этому поводу, мы обязаны выслушать тебя.
Кадфаэль стоял неподалеку и с тревогой поглядывал на ворота, моля небеса о том, чтобы поскорее приехал Хью с тремя-четырьмя здоровыми парнями, а заодно монах бросал косые взгляды и на Бенецета. Тот стоял неподвижно, и хотя лицо его, как и лица многих других, не выражало ничего, кроме любопытства, он буравил девушку взглядом, словно то был острый кинжал, а его неподвижность напоминала стойку охотничьей собаки.
«Если бы я предупредил ее! — подумал Кадфаэль. — Надо было мне сообразить, что девушка станет действовать, ибо оснований у нее хватало. Неужели ее навел на след мой рассказ об уздечке? Себя она ничем не выдала, но мне все-таки следовало догадаться. А теперь она сделает выстрел раньше времени. Пусть подумает, помедлит с изложением сути, пусть вспомнит всю предысторию, постепенно двигаясь к цели, и тогда стрела попадет точно в яблочко! «
Однако время работало против них. Да и месса закончилась слишком рано. Пора бы Хью уже и появиться, однако шериф запаздывал.
— Святой отец, вы знаете о краже, которую совершил Тутило в тот вечер, когда вода затопила церковь, и знаете о том, как он это проделал. А потом, когда Альдхельм сказал, что может узнать вора, его убили на пути в аббатство. То есть лишь у Тутило была причина скрывать свою вину и бояться разоблачения, которого можно было избежать, пойдя на убийство.
Девушка ждала, чтобы аббат подтвердил ее слова.
— Так мы думали и так говорили, — спокойно сказал аббат. — Казалось, так оно и есть. И у нас не было других подозреваемых.
— Но, святой отец, у меня есть причины полагать, что был и другой человек.
Даални все еще не назвала его имени, но он уже почуял опасность. Он стал оглядываться на ворота и потихоньку продвигаться к ним, стараясь не привлекать к себе внимания и постепенно выбираясь из кольца столпившихся людей и лошадей. Однако дорогу ему преграждали два молодых сквайра, и он никак не мог обойти их.
— Я думаю, — сказала Даални, — что среди нас есть один человек, который прячет в своей седельной сумке нечто, ему не принадлежащее. Думаю, это было украдено в тот же самый вечер, когда случилось наводнение и в церкви все смешалось. Я не знаю, мог ли Альдхельм рассказать что-либо об этом, но он вполне мог и что-нибудь видеть. Разве этого мало? Если я обвиняю невинного человека, а такое возможно, — жестко сказала девушка, — то я готова принести любые извинения. Но проверьте мои слова, святой отец.
Тут Даални повернулась и взглянула на Бенецета, ее лицо было белым, как самое жаркое пламя. Девушка указала на Бенецета пальцем. А того плотно зажали в толпе, и он мог выбраться лишь силой, однако насилие тут же выдало бы его, а он еще не был поставлен на край пропасти.
— Вон в той седельной сумке у него что-то спрятано еще со времен наводнения. Если это нечто честно заработано, он не стал бы его прятать. Милорд, святой отец, будьте справедливы ко мне, а если я ошибаюсь, то справедливы к нему. Откройте сумку и посмотрите!
Казалось, Бенецет вот-вот рассмеется в ответ на это обвинение и, оттолкнув девушку, заявит, что она лжет. Но он как-то съежился под колючими взглядами, брошенными на него из толпы. И теперь было уже поздно в гневе кричать об оскорбленной невинности. Бенецет упустил время, делать нечего.
— Ты с ума сошла! Это черная ложь, у меня нет там ничего чужого. Хозяин, скажите ей! Почему ты думаешь обо мне так плохо? Почему она обвиняет именно меня?
— Я всегда целиком и полностью доверял Бенецету, — заступился за слугу Реми, однако не очень-то уверенно. — Не могу поверить, что он вор. А что, собственно, пропало? Насколько мне известно, ничего. Может, кто-нибудь скажет, что исчезло во время наводнения? Я ничего такого не слыхал.
— Да вроде бы ничего существенного, — согласился аббат, нахмурившись.
— Подтвердить или опровергнуть мои слова очень просто, — терпеливо сказала Даални. — Откройте его сумку! Если ему нечего скрывать, пусть он докажет это и посрамит меня. Я же не боюсь. Так чего бояться ему?
— Бояться? — вспыхнул Бенецет. — Такой клеветы? В моих вещах все мое, другого ответа не будет. Я не стану в угоду твоей ненависти выворачивать свои жалкие пожитки на всеобщее обозрение. Не могу только понять, зачем ты так клевещешь на меня? Что я тебе сделал плохого? Но ты лжешь напрасно, хозяин знает меня лучше.
— Всего благоразумнее открыть сумку и сделать свою добродетель очевидной, — сказал Бенецету граф Роберт, жестко и бесстрастно. — Ибо не все здесь уверены в ней. Если девушка лжет, опровергни ее ложь.
Граф глянул на своих сквайров и подал им знак поднятием брови. Те приблизились к Бенецету, лица их ничего не выражали, но молодые люди не спускали с Бенецета глаз.
— Должно быть, там что-нибудь из вещей убитого, — предположил аббат Радульфус. — Ведь девушка напомнила нам о чем-то весьма ценном. Если эта вещь и впрямь может пролить свет на недавнее преступление и хотя бы косвенно указать нам на виновного, я полагаю, наш долг увидеть ее. Дай сюда свою седельную сумку.
— Нет! — воскликнул Бенецет, прижимая сумку к себе. — Это недостойно, оскорбительно! Я не сделал ничего плохого. Почему я должен подвергаться такому унижению?
— Взять его! — промолвил Роберт Боссу.
Бенецет дико оглянулся, но два сквайра были уже подле него. Один крепко держал седельную сумку, а другой уздечку коня Бенецета. Он уже никак не мог вскочить в седло и вырваться из толпы, однако сквайры отпустили уздечки своих коней, и один из них отошел на несколько ярдов в сторону ворот, подальше от взволнованной толпы, скопившейся посередине двора. Бенецет яростно взмахнул руками, сильно ударил своего испуганного жеребца кулаком в живот, конь попятился и тревожно заржал, а Бенецет тем временем вырвался из плотного кольца людей. Люди отшатнулись, боясь попасть под копыта, а Бенецет схватил за узду отошедшего коня сквайра и, не теряя времени на то, чтобы поставить ногу в стремя, одним прыжком вскочил в седло.
Никто не смог ухватить коня за повод или за постромки, и прежде чем кто-либо успел вскочить в седло, Бенецет развернул коня спиной к собравшимся на дворе кричащим людям и дал шпоры, но двинулся не прямо к воротам, а по дуге, мимо того места, где стояла Даални, избежавшая одной опасности, но уже подверженная другой. Бенецет вытащил из ножен свой короткий кинжал, и тот сверкнул у него в руке.
Лишь в последнее мгновение девушка поняла его намерение. Бенецет не произнес ни звука, но Кадфаэль, бросившийся к Даални, дабы спасти ее от конских копыт, ясно увидел лицо всадника: холодное выражение ярости и ненависти, оскаленные, словно у волка, зубы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33