Олав приказал, чтобы им подали угощение, пиво и даже вино. И велел Эллисив поторопить неповоротливых служанок. Эллисив сердито спросила, давно ли ее служанки перешли к нему в подчинение.
Олав только засмеялся.
Когда со стола убрали и в самые красивые кубки, привезенные Эллисив из Гардарики, разлили вино, Олав заговорил о святом конунге.
Он рассказал то, что узнал от Эллисив: о королеве Астрид, о выдуманном чуде исцелении Владимира от слепоты и об истинном содержимом раки Олава Святого. Под конец он сказал, что считает такой обман недопустимым. При этом он смотрел прямо на епископа Бьярнварда.
Епископ, не дрогнув, встретил взгляд Олава и ответил на его невысказанный вопрос:
— Я не знаю, как обстояло дело с останками святого при конунге Магнусе. Ключ от раки конунг хранил у себя, и я ни разу не присутствовал при обряде подстригания святому ногтей и бороды.
— Это-то мне и кажется странным, — заметил Олав.
— Я об этом не задумывался, — ответил епископ, — Но вы правы. Это странно. — Лицо его омрачилось печалью. — Исходя из того, что вы сейчас рассказали, скорее всего, в раке уже тогда лежали истлевшие останки. Трудно не согласиться с конунгом Харальдом — конунг Магнус схитрил. Но, по-моему, мы не должны судить его слишком строго. Когда он вернулся в Норвегию, он был совсем дитя, и вся его власть опиралась только на святость его отца.
Я знаю, в глубине души Магнус был набожный человек. Теперь мне многое стало ясно: его угрюмость и припадки угрызений совести, его непредсказуемые вспышки гнева. Должно быть, эта ложь оказалась для него непосильной ношей.
Кое-что поняла и Эллисив.
— Эйнар Брюхотряс, — сказала она. — Видно, это была его затея. Наверное, он склонял Магнуса ко лжи про нетленное тело его отца. Ведь Эйнар был воспитателем Магнуса с детских лет. Неудивительно, что он так подчинил его своему влиянию.
— Возможно, вы и правы, — согласился епископ Бьярнвард.
— Мы собрались сюда, чтобы потолковать об Олаве Святом, а не о конунге Магнусе и Эйнаре Брюхотрясе, — напомнил им Олав.
— Если бы конунг действительно лежал в гробу целый и невредимый, как верят люди, то других доказательств его святости и не потребовалось бы, — сказал епископ. — Но даже если, кроме костей, от него ничего не осталось, это еще не значит, что он не святой.
— Кто и почему объявил его святым? — вмешался в разговор Петр.
— Гримкель, один из епископов его дружины, — ответил епископ Бьярнвард. — А поводов тому было два: люди говорили, что после смерти Олава видели знамение, а кроме того, пролежав год в могиле на берегу реки Нид, труп его будто бы не поддался тлению. Но, если я не ошибаюсь, тогда же шла речь о том, что покойники дольше сохраняются в песчаной почве. Так что довольно уже говорить об этом чуде.
— Волосы его тоже будто бы не горели, — заметил Олав.
— Если это правда, это бесспорное знамение, — сказал епископ. — Но сейчас мы уже не узнаем, правда ли это. Самое главное знамение — то, что, когда Олав пал, на ясном небе померкло солнце.
— Оно действительно померкло, но не во время битвы, — вмешался Транд. — Когда произошла битва при Стикластадире, мне было восемь лет, я жил неподалеку от поля сражения. Помню, как солнце вдруг угасло. Казалось, страшная тень медленно поглотила его. Люди от ужаса теряли рассудок. Только случилось это через несколько недель после битвы .
— Наверное, люди все равно связали это с гибелью конунга, — предположил Петр.
— Конечно, — согласился епископ. — Но это все-таки не настоящее знамение. — Он обратился к Эллисив:— Вы беседовали с Астрид, дочерью Олава Шведского, женой конунга Олава. Что она вам рассказывала?
— Она говорила, что Олав был крайне властолюбив и своенравен. К тому же был вспыльчив, жаден, скуп, упрям и безмерно подозрителен.
— Что-то многовато для святого, — сухо заметил Петр.
— Но это мнение только одного человека, — сказал епископ.
— Зато человека, очень близкого конунгу, — напомнил Транд священник.
— Может быть, именно этому человеку и трудно было беспристрастно судить о конунге, — сказал епископ.
— Я слышала и другое свидетельство о конунге, — снова заговорила Эллисив. — Я беседовала с Сигватом сыном Торда, он был первым скальдом и лучшим другом конунга.
— Что же говорил о конунге Сигват скальд?
Эллисив на минуту задумалась.
— Сигват скальд был скромный человек с тихим голосом. Лишь когда он говорил свои висы или рассказывал о прошлом, он весь загорался. Но не веселым победным костром, а мрачным пламенем. Первое, что я услышала от Сигвата, — это его «Откровенные Висы»: скальд открыто и внятно призывал конунга Магнуса заключить мир с врагами его отца.
Сигват говорил свои «Откровенные Висы» нам вместе с Харальдом — наверное, считал, что Харальду тоже не грех их послушать. Ведь в них говорилось о том, каким следует быть конунгу:

Мир и богатым и бедным дай по закону, конунг!
Хёвдинг, держи свое слово, будь справедлив и щедр!

И еще я помню из другой его висы:

Дома лежать я оставил меч, сверкающий златом, конунга дар драгоценный.
Устал я от битв.
Сталь, что волков насыщает, я на святой сменяю посох,
пойду по дорогам в Рим паломником мирным.

В «Откровенных Висах» есть такие слова: «Спрячь свой меч в ножны..»
— Но при чем здесь Олав Святой? — удивился Олав.
— А при том, что Сигват свидетельствовал об Олаве, и нам небезразлично, какой он был человек.
Когда я попросила Сигвата рассказать мне о конунге Олаве, он сказал, что у конунга была мятежная душа, но помыслы свои он всегда устремлял к Богу. Было видно, что Сигват любил конунга. Значит, было за что, такой человек, как Сигват, зря любить не станет.
— Говорят, Олав был доброжелателен и великодушен, — сказал Олав. — Только настроение у него часто менялось: то он бывал суров, то — приветлив.
— Он сам признавал, что правил страной, опираясь не на закон, а на жестокость и насилие, — вставил Транд. — Это я знаю точно. Он говорил об этом во время бегства из Норвегии.
— Да, я тоже слыхал об этом, — заметил епископ и снова повернулся к Эллисив:— Вы как будто встречались с конунгом Олавом в Гардарики?
— Я была тогда слишком мала. Помню только, что он был очень мрачный.
— Когда конунг Олав был на Руси? — спросил Петр.
— Почти сорок лет тому назад, — ответила Эллисив.
— Значит, я его помню. Я еще не ушел в монастырь и был боярином в дружине князя Ярослава.
— Кем-кем? — переспросил Олав.
— Дружинником, — перевел на норвежский Петр.
— Ты был боярином, а боярин выше обычного дружинника, — сказала Эллисив. — Я бы назвала тебя лендрманном.
Петр поморщился.
— Все это пустое, — сказал он.
— Каково твое мнение о конунге Олаве? — спросил епископ.
— Не помню, чтобы в нем было хоть немного святости. Он думал только о том, как вернуть себе Норвегию. Когда князь Ярослав предложил ему земли, где он мог бы крестить народ, он отказался.
— Суждения о конунге Олаве так противоречивы, что от них мало проку, — вздохнул епископ. — Говорят, что и сейчас у его раки видят много знамений.
— Если человек захочет, он где угодно увидит знамение, — сказал Транд.
— Как же нам верить в его чудеса, если мы знаем, что исцеление от слепоты было выдумано, а солнце померкло через месяц после битвы при Стикластадире? — спросил Олав.
Наступило молчание.
— Как он умер? — спросил Петр.
— С мечом в руке, — ответил епископ. — Он бился, чтобы вернуть себе свою страну, которую у него отнял конунг Кнут Могучий.
— Он был законный государь своей страны? — снова спросил Петр.
— Сам он верил, что законный, но сторонники Кнута утверждали другое, — ответила Эллисив. — Судя по тому, что говорила королева Астрид, его право на престол уходило корнями в языческие времена. Он вел свое происхождение от языческих богов.
— Но он крестил свой народ, и это давало ему право быть конунгом христианской державы, — объяснил епископ Бьярнвард.
— При Стикластадире в войске конунга Олава сражались не только христиане, но и язычники, — сказал Транд. — Об этом говорит Сигват в своей поминальной драпе о нем.
— Это ничего не меняет, — сказал Петр. — В моей стране мы считаем князя великомучеником, если он имеет законное право на власть и погибает насильственной смертью. И тут уже неважно, каков он был при жизни.
— Важно покориться воле Господней, а не сражаться за власть, которую отнял Господь, — сказала Эллисив. — У меня были двое дядей, обоих считают святыми. Единственный их подвиг: они безропотно позволили воинам своего брата зарубить себя и ничего не сделали ради спасения.
— Конунг Олав знал об этом? — Транд спросил как будто нехотя.
— Было бы странно, если бы он не узнал об этом, живя в Гардарики.
— Что такое святость? — задумчиво произнес епископ Бьярнвард. — Не слишком ли мы упрощаем ее смысл, когда говорим только о кротости и добрых поступках? Господь лучше нас видит человеческую душу. Разве не благословил он сам разбойника, распятого на кресте, сказав: «Нынче же будешь со Мною в раю»?
Эллисив не сводила глаз с Транда. Он сидел, поставив локти на стол и закрыв руками лицо.
— Транд, — обратилась она к нему. — Ты хочешь что-то сказать?
Он поднял голову, взгляд у него был гневный.
— Нет!
— А может быть, ты как раз чего-то не хочешь говорить? — спросил Олав.
— Да.
— Что, если нам побеседовать с тобою наедине? — предложил епископ.
— Ни за что. — Ответ прозвучал резко.
— И все-таки я вынужден задать тебе один вопрос. — Епископ Бьярнвард был очень серьезен. — Ты знаешь какие-нибудь свидетельства, подтверждающие святость Олава конунга?
Транд не ответил.
— Почему ты молчишь?
Транд и на это не ответил, он сидел, судорожно сжав кулаки.
— Благослови тебя Господь, что бы ни смущало твою душу, — тихо сказал Петр. Он встал, подошел к иконам Эллисив, опустился на колени и замер в молитве.
Транд неотрывно следил за ним. Кулаки его разжались сами собой.
Когда Петр молча вернулся на свое место, Транда было не узнать. Он вдруг заговорил. В голосе его звучала горечь.
— К Олаву конунгу и его родичам у меня свой счет: они убили моего родного отца, приемного отца, двух братьев, отняли все мое имущество…
— Значит, на небесах тебя ждет главное богатство, — с улыбкой заметил Петр.
— Кто знает, попаду ли я на небеса, — ответил Транд. — Моя ненависть может стать препятствием на пути туда.
Дважды я подвергался изгнанию. Первый раз при конунге Магнусе сыне Олава. Магнус нарушил свою клятву не наказывать Кальва сына Арни — дядю твоей матери, Олав, а моего приемного отца, — хотя тот и сражался против конунга Олава в битве при Стикластадире. Мне в ту пору было восемнадцать.
Несколько лет я ходил с Кальвом в викингские походы, летом мы опустошали берега Ирландии и Англии, а зиму проводили здесь, на Оркнейских островах. Но потом я совершил один проступок и целый год должен был в монастыре искупать свою вину. Я остался в монастыре еще на несколько лет, в конце концов монахи сделали из меня священника. И когда Кальв помирился с конунгом Харальдом, я вернулся в Норвегию, но уже не воином, а слугой Божьим.
Эллисив кивнула.
— Когда Харальд убил могущественного Эйнара Брюхотряса, — она повернулась к Петру, — в Упплёнде и Трёнделёге чуть не вспыхнул бунт. Брат Кальва, Финн, помог Харальду с условием, что Кальв сможет вернуться домой из изгнания и получит обратно все свои владения в Норвегии. Оба они были братьями Торберга, отца Торы — наложницы Харальда.
— Мне не следовало становиться священником, — продолжал Транд. — Когда конунг Харальд предательски убил Кальва, мною овладел такой гнев, что я готов был сорвать с себя облачение и уехать в Данию к конунгу Свейну бороться против Харальда. Финн сын Арни звал меня с собой. Он соблазнял меня тем, что я потомок ярлов Халогаланда и имею право быть ярлом, а не то и конунгом Норвегии. В тот раз меня остановила моя мать.
— Твоя мать была Сигрид дочь Торира, — Эллисив снова повернулась к Петру. — Конунг Олав убил первого мужа Сигрид и заставил ее выйти замуж за Кальва. Она-то и подстрекала Кальва бороться против конунга. А убил конунга ее брат, Торир Собака.
— Это верно, — сказал Транд. — Но после убийства Кальва она уже больше не стремилась ни к власти, ни к мести.
Я думал, что наконец-то обрету покой. Мне хотелось поселиться в Эгге, эта усадьба осталась мне в наследство и от родного отца, и от приемного. Я собирался быть там священником.
Но конунг Харальд отнял у меня Эгг, и я снова оказался в изгнании. С тех пор ненависть не покидала меня. Я никому не могу простить: ни Господу Богу, ни конунгу Олаву, ни его родичам.
— Значит, ты и меня ненавидишь? — спросил Олав.
— Я ненавижу в тебе потомка Олава Святого. Но тебя самого я ненавидеть не могу.
— А что стало с Сигрид, твоей матерью? — спросила Эллисив.
— Господь был милостив к ней. Она заболела и умерла до того, как конунг Харальд отобрал Эгг. — Транд тяжело вздохнул. — Я думаю, теперь вам понятно, что мне вовсе не по душе свидетельствовать о святости конунга Олава. И если я все-таки сделаю это, то только ради тебя, Олав. Бог даст, ты будешь лучшим конунгом для Норвегии, чем были твои предки.
— Значит, тебе есть что рассказать? — спросил епископ Бьярнвард.
Транд молчал, Эллисив видела, как двигались у него на скулах желваки.
— Я могу передать вам свидетельство Кальва сына Арни, — произнес он наконец. — В разгар своей последней битвы конунг Олав отбросил меч и вознес к небесам молитву, при этом лицо его озарилось светом. Он был ранен, но не тяжело. Затем его убили. Кальв видел все это своими глазами и считал, что конунг был святой.
— В Гардарики этого было бы довольно, чтобы его сочли святым мучеником, — заметил Петр.
— А как назывался меч, который он отбросил, случайно не Хнейтир? Его также называют Бэсинг. — спросила Эллисив.
— Да, это был Хнейтир.
Королева Астрид рассказывала, что этот меч достали из кургана одного из родичей конунга Олава и он видел в этом мече подтверждение своего права на власть, идущее еще с языческих времен.
— Какой глубокий смысл в том, что он отбросил именно этот меч, — медленно проговорил епископ Бьярнвард.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30