— Помнили только тех, кто выздоравливал, прося его о помощи, об остальных же забывали.
— Я собственными глазами видел знамение, которое никто не может отрицать, — сказал епископ, выпрямившись. — Труп короля был совершенно свежим, когда его откопали. Ногти и волосы у него отросли, и волосы его не горели в огне.
— Королева недаром считает, что сведущие люди могут разжигать такой огонь, который не причинит вреда, — вырвалось у Сигрид.
Он чуть было не вскочил, но тут же сел на место.
— Значит, ты пришли сюда, чтобы сказать, что считаешь меня лжецом? — сказал он. — Разве ты не знаешь, что в моей власти отправить тебя на костер?
— Я пришли к Вам, чтобы обрести мир в душе, — сдержанно произнесла она. — Вы признали короля Олава святым, и Вы единственный, кто может мне помочь поверить в его святость или освободить меня от долга верить в это.
— От этого долга я не хочу и не могу освободить тебя, — ответил он.
Сигрид встала.
— Простите, что отняла столько времени, — сухо сказала она. Она внезапно почувствовала, что должна немедленно выйти, пока ярость не овладела ею. До этого она не догадывалась, что во многом ее христианская вера основана на доверии к Гримкеллю, на сказанных им когда-то словах о том, что никто не заставляет ее признавать христианство Олава. И даже когда, вопреки всему, епископ объявил конунга святым, она была уверена в том, что он сможет объяснить ей, почему он это сделал, или же сделать для нее исключение.
Но теперь он говорил ей ничего не значащие слова. А, увидев, что ее невозможно переубедить, он стал угрожать ей.
Она протянула ему руку и хотела уже уйти, но он остановил ее. Она нехотя села, чувствуя на глазах слезы. Она чувствовала, что он не спускает с нее глаз; губы ее дрожали, и в конце концов она закрыла лицо руками.
— Бог привлечет меня к ответу на Судном дне, если я отошлю тебя, так и не сумев помочь тебе, — сказала он.
Она медленно подняла голову и посмотрела ему в лицо; он буравил ее глазами.
— Король был святым. Ради Бога, Сигрид, поверь мне! Не нам, простым смертным, осуждать его, не нам указывать ему путь.
Если путь его отмечен жестокостью и убийствами, мы не осуждаем его за это. И мы это делаем не только потому, что боимся короля; мы делаем это потому, что полагаемся на Бога. Мы не можем рассчитывать на то, что Он, повелевающий небесным воинством и способный превратить горы в песок, сможет окрестить Норвегию, если мы преградим путь королю.
Даже после того, что произошло в Мэрине, где досталось и христианам, и язычникам, даже после разговора с тобой, Сигрид, у меня не хватило мужества и веры порицать его, что я должен был сделать.
Мы знали о властолюбии и жестокости короля Олава, но это шло нам на пользу; мы принесли в жертву его душу, чтобы окрестить страну. И даже когда он грешил, сам сознавая это, мы не имели права порицать его за это или накладывать на него покаяния, которого он заслуживал. Мы опасались, что наши упреки отвратят его от христианства и страна не будет крещена.
Но Бог видит то, чего не понимают люди. Он видел, как пылало королевское сердце, как ревностно он искал путь Божий; и если он ошибался, то это потому, что у него было плохие проводники. Бог очистил душу короля скорбью и потерями, и конунг поэтому понимал то, чего не понимали все остальные. И в самом разгаре битвы при Стиклестаде король отложил в сторону меч, обратил лицо к небу и передал в руки Господа свою жизнь и крещение страны.
— Он не отложил в сторону меч, он отбросил его далеко в сторону, да и рана его была не такой опасной, чтобы из-за этого прекращать борьбу… — заметила Сигрид.
Епископ сглотнул слюну.
— Откуда тебе это известно? — спросил он.
— Мне рассказал об этом Кальв, — сказала Сигрид. — Уже после сражения он сказал, что король умер смертью святого. Его лицо светилось, сказал он, когда он обратил взор к небу.
— Почему же тогда Кальв не пришел сюда сказать об этом?
— Он в походе.
Епископ недоверчиво посмотрел на нее.
— Это из-за тебя он покинул дом?
— Я не хотела прогонять его, — ответила она.
Он вопросительно уставился на нее.
— Сохранишь ли ты тайну исповеди? — спросила она. И когда он уверил ее в этом, она рассказала, почему Кальв уехал из дома. В заключение она сказала, что священник Йон считает, что Кальв стал пилигримом, хотя она сама сомневается в этом.
Епископ ничего не ответил, но по выражению его лица она поняла, что он тоже сомневается в том, что Кальв стал пилигримом.
— Я буду молиться за него, — сказал он. — За вас обоих, — добавил он.
— Я поняла, что Вы имеете в виду, говоря о святости короля Олава, — сказала Сигрид, — но когда я увидела его гроб в церкви Клемента, мне показалось, что я слышу крики из Мэрина.
— Бедное дитя, — сказала он, и голос его был мягок.
Она медленно повернулась к нему. Меньше всего она ожидала от него сострадания, в особенности после того, что сказала ему.
— Посмотри вокруг себя! — сказал он. — Разве ты не замечаешь самого великого чуда? Зло, причиненное людям королем Олавом, Господь обратил в благодеяние! Его смерть и последующее солнечное затмение привели людей к христианству. И не путем принуждения, как он делал это при жизни, а путем глубокого проникновения в сердца людей, чего, как я полагал, можно будет добиться только на протяжении нескольких поколений. Взгляни на происходящие теперь чудеса! Если и правда то, о чем ты говоришь, и есть какие-то преувеличения, то вправе ли мы осуждать людей за то, что они верят в это?
Сигрид задумалась.
— Если я и поверю в какое-то чудо, так это в то, что у Турира зажила рука, — сказала она.
— У какого Турира?
— У моего брата Турира Собаки. После сражения при Стиклестаде он сказал, что во время битвы был ранен в руку; большой палец был почти отрублен. Но когда он вытаскивал из тела короля свое копье, из раны конунга полилась кровь, и рана у него на руке вмиг затянулась.
Епископ уставился на нее.
— Ты уверена в этом?
— Я уверена в этом настолько, насколько могу быть уверенной, не видя все собственными глазами. Турир показывал мне свою руку, между большим и указательным пальцами был шрам, похожий на нить. Но я тогда не поверила ему. Я сказала, что во время битвы его могли ударить по голове.
Гримкелль покачал головой и рассмеялся.
— Сигрид! Сигрид! — сказал он. — Что может заставить тебя поверить в это? Если ты даже увидишь перед собой распахнутое врата рая и короля Олава возле трона Всевышнего, то я не уверен, что это убедит тебя. Ты не раз могла уже убедиться в том, что люди верят в то, во что они хотят верить, не обращая внимания на окружающих.
Сигрид захотелось возразить ему; она вспомнила, что нечто подобное ей самой однажды пришло в голову; это было вскоре после рождения Суннивы. Находились такие, которые считали, что она похожа на Кальва, и Сигрид подумала тогда, что люди видят то, что хотят видеть.
Она стала припоминать, не страдала ли сама подобной слепотой.
Но епископ снова стал серьезен.
— Ты говоришь о Мэрине, — сказал он, — ты говоришь, что когда была у гроба короля, то слышала доносящиеся из Мэрина крики. Я хочу, чтобы ты сегодня снова пошла в церковь Клемента и преклонила там колени. И если ты еще раз услышишь крики из Мэрина, тебе не следует думать о короле Олаве. Тебе следует думать о епископе Гримкелле, который до конца дней своих будет отпускать грехи за то, что произошло не только в Мэрине, но и в Намдалене и многих других местах. Ведь это он виновен, он, богоотступник.
Опустив голову, Сигрид молчала.
— Мы не смеем налагать на короля покаяние за его грехи! — вдруг воскликнул епископ. — Знаешь, какое покаяние он наложил на самого себя? Когда он совершил грех, работая в воскресенье, он сжег в ладони щепки, которые настрогал!
Многозначительно помолчав, он добавил:
— Надеюсь, теперь ты поверишь в святость короля, и это все, что я могу сказать тебе.
Он встал. Она тоже поднялась.
— Мне нужно время, чтобы подумать, — сказала она, — но я начинаю все понимать…
И она преклонила колени, чтобы получить благословение.

Сигрид сдержала данное Хелене обещание. Отправившись утром из Каупанга, они остановились у Ладехаммерена и вышли на берег, чтобы взглянуть на стапели, оставшиеся от «Длинного Змея».
Во взгляде Хелены было почтение, когда она осторожно касалась рукой стапелей. Потрепанные временем и непогодой, они все еще давали представление о размерах и формах «Змея».
Хелена была оживлена и разговорчива, и Сигрид осторожно намекнула на то, что ей нужно выйти замуж.
— Мне хотелось бы, чтобы ты прекратила говорить об этом, — ответила Хелена.
— Если бы я только знала, почему ты не хочешь этого… Это не идет на пользу ни тебе, ни твоим воспоминаниям о Грьетгарде.
— Разве ты не понимаешь, что я буду чувствовать себя неверной по отношению к Грьетгарду, если сделаю это?
Сигрид тяжело вздохнула. Она и сама раньше думала так об Эльвире. Но по своему опыту она знала, что жизнь устроена иначе. В жизни был еще и другой смысл, и только в любовных песнях люди умирали от тоски. Тем не менее, слова Хелены пробудили в ней какое-то мучительное чувство, и внезапно она пришла в ярость.
— Грьетгард никогда не вернется назад, Хелена, — жестко произнесла она, — а сын Квама наверняка еще не нашел себе другую; тебе будет хорошо, если ты выйдешь за него замуж.
Хелена долго смотрела на нее.
— А тебе хорошо с Кальвом? — спросила она.
Сигрид прикусила губу.
— Я начинаю думать, что если мне и плохо с ним, то в этом моя вина, — ответила она.
— Ты не должна мне больше говорить о том, чтобы я вышла замуж, — серьезно продолжала Хелена, — иногда я подумываю о том, чтобы уйти в монастырь или жить отшельницей, посвятить свою жизнь Богу. Я думаю о том, чтобы жить в маленькой келье, одной, и всю свою жизнь молиться за Грьетгарда и спасение его души, а также за своих родителей и всех, кто в этом нуждается.
— Ты говорила об этом с Энундом?
Хелена кивнула.
— Он сказал, что боится, как бы я не покончила с жизнью. Тогда жертва была бы напрасной. Он говорить, чтобы я еще раз все обдумала. И если наступит день, когда я почувствую, что жизнь еще может мне что-то дать, тогда как Бог значит для меня еще так много, что я могу добровольно посвятить ему себя, мы с ним еще раз поговорим об этом.
— Ты понимаешь, что он имел в виду?
— Не совсем, — призналась Хелена, — но если придет день, о котором он говорил, я узнаю его, — убежденного добавила она.
— И ты ждешь этого дня?
— Да.
— Я не буду больше приставать к тебе, — сказала Сигрид. И когда они вернулись обратно на корабль, она смотрела на девушку с уважением.
Когда они подходили к Эгга, на пристани стоял чужой кнарр. Сигрид показалось, что он похож на корабль Турира Собаки.
Гребцы работали, и Тронду не сиделось на месте: он вылез за борт и попробовал пробежаться по веслам. Это закончилось тем, что он очутился в воде, но не сдался, вылез из воды и снова забрался на весло.
Сигрид пыталась остановить его; она говорила, что вода холодная. Но Ивар Гуттормссон засмеялся и спросил, не хочет ли она помешать мальчику стать мужчиной.
Сигрид подумала, что из Грьетгарда и Турира получились мужчины и без всех этих шалостей. Но она понимала, что препятствовать бесполезно, и оставила его в покое.
На пристани стоял Турир Собака; Сигрид была права, это был его корабль.
Поднимаясь вместе с ней в усадьбу, он сказал, что прибыл днем раньше и намеревается отправиться в Каупанг, чтобы засвидетельствовать перед епископом, что его рана зажила от крови короля Олава.
И он был разочарован, когда Сигрид сказала ему, что уже сообщила об этом Гримкеллю.
— Я не мог приехать раньше, — сказал он, — я отправился в путь, как только на севере стало известно о предстоящем деле короля.
— Думаю, что епископ с удовольствием выслушает все это из твоих уст, — сказала Сигрид. — Я не такая уж хорошая рассказчица.
— Ты веришь в то, что я сказал тебе правду?
— Разве я не видела твою руку?
Они остановились, и он вытянул вперед руку. Шрам все еще был виден, и она ощутила его; он слегка выступал на коже.
— Я верю тебе, — наконец сказала она.
— Слава Богу! — ответил он. И они продолжали путь наверх. — После Каупанга я думаю отправиться в Англию, — сказал он, — чтобы рассказать королю Кнуту о случившемся и засвидетельствовать перед ним, что Олав действительно был святым.
— Не думаю, что это очень понравится королю Кнуту.
— Дело не в том, понравится это ему или нет, Сигрид. Я всегда ставил власть и богатство выше порядочности. Помнишь, как Эльвир однажды поинтересовался, что властвует надо мной, я сам или серебро?
— Еще бы мне не помнить это, — ответила Сигрид, — как раз тогда ты и Эльвир поссорились.
— Да, — сказал Турир, — возможно, я бы меньше рассердился, если бы слова не попали в цель.
— Впоследствии Эльвир пришел к выводу, что был чересчур жесток с тобой.
— В самом деле? — с улыбкой спросил Турир. — Значит, мы навечно остались с ним друзьями.
Немного помолчав, он сказал:
— Я собираюсь отправиться дальше Англии: на покаяние в Рим, а то и в Святую землю…
— Ты хочешь покаяться в том, что убил короля Олава?
Турир рассмеялся.
— Сразу после битвы, в прошлом году, я исповедовался у Энунда и получил отпущение грехов. И я выполнил покаяние, которое он наложил на меня. Грех ведь не становится больше оттого, что короля объявили святым…
— Зачем же тебе тогда отправляться на юг?
— А почему бы мне не отправиться на юг? — в свою очередь спросил он. — Я достаточно уже насиделся на Бьяркее. Сигурд позаботится о хозяйстве, и ему с его женой вряд ли будет недоставать меня.
Они вошли в зал и сели.
— В прошлый раз ты говорил, что Сигурд женился на дочери Снорри Доброго, — сказала Сигрид. — Как у них дела?
— Превосходно. По-моему, они скорее ведут себя как мать и сын, чем как супруги, и его это устраивает. Летом у них родилась дочь.
— Как же ее назвали?
— Раннвейг, — ответил Турир, став вдруг серьезным. — Ты спрашиваешь, почему я направляюсь на юг. Я делаю это ради Раннвейг, моей Раннвейг. Она умерла как язычница.
— И что можно теперь сделать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36