— А у нас говорят — не рой другому яму, сам попадешь в нее, — хмуро заметил Лад, прекращая бесполезные попытки освободиться от наручников.
— Так ты кузнец? — проверив напоследок, крепко ли держит цепь Эвбулида, перешел к Сосию пожилой мужчина.
— Да! И ты тоже? — по-приятельски спросил бывший вольноотпущенник.
— Раб! — коротко бросил кузнец. — И ты — раб. Все мы тут рабы…
Он аккуратно приложил к ногам своего коллеги бронзовые полоски и точными ударами начал заковывать Сосия в изготовленные на совесть в его афинской мастерской кандалы и наручники.
Эвбулид тем временем ошеломленно смотрел на свои руки и ноги, отказываясь верить собственным глазам.
Он, свободнорожденный эллин, видевший такие оковы на сотнях, тысячах рабов и считавший это естественным и справедливым, вдруг сам оказался в положении последнего из беглецов, которого хозяин в наказание приказал посадить на цепь.
Он — Эвбулид, герой Карфагенской войны, гражданин великих Афин, тезка, а может даже — как любил он утверждать — и далекий потомок знаменитого скульптора Эвбулида и не менее известного оратора, противника самого Демосфена, Эвбула — раб?!
Такой же ничтожный, презираемый и беззащитный, как все эти варвары — фракийцы, далматы, геты?..
Как тот самый раб, которого нашел умирающим на улице Фемистокл?
Как Армен?!
Он повернулся к Аристарху, чтобы поговорить с ним и услышать хотя бы слово сочувствия, но увидел, что лекарь, даже закованный, сидел в знакомой позе со скрещенными ногами и умиротворенной улыбкой на губах.
Эвбулид со смешанным чувством умиления и возрастающего раздражения к этому поражавшему его упорством в достижении цели и бесчувственностью к собственным бедам человеку лишь удрученно махнул рукой. Услышав бряцанье своей цепи, откинулся спиной к стене и тоже закрыл глаза.
«Раб!» — с невыразимой тоской понял он, с трудом удерживая себя, чтобы не закричать от собственного бессилия.
Крышка люка лязгнула, и послышалось шлепанье босых ног по ступеням.
Эвбулид открыл глаза, и в первый момент ему показалось, что он уснул и видит сон. Трое дюжих рабов стащили вниз и поставили на середину трюма бочку воды, большую амфору с вином и несколько тазов, доверху наполненных вареной морской рыбой.
Увидев воду, жирных тунцов, за которых даже самые скупые афиняне, не раздумывая, развязали бы свои кошельки, Эвбулид судорожно глотнул слюну и подался вперед.
Все было продумано в этом трюме: цепь позволила дотянуться ровно до его середины.
Ослепленный жадностью, Эвбулид одной рукой схватил тунца, другой — сорвал с края бочки деревянный ковш, плюхнул его в бочку. Поднес к растресканным, дрожащим от нетерпения губам и с наслаждением пил, пил, не отрываясь, прохладную свежую воду, думая только о том, как бы побыстрее напиться, чтобы приняться за тунца…
Изголодавшиеся, измученные жаждой люди рванулись вслед за Эвбулидом и, отчаянно ругаясь, вырывая друг у друга ковши и рыбу, набросились на воду и еду.
Тщетно рабы объясняли, что рыбы много, что они принесут десять, даже двадцать тазов, если пленникам захочется еще.
Напрасно Аристарх, очнувшись и узнав, в чем дело, предупреждал всех:
— Ешьте понемногу!
В несколько минут опустошив и дочиста вылизав тазы, проглотив даже кости, пленники кинулись наверх по ступенькам и заколотили кулаками в решетку трюма, прося принести им еще рыбы.
Рабы не обманули и вскоре втащили несколько тазов с дымящейся рыбой. Заменили опустевшую амфору вина на новую, полную.
Наевшиеся досыта пленники тяжело разбрелись и разлеглись по-над стенами. Некоторые тут же захрапели, другие принялись стонать, жалуясь Аристарху на тошноту и нестерпимую боль в животе.
— Говорено же вам было — не торопитесь! — упрекал их лекарь. — Ну что вам стоило разделить эту пищу на два или даже на три дня?! И ты, Эвбулид, туда же! Ведь грамотный же человек!
Сам он, проглотив лишь пару кусочков самого нежирного тунца и запив их водой, двигался, насколько позволяла цепь, легко и быстро.
Одним он советовал немедленно пройти к отхожей бочке, предусмотрительно поставленной перекупщиком в каждом углу, и расстаться с едой, заложив в рот два пальца.
Другие, в том числе и Эвбулид, сами стремглав неслись к бочкам, схватившись обеими руками за живот.
На другой день спустившиеся в трюм рабы вынесли зловонные бочки, заменили их на чистые, внесли несколько тазов с вареной рыбой.
Теперь каждый ел столько, сколько хотел.
— А мне так даже нравится такое рабство! — икнув, блаженно вздохнул бывший ремесленник из греческой Беотии. — Такого обилия рыбы и пусть даже самого дешевого вина я не видел в своем доме по самым большим праздникам!
— Подожди! — усмехнулся пожилой гребец. — Нас еще будут по два раза на день расковывать и выводить на палубу!
— Неужели и среди торговцев рабами можно встретить людей? — слабо удивился Эвбулид.
— Людей?! — насмешливо переспросил гребец. — Да этот перекупщик, как и все торговцы живым товаром, старается только ради себя! Много ли он получит за нас после того, что с нами сделали пираты? Кому нужны изможденные, раненые, да еще и подслеповатые рабы?! Нет, теперь он будет лечить нас и кормить, словно баранов перед жертвоприношением!
— Уверен, он еще погоняет свою триеру по волнам, чтобы мы приобрели товарный вид, и получит по мине за каждую затраченную на нас драхму! — подтвердил бывший кузнец — вольноотпущенник.
И он не ошибся.
Вместо того чтобы за два дня добраться до ближайшего острова с невольничьим рынком, перекупщик, то и дело меняя курс, еще несколько суток лавировал в Эгейском море, откармливая дармовой рыбой, выгуливая на палубе своих рабов и залечивая им раны.
Наконец увидев, что большинство из них окрепли, пополнели, а лица некоторых даже залоснились от сытости, дал рулевому приказ брать курс на остров Хиос.
Разумеется, Эвбулид не мог знать этого, и новый разворот судна, от которого попадали на пол стоявшие рабы, воспринял как десятки прежних поворотов, не догадываясь, что именно он уже разделил всю его дальнейшую судьбу на две половины: жизнь свободного человека и жизнь раба.
Не обращая внимания на усилившийся топот ног на палубе, он по-прежнему вполголоса беседовал с Сосием и другими вольноотпущенниками. Строил планы, как выкупиться из неволи, не представляя еще, как это удастся сделать ему, не приученному ни к какому труду, не знающему ни одного ремесла.
Утешало его лишь одно: что и кузнец Сосий, прежде чем стать известным кузнецом и выкупиться из рабства, был ничего не умеющим подмастерьем.
Эвбулид был уверен, что жажда свободы поможет ему освободиться от этих оков, увидеть Гедиту, детей и еще пройти по таким бесконечно далеким от него теперь улочкам Афин…
— И потом, разве обязательно мне быть кузнецом или горшечником? — вслух делился он внезапной надеждой с Сосием. — Ведь я могу стать скрибой, переписчиком книг, наконец, грамматиком! Я буду писать так старательно и быстро, что почернеют пальцы, перепишу книг больше, чем все остальные рабы, воспитаю своему… хозяину прекрасного сына! И он в благодарность даст мне свободу!
— Это было бы очень хорошо и справедливо! — не глядя в глаза Эвбулиду, соглашался старый кузнец, умалчивая о том, что еще предстояло узнать и испытать этому горящему надеждой эллину. Кому как не ему, Сосию, было знать, что желание раба для его хозяина — это мышь в пустом чулане: будет сидеть молча — не заметит, а пикнет — убьет, и что нет в мире более невозможной вещи, чем благодарность господина в виде свободы.
На рассвете следующего дня триера причалила к просыпающейся гавани зеленого холмистого острова.
Привычно скрипнула решетка. Спустившиеся кузнецы заменили тяжелые оковы легкими, но не менее прочными кандалами и наручниками. Позванивая ими, зябко ежась от утренней прохлады, пленники потянулись по ступенькам наверх.
Радуясь новой прогулке, Эвбулид поднялся за ними на палубу и замер пораженный, увидев вместо бескрайнего морского горизонта гавань с полутора десятками стоявших в ней кораблей.
— Родос? Крит? Делос? — гадали невольники, разглядывая дома и мощеную дорогу, круто уходящую вверх, на густо застроенный холм.
— Хиос! — уверенно ответил Аристарх и показал рукой куда-то за макушки городских храмов. — Здесь прекрасная библиотека…
— И родина Гомера! — пробормотал кто-то из греков, уныло осматривая остров, где, по преданию, был похоронен великий поэт.
Из-под навеса появился озабоченный перекупщик. Увидев его, надсмотрщики защелкали бичами и погнали пленников к спущенному трапу.
Эвбулид на мгновение замешкался, и тут же плеть обожгла его спину. Удар был не сильным — за порчу спины предназначенного к продаже раба надсмотрщику самому бы досталось от господина. Но Эвбулиду показалось, что весь мир раскололся на части. Никто, никогда, кроме отца и матери в детстве и расплатившихся за это своими жизнями пунов, не поднимал на него руку.
Вскрикнув от гнева, он рванулся было к надсмотрщику, но Аристарх неожиданно сильной для его худощавого вида рукой удержал его и буквально столкнул на ступеньки трапа.
— С ума сошел? — набросился он на Эвбулида. — Что ты этим докажешь?
— Привыкай, эллин, к ласкам своей новой жены! — ухмыляясь, покрутил плетью надсмотрщик. — Иначе у нового господина тебе не прожить и дня!
Когда последний невольник сошел на выложенную гладкими плитами площадь гавани, надсмотрщики, щелкая бичами, привязали их попарно друг к другу и длинной вереницей повели по дороге, ведущей на холм.
Перекупщик шел сзади. То и дело он останавливался и охотно отвечал заговаривавшим с ним прохожим, что таких крепких и ценных рабов давно уже не привозили на священную землю Хиоса.
Вскоре показался и сам хиосский рынок, местная агора, с храмами, общественными зданиями и многоголосой толпой продавцов и покупателей.
Как и в Афинах, бредущий в паре с Ладом Эвбулид слышал призывные голоса:
— Колбасы! Горячие колбасы!
— Мегарский лук! Злой мегарский лук!!
— Баранки! Баранки!
— Масло! Кто забыл купить масло?!
Так же отчаянно спорили за каждые полобола торговцы мясом и дичью с бедно одетыми покупателями. Разница была лишь в том, что на этот раз между Эвбулидом и агорой была небольшая, с широкими щелями изгородь и веревка, которой он был привязан к Ладу и идущим впереди и позади невольникам.
Дорога вывела их к огромной площади, тоже битком забитой народом. Здесь никто не носил своих товаров, никто не торговался, но спорили не меньше, чем на соседнем рынке.
В центре площади возвышался высокий помост, на котором стояли глашатаи и агораномы. Здесь торговали рабами.
Торг еще, судя по всему, не начинался. Покупатели смолкли, вытягивая шею и разглядывая подведенную партию новых рабов.
Стоящие на «камне продажи» агораномы бегло взглянули на пленников «Горгоны» и «Талии». Глашатаи осмотрели их куда внимательнее, словно прикидывая, сколько им запрашивать за восхваление этой партии с давно знакомого им перекупщика.
Неожиданная мысль, что среди покупателей мог находиться знающий его какой-нибудь афинский купец или приехавший по делам на Хиос приятель, озарила Эвбулида.
С трудом сдерживая волнение, он стал озираться по сторонам. Внимательно разглядывая пестро одетых хиосцев, споткнулся и ударился о спину идущего впереди Сосия.
В толпе засмеялись. Раздались возмущенные окрики, что рабы этой партии так слабы, что их даже ноги не держат. Эти слова долетели до ушей как глашатаев, так и перекупщика.
Глашатаи красноречиво переглянулись, подмигивая друг другу. Перекупщик что-то сердито крикнул надсмотрщику, и на спину Эвбулида обрушился по-настоящему сильный удар. Вскрикнув от неожиданности, он выгнулся от боли, сделал шаг в сторону, порываясь отомстить обидчику, а там — будь что будет! — Но Лад без труда натянул веревку и удержал его.
— Не время! — коротко бросил он, обводя сузившимися глазами надсмотрщика, перекупщика и толпу покупателей. — Потерпи — мы еще отомстим всем этим. И убежим.
Слова сколота отрезвляюще подействовали на Эвбулида. Он окончательно успокоился, обмяк и равнодушно снес все насмешки надсмотрщика, выделившего его из остальных пленников.
Дорога привела их в небольшой загон, где уже ожидали начала торга несколько партий прибывших раньше рабов.
Эвбулид покорно принял из рук своего обидчика ведро с разведенным в воде мелом, поданное с язвительной ухмылкой, и глухо спросил:
— А что с ним делать?
— То же, что и все остальные! — усмехнулся надсмотрщик, показывая на Сосия и гребцов, которые привычно обмазывали себе ноги до самых колен белой краской.
— Зачем? — удивился Эвбулид.
— Для красоты! — буркнул надсмотрщик и взревел, пиная ведро так, что краска сама брызнула на ноги окаменевшего Эвбулида: — И затем, эллин, что это означает, что ты предназначен для продажи!
«Для продажи!» — вздрогнул, словно от удара плетью, Эвбулид. Пораженный этой мыслью, он машинально опустил руку в ведро и провел побелкой по одной ноге, затем — по другой.
— Живее, эллин! — заторопил Эвбулида надсмотрщик. Потеряв терпение, схватил ведро и вылил всю белую воду с мелом на ноги грека. — Вот так! Это тебе не афинская сомата, где однажды твои земляки заставили меня проделать тоже самое!
«Лучше бы Пакор зарубил меня! — не слушая надсмотрщика, бессильно опустился на землю Эвбулид. — Или „Горгона“ утонула во время шторма… Все было бы лучше, чем сносить такие унижения и позор. О, боги! Чем я прогневил вас, что вы заставляете меня так страдать?..»
Между тем торг уже начался.
Агораномы увели из загона партию смуглолицых малоазийцев. Вскоре из-за изгороди, отделявшей Эвбулида от «камня продажи», послышались громкие крики глашатаев:
— Гончар из Библа, двадцати четырех лет!
— Художник из Фригии, тридцать два года! Умеет воспроизводить на амфорах и вазах любые моменты из жизни героев и богов!
— Тридцатилетний чеканщик из Эфеса!
— Сирийская танцовщица, одиннадцать лет! Свет не видывал подобной искусницы и шалуньи!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73