Но здесь, в Сицилии, я снова стал Фемистоклом!
— А я, значит, Клеобулом? — нетвердо выговорил свое имя грек.
— Да! — улыбнулся Фемистокл. С того дня, как он оставил Афины, его облик изменился почти до неузнаваемости. Тугие щеки запали, лицо посерело, набрякло морщинами на лбу и в уголках губ. Минуя молодость, за годы рабства из юноши он превратился в зрелого, испытанного судьбой мужчину.
— А я, выходит, снова стану Дейоком? — уточнил у него Прот, во все глаза глядя на горы и леса этой сказочной страны, где рабы сами стали господами.
— Конечно! — кивнул ему Фемистокл, и вдруг лицо его помрачнело. Он хотел было что-то добавить, но Клеобул уже обнимался с Протом, бывший гладиатор — с тремя беглецами. Все они, радуясь, плача от счастья, выкрикивали свои полузабытые имена.
— Дейок! Я снова Дейок! — кричал Прот.
— А я Клеобул!
— А я — Петесух!
— Кореид!
— Нидинтум!
— Адраст!!
— Фрак!
— Вот те раз! — воскликнул Прот, обращая свое счастливое лицо к бывшему гладиатору. — Опомнись! Мы уже не в Риме!
— Откуда я могу знать свое имя, если меня сделали рабом, когда я был еще ребенком? — огрызнулся Фрак. — Вот таким! — объяснил он Фемистоклу, чуть-чуть разведя в стороны свои огромные ладони. — Фрак, и все тут!
Фемистокл понимающе кивнул беглецу, хотя трудно было представить, что этот рослый человек с изуродованным лицом и руками был когда-то грудным ребенком. Он зримо увидел, как его, ничего не подозревавшего о своей будущей доле, может, обезголосившего от тщетных попыток дозваться матери, вез в обозе римский купец, подсчитывая доходы. Прикинул, сколько мук вынес за жизнь в рабстве этот не знающий даже вкуса свободы человек, и мягко сказал ему:
— Фрак, так Фрак. Главное, что ты скоро станешь свободным человеком!
— Скоро? — воскликнул Прот, думая, что ослышался. — А разве мы уже не свободны?!
— Нет… — покачал головой Фемистокл, отводя глаза в сторону. — Вы получите свободу только…
— Только? — шагнул вперед Фрак, торопя замолчавшего грека.
— …когда согласно повелению Антиоха докажете свою преданность нашему делу! — неохотно ответил Фемистокл. — Сейчас мы направимся под Мессану, которую осаждает наша армия. Вы пойдете с нами. Тот, кто примет участие в штурме и убьет сицилийского господина, получит от Антиоха свободу.
— А как он узнает, что я убью этого господина? — поинтересовался Прот.
— Очень просто! — объяснил подошедший Серапион. — Для этого ты отрежешь его голову или руку и положишь ее перед нашим обожаемым базилевсом!
— Голову? — вскричал Клеобул, и лицо его исказилось. — Руку?!
— А что если я принесу две головы, или пять? — улыбаясь спросил Фрак.
Фемистокл не ответил ему, и, обращаясь к остальным беглецам, сказал:
— На месте вас разобьют по декуриям и выдадут оружие. Еще что-нибудь вас интересует?
— Да! — воскликнул Прот. — А Тавромений тоже в руках нашего обожаемого базилевса?
— И Тавромений, и Акрагант, и Катана, и Энна! — кивнул Фемистокл.
Серапион подозрительно покосился на Прота:
— А почему это тебя интересует наша столица?
— У меня там… родственники в домашних рабах! — быстро нашелся Прот. — Сестра и брат!
— Тогда тебе надо найти их! — посоветовал Фемистокл и предупредил засиявшего Прота: — Но не надейся, что ваша встреча произойдет так скоро. Сначала ты будешь под наблюдением начальника своей декурии, и только когда он сочтет это возможным, сможешь отлучиться по своим делам из отряда!
— Сколько же на это уйдет времени? День? Два? Неделя?!
— Я думаю, несколько месяцев.
— Несколько месяцев?! — воскликнул пораженный Прот.
— Кто это? — тихо спросил Фемистокл, наклоняясь к Клеобулу.
— Пергамец. Из домашних рабов римского купца. Хозяин приказал отделать его до полусмерти и выбросил на остров Эскулапа.
— За что?
— Говорит — за каплю пролитого вина.
— А ты хотел называть меня господином! — укоризненно заметил Фемистокл и, снова взглянув на пустынное море, сказал беглецам: — При штурме Мессаны, обрушивая свой меч на богатых сицилийцев, помните, что пощады заслуживают те, о ком их рабы скажут, что это были добрые господа! Их человечность по отношению к вашим собратьям должна остановить вас! Примером тому пусть служат вам те трое…
Фемистокл повернулся к морю и долго смотрел на его бескрайнее синее пространство, такое же загадочное и таинственное, как и опускавшиеся над островом сумерки.
3. Планы Фемистокла
Через полчаса они тронулись в путь к Мессане.
— Эти трое были совсем не похожи на обезумевших от жадности и жестокости сицилийских господ! — ведя коня в поводу, рассказывал идущему рядом Клеобулу Фемистокл, и Прот, помещенный по приказу сострадательного грека в роскошную повозку, внимательно вслушивался в долетавшие до него слова: — Они обращались со своими рабами, как… с людьми. Жалели их, перевязывали раны!
— Разве такое возможно? — усомнился Клеобул. — В Риме меня дважды пытали, трижды сажали в глубокую яму, такую узкую, что я не мог в ней даже присесть. Держали там сутками! А уж сколько раз били — этому, наверное, и числа нет. И никто, никогда даже словом не пожалел меня!
Фемистокл громко вздохнул:
— В Сицилии господа применяли к нам и не такие пытки. Собственно, вся наша жизнь здесь была сплошной пыткой. Мы ходили совершенно голые даже зимой, голодные — даже в дни сбора урожая. Они экономили на нас во всем: не давали ни еды, ни одежды. Заставляли отбирать это на дорогах у путешественников или своих же соседей! А те, как правило, не пускались в дорогу по острову без надежной охраны. Сколько моих друзей полегло из-за корки хлеба или лоскута хитона под копьями и мечами… Но еще хуже было тем, кто просил еду или одежду! Их избивали и заживо сгнаивали в подвалах… Единственные рабы, что сытно и привольно жили тут — это бывшие пастухи, нынешняя личная охрана Евна. Они все время проводили в горах, вдоволь ели мяса, отгоняли от стад зверей и в конце концов сами превратились в хищников. Одетые в шкуры, вооруженные дубинками, они без разбору грабили богатых и рабов, отбирая у нас последние крохи…
— Как же ты выжил в таком кошмаре?
— Не знаю… То, что они делали здесь со мной, в Риме тебе не снилось даже в самых страшных снах. Первым делом выжгли на щеке вот эту сову, как бы в насмешку, что я из Афин. Потом за малейшие проступки втыкали в меня раскаленные прутья, вешали на крючья за ребра, словом, совсем, как у Аристофана:
Души, дави, на дыбу вздерни, жги, дери,
Крути суставы, можешь в ноздри уксус лить,
Класть кирпичи на брюхо. Можешь все! Прошу
Лишь об одном: не бей его былинкою!
— со злобой процитировал Фемистокл и грустно улыбнулся: — Вряд ли бы я выжил после всего этого, если бы не поданная доброй рукой кружка воды и ломоть хлеба… если бы та же рука украдкой от свирепого отца не перевязывала мне раны, обливая их своими слезами…
— К тебе, наверное, спускались сами боги? Только они могут помочь рабу облегчить страдания! — воскликнул Клеобул.
— Нет, — возразил Фемистокл. — Это был человек, хотя, кое в чем ты прав, потому что этот человек стал для меня богом, и даже больше, чем богом!
— Я, кажется, догадываюсь… Это была та самая девушка, которая уплыла на паруснике?
— Ты видел ее?!
Прот осторожно выглянул из повозки, и увидел, как Фемистокл порывисто ухватил Клеобула за руку чуть повыше локтя.
— Да… — помолчав, отозвался Клеобул, осторожно высвобождая руку. — Но как человек, побывавший рабом в Риме, прости, не могу одобрить твой выбор!
— Понимаю — полюбить римлянку! — с отчаяньем воскликнул Фемистокл, бросая взгляд на ехавших в отдалении всадников.
Прот нырнул в повозку и уже оттуда услышал голос грека:
— Если Евн узнает об этом и сообщит своим сирийцам — это стадо забитых, темных людей разорвет меня в клочья! Из-за этого я даже не смог попрощаться с ней по-человечески, чего не прощу себе до последнего своего часа.
— С римлянкой — по-человечески?!
— Клеобул, я понимаю тебя! Но пойми и ты: Домиция не была римлянкой в настоящем, страшном смысле этого слова! Да — ее отец и мать были истинными патрициями. Собственная честь и честь римского государства были для них превыше всего, даже жизни. Но остальные народы и племена для них как бессловесный скот, одним словом — варвары! И скажу тебе больше, я заслужил свою свободу тем, что положил перед Евном руку именно этого Домиция Ребила! Но его дочь… Она была совсем не такой, она сама боялась и ненавидела своего отца! Два года я был рабом у них в доме. И лишь после того, как стало известно, что Домиция и я… Что мы…
— Можешь не продолжать! — остановил Фемистокла Клеобул. — Поверь, я очень хочу понять тебя и принять близко к сердцу твое чувство. Но прости — в моей голове не укладывается, что римляне могут быть человечными!
— Тебе нужен еще пример? Изволь! Ты запомнил лица остальных, что садились в парусник?
— Кажется, там был пожилой мужчина в тоге…
— Да. Плоций Тукка. Когда наши войска ворвались в Катану, и местные рабы, плача от счастья, резали своих господ, как режут свиней, пятеро рабов вдруг начали защищать этого Плоция и его жену Плоциллу. С кухонными ножами они встали против мечей и копий, предпочтя собственную свободу жизни этих господ… Два раба так и пали у их ног, но не дали воинам надругаться над, заметь, весьма богатыми сицилийцами!
Фемистокл жестом приказал подтянуться и продолжал:
— Потом мы узнали, что эта бездетная пара относилась к своим рабам, как к собственным сыновьям. Уж на что Евн не любит, когда собрание отпускает некоторых господ, и то он был так изумлен, что повелел выделить Плоцию Тукке и его жене конвой во главе с членом Совета! Я с радостью согласился — ведь третьей собрание решило отпустить в Рим Домицию и, кажется, сделал это опрометчиво. Евн что-то заподозрил и послал со мной своего соглядатая Серапиона. Как бы мне теперь не пришлось поплатиться за это головой!
— Так скажи Евну, что Серапион все выдумал, и ты не прощался с Домицией, а я подтвержу! — воскликнул Клеобул.
Фемистокл благодарно взглянул на него и покачал головой:
— Серапион в большом почете у царя! Раньше Евн еще советовался с нами, греками, но потом, видя, что мы не одобряем некоторые его поступки, стал потихоньку изводить нас. Причем, делал это так хитро, что мы не догадывались ни о чем. Сначала, распустив ложные слухи, объединил всех греков и стравил их с ахейцами — самым многочисленным отрядом из всех областей Греции. Уверенный в том, что наши земляки задумали изменить общему делу, мы на заседании Совета приговорили их к смерти… Потом настала очередь родосцев. За ними — беотийцев, а там — и бывших рабов из Элиды. Словом, когда мы поняли, что к чему, то увидели, что в Совете из греков остались одни лишь афиняне и главнокомандующий армией Ахей. Ну, этому нашему земляку Евн доверяет несмотря на то, что он единственный, кто говорит ему во всеуслышанье правду. Весь же остальной Совет теперь — это такие люди, как Серапион.
— Зачем же вы терпите такого царя? — воскликнул Клеобул.
— А что прикажешь делать? — вздохнул Фемистокл. — В Совете теперь почти не осталось греков, да и тех становится меньше день ото дня: одних Евн обвиняет в организации заговора, а смерть других сваливает потом на вылазки защитников крепостей…
— Так организуйте заговор, пока он не перебил вас всех! — не выдержал Клеобул. — Зачем нам, рабам, такой царь, который еще не всех отпускает на свободу! Лишите его власти! И вообще, почему не жить здесь совсем без царей, как у нас в Афинах?
Фемистокл заглянул в повозку, взглянул на Прота, который успел закрыть глаза и притвориться спящим и понизил голос:
— Евн не зря обвинил многих наших земляков в заговоре… Такой заговор действительно есть. Недавно Клиний повторил перед изумленными сирийцами коронный фокус Евна, которым он держит в священном трепете всю эту толпу. Он вложил в рот половинки ореха с тлеющим угольком и изрыгнул такой столб пламени, что многие всерьез усомнились в своем кумире! Потом мы потихоньку объясняем тем, кто остался рабами, а их — втрое больше всей армии Евна, — что хотим освободить всех и построить в Сицилии государство на примере Афин. И они верят нам, потому что мы говорим это от чистого сердца. Ведь я, например, везде выступал против рабства — и в афинском суде, когда меня обвинили в человеческом отношении к рабу, и здесь.
— Двадцать семь лет назад и я за это изгнал бы тебя из Афин, — честно признался Клеобул. — А теперь буду с тобой до последнего… Видно, чтобы понять это, надо самому пройти через рабство…
— Ты не один понял это. Деметрий, который сейчас комендант Тавромения, в свое время был афинским архонтом. А теперь он обещает свободу всем рабам столицы, подговаривая их выступить против Евна! Еще немного — и он добьется этого!
— И сколько же вас всего?
— Много… — уклончиво ответил Фемистокл.
— Можешь не отвечать! — понимающе улыбнулся Клеобул. — И без того ясно, что это все без исключения греки!
— Если бы все! — вздохнул Фемистокл. — Самый талантливый и опытный в военных делах из всех нас даже не хочет слушать о наших планах.
— Кто же он?
— Все тот же наш главнокомандующий — Ахей! Это великий человек. За три дня, когда восстание уже готово было погаснуть, он вооружил и обучил десять тысяч рабов и разбил несколько отрядов римских преторов!
— И он даже не хочет отомстить Евну за своих земляков?!
— Увы!
— Так объясни ему, чего вы хотите!
— Я же сказал, он не желает слушать нас.
— Но почему? Он же грек!
— Он очень обозлен. И я… понимаю его, — помолчав, сказал Фемистокл. — Римляне сожгли Коринф, прямо у него на глазах обесчестили жену и дочерей, бросили в огонь малолетнего сына, а самого его продали в рабство. Весь смысл своей жизни он видит теперь в мести Риму. И кто больше проливает крови, тот для него и лучше! А кто больше Евна сможет пролить ее? То-то… Правда, в последнее время мне удалось приблизиться к Ахею. Я узнал, что он мечтает двинуть армию после взятия Мессаны на Рим, с чем никогда не согласится Евн…
Фемистокла насторожил шорох в повозке — это Прот, желая слышать все до последнего слова, приподнял голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73