Лунин вопросительно взглянул на него.— Я совершенно уверен, — продолжал Сен-Симон, — что вы непременно начнете заниматься политикой.Легкая усмешка тронула губы Лунина:— А разве вы не признаете такого занятия?Сен-Симон нахмурился.— Единственный класс общества, — заговорил он после некоторого раздумья, — класс, в котором я желал бы видеть увлечение политической борьбой, — это индустриальный класс. Интересы этого класса таковы, что они непременно совпадут с интересами огромного большинства общества. Для меня же политика — неизбежное зло, тормоз, замедляющий прогресс человечества.Лунин закусил губу, чтобы не рассмеяться.— А что такое прогресс? — спросила от чайного стола мадам Роже.— Прогресс, — Сен-Симон слегка повернул к ней голову, — прогресс это не что иное, как постоянно увеличивающееся различие между человеком и животным. Уверяю вас, — снова обратился он к Лунину, — чисто политические стремления никогда не могут привести к тем желательным результатам, которые могут дать радикальные экономические реформы. Чтобы провести такие реформы, конечно, нужна предварительная подготовка народного сознания…Продолжая развивать свои мысли, Сен-Симон зашагал по гостиной, в которой было много бронзы, фарфора, картин и цветов в причудливых китайских вазах. Его сухая фигура с болезненно бледным лицом резко контрастировала со всем кокетливо-нарядным убранством комнаты.— Рационалистическая философия, — вслух рассуждал Сен-Симон, — имела одну цель: разрушение старой системы. Энциклопедисты ставили перед собою одну задачу — противопоставить существующему строю со всеми его жестокостями и несправедливостью строй разумный и естественный. Они стремились найти вечные и неизменные законы идеального общественного строя. И тогда, — философствовали они, — в мире должен воцариться Разум, при господстве которого исчезнут с лица земли горе, невежество и нищета. Мне чужда такая концепция…Остановившись возле одной этажерки, он взял с нее какую-то вещицу, повертел в руках и, поставив на место, снова зашагал, продолжая говорить со сдержанным волнением:— Я прожил большую жизнь, друзья мои. Жизнь, которая тесно связана с самым замечательным периодом истории моей дорогой Франции. Я пережил четверть века старого порядка, революцию, империю Наполеона и, наконец, реставрацию. И на основе опыта этих великолепных десятилетий я выдвигаю новую идею закономерности общественного развития. Я категорически утверждаю, что будущее человечества зависит от совокупности развития трех двигателей: чувства, науки и промышленности. Человек до сих пор эксплуатировал человека. Со времен далекой древности существовали: господа и рабы, патриции и плебеи, бездельники и трудящиеся. Это история человеческого общества до наших дней. Всеобщая ассоциация — вот ее будущее. Каждому — по его способности. Каждой способности — по ее делам. Вот новое право, которое должно заменить привилегии завоевания и рождения, человек больше не будет эксплуатировать человека, но, соединившись с другими людьми, эксплуатирует мир, отданный в распоряжение всего человечества. Золотой век, который слепое предание помещало в далекое прошлое, в действительности находится впереди нас.Снова задержавшись у этажерки, Сен-Симон взял ту же вещицу. Это была миниатюрная бронзовая пагода в несколько ярусов. Постукивая ногтем по металлу, позеленевшему от времени, он пристально рассматривал устройство этой древней китайской безделушки.Считая, что программа четверга уже исчерпана, мадам Роже хотела воспользоваться наступившим молчанием, чтобы дать понять гостям, что пора расходиться. Она встала из-за стола, но в этот момент Сен-Симон быстро обернулся, держа пагоду в протянутой руке.— Предположим, что эта разделенная на этажи пирамида, — заговорил он с оживлением, — есть конструкция современного общества. В верхних ее этажах живет знать, тунеядцы, которые должны быть выброшены из будущего общества. Вот здесь, у основания пирамиды — рабочий класс, живущий физическим трудом. В следующем этаж — руководители промышленности, ученые, люди искусства. Действительно осуществленное равенство состоит в том, что прежде всего все являются трудящимися. Паразитизм правящих групп исчезает, и все общество представляет собою гармоничный союз людей, занятых полезным трудом… Ах, дорогие друзья! — прервал он себя. — Как мне больно сознание собственной старости! Как ужасно, что я не успел сделать и половины того, что я себе предначертал…— Хотя известно, что ваш камердинер Диар еще с дней вашей юности будил вас одними и теми же словами: «Вставайте, сударь, вам предстоит свершать великие дела», — поспешила пошутить мадам Роже.Ее маневр оказался удачным. Шутка вызвала смех. Гости поднялись.Сен-Симон смущенно взглянул на бронзовые с купидонами часы, тикающие на уже погасшем камине. Стрелки приближались к двум.На прощанье Сен-Симон крепко и долго пожимал руку Лунина:— Мне искренне жаль, что вы покидаете Францию. Познакомившись с вами, я не мог не оценить высоких качеств вашего ума…Лунин низко поклонился.— В вас, мой молодой друг, — с теплыми нотами в голосе продолжал Сен-Симон, — я хотел найти приверженца моих идей. Через вас я хотел бы завязать сношения с великим русским народом, который в войне с Бонапартом проявил такое великолепное пробуждение общественного сознания, что я стал с надеждой взирать на вашу страну. Вот где, думал я, мои идеи упадут как семена на черноземную почву, вот где взойдут они пышными всходами…— Нет, мсье Сен-Симон, — строго глядя ему в глаза, ответил Лунин. — Нельзя одежду, скроенную на карлу, мерить на великана. Мое отечество пойдет навстречу «золотому веку» своей дорогой. Я и мои единомышленники знаем, какие силы зреют в нашем народе. Могу вас уверить, что очень скоро вы услышите из России такие вести, которые оправдают самые лучшие чаяния передового человечества…
Оже по обыкновению пошел провожать Лунина. И, как часто случалось раньше, остался у него ночевать.— Вы очень хотите спать? — спросил Ипполит, как только снял верхнюю одежду.— Вы неизменно задаете этот вопрос, когда являетесь моим гостем на заре нового дня, — улыбаясь, ответил Лунин.— Это потому, что меня не перестают терзать сомнения. Но стоит мне поговорить с вами, как в мою душу вливается доля вашего спокойствия.— Вас до сих пор волнует вопрос об отъезде в Россию? — с мягкой насмешкой спросил Лунин. Раскурив трубку, он протянул ее Ипполиту. — Это трубка мира, которую вам предлагает дикарь в знак нерушимой дружбы.— Ах, Лунин, не смейтесь надо мной, — взволнованно попросил Оже. — Теперь, когда я понял, что Франции предстоит быть порабощенной вооруженной Европой, мне хочется кричать, как смертельно раненному на поле битвы: «Добейте меня, во имя бога!»— Вот поступите в русскую армию, и случай не замедлит представиться, — пошутил Лунин. — Впрочем, наш царь устал воевать, а тем более против Франции Бурбонов… Послушайте, Ипполит, если пребывание в России не утишит клокотания вашей галльской крови, мы с вами покинем беззубую старую Европу и найдем применение нашим силам где-нибудь за океаном, среди бунтующих молодцов. Будем приносить людям пользу тем способом, какой нам внушает наш разум, совесть и сердце!— Вы сбросите с себя мундир офицера гвардии? — недоверчиво спросил Оже.— Так же легко, как я это сделал сейчас, — Лунин указал на свой мундир, лежащий на спинке кресла. — Для меня, милый друг, возможна только одна карьера — это карьера свободы. Мне необходима свобода мысли, воли, действий. За эти свободы я и мои товарищи будем бороться, покуда хватит наших сил. Бороться неустанно и любыми средствами! — закончил Лунин уже совершенно серьезно.— Иногда я не совсем понимаю вас, дорогой Лунин тихо проговорил Оже. — Порой в вас вспыхивает какое-то пламя суровости и гнева. А иногда вы бываете так сердечны, так добры…— Вот и отлично, если в человеке есть и дурное и хорошее. За хорошее ему прощают дурное, — уже опять шутливо договорил Лунин.— Нет, вы бесподобны! — воскликнул Оже. — Как я люблю смотреть и слушать вас, когда вы говорите серьезные вещи, а глаза смеются. О, эти лукавые славянские глаза!— Уж лучше я сыграю вам что-нибудь на сон грядущий, чем слушать ваши щедрые комплименты, — и Лунин подошел к фортепиано с белеющей в полумраке клавиатурой.«Какие удивительные люди эти русские, — думал Оже, слушая вдохновенную игру Лунина. — Ремесло войны сделало их мужественными и суровыми. Но какие экзальтированные души у моих русских друзей. Какие это высокие натуры… Сколько у каждого знаний, ума… Я непременно изучу их звучный, богатый язык. По простоте и разнообразию звуков он достоин того, чтобы со временем сделаться международным языком. Я напишу на этом языке такое произведение, которому мог бы позавидовать сам Шекспир…»— Что вы играли? — спросил Ипполит, когда Лунин закрыл крышку фортепиано.— Право, не знаю. Прелюдия какая-то, кажется, — рассеянно ответил Лунин.— Нет, нет, это, конечно, ваше собственное и такое оригинальное, прекрасное, как все, что вы мне играли прежде.Лунин молчал.Сквозь кружевную гардину блеснули первые блики зари. Вытянувшись с наслаждением на узкой кровати, Лунин закинул руки за голову.Ипполит улегся на диване.— Я много слышал о петербургских белых ночах, — заговорил он после долгого молчания. — И мне почему-то кажется, что сейчас вы сыграли что-то имеющее отношение к этим ночам.— Когда вы их увидите, — не сразу отозвался Лунин мягким, задумчивым голосом, — вы попадете во власть их магнетического влияния, и вам станет казаться, будто дух Оссиана и его бардов носится в воздухе. А вокруг все полно таинственности и красоты. И все так мучительно, тревожно… КНИГА ПЕРВАЯ 1. Улинька Пред зеркалом, освещенным двумя свечами в бронзовых подсвечниках, стояла крепостная девушка Ульяша. На ней примеряли платье для барышни Елены Николаевны, одной из дочерей генерала Раевского, приехавшего со всей семьей в Каменку к именинам своей матери Екатерины Николаевны Давыдовой.Элен Раевская по слабости здоровья не могла стоять подолгу, как манекен, а Улинька фигурой и ростом была точь-в-точь в барышню: плечи покатые, стан тонкий, ноги стройные. И характером Ульяша была не похожа на других дворовых девушек: прощенья просить не умела, а если бывала чем недовольна — только опустит ресницы, и тогда казалось, будто мохнатые шмели садились ей на глаза.Недаром, рассердясь за что-нибудь на Улиньку, старая экономка ворчала: «Ишь ты, гордячка этакая! Повадки-то все господские…»
Надетое на Улиньку платье непременно должно было быть готово к балу в день Екатерины, до которого оставались всего только одни сутки. Под командованием француженки Жоржет суетились девушки, ее помощницы. За уменье скопировать любую французскую модель мадемуазель Жоржет, бывшая гувернантка маленькой дочери Александра Львовича Давыдова, была определена портнихой. На этом поприще француженка чувствовала себя превосходно. Кромсать шуршащий шелк, лионский бархат, тафту, кисею и тюль, делать из разноцветных лент банты и пышные шу, собирать кружева и из всего этого создавать красивые наряды — куда интересней, чем воспитывать избалованною, капризную Адель.Сколько выговоров приходилось выслушивать из-за этой девчонки!А платья, сшитые под руководством Жоржет, вызывали общее восхищение. Только вот в этом, последнем, таком воздушно-легком, что-то не ладилось. И Жоржет волновалась. Она то отбегала на несколько шагов и, прищурившись, рассматривала платье, то снова бросалась к Улиньке и перекалывала воланы, то опускалась на колени и что-то подрезала или собирала в складки и при этом без умолку болтала, споря или соглашаясь с советами старшей из сестер Раевских — Катериной Орловой. Сама Елена Николаевна безучастно относилась к своему будущему наряду. Улинька тоже стояла молча, пожимая время от времени непривычно обнаженными плечами.— Мне кажется, что сюда более всего будет идти голубой бант, — авторитетно сказала Катерина Николаевна и взяла из рук Груши широкую голубую ленту.— Никогда! — вскрикнула Жоржет. Приложив к виску указательный палец, она на миг задумалась. — Надо вот этот!Моток бледнорозовой ленты с легким свистом заскользил в ее проворных пальцах и превратился в пышное шу.— Булявка! — приказала Жоржет.Груша подала бархатную подушечку, утыканную булавками. Розовое шу опустилось на светло-серый тюль. Улинька вскрикнула и подняла руку.— Ты что? — спросила Катерина Николаевна.— Булавка уколола, — тихо ответила Ульяша. Рубиновая капелька крови набухла на ее груди и скатилась на тюль.— Oh mon Dieu! note 1 Note1
О господи! (франц.)

— в ужасе всплеснула руками Жоржет.— Какая досада! — недовольно поморщилась Катерина Николаевна.— Пустяки, — равнодушно сказала Элен.— Да здесь и не будет видать, — ласково зажурчал Грушин голосок, — ведь как раз на этом месте розеточка приходится…Чуть покраснев, Уля глядела на алое пятнышко.— На вот, оботри, а то другая капнет, — бросила ей Груша обрезки кружев.В дверь просунулась лисья мордочка Клаши:— Михаил Федорович и Василий Львович пожаловали. Видеть вас желают незамедлительно…— Зови их сюда, — приказала Катерина Николаевна.Яркий румянец разлился по лицу и по открытым Улинькиным плечам.— Дозвольте снимать? — торопливо спросила она.— Но я еще не кончила примерять, — запротестовала Жоржет.— Ничего, Улинька, стой, как стояла, — сказала Катерина Николаевна. — Пусть мужчины решат, хорошо ли будет платье и… хороша ли ты в нем, — прибавила она с улыбкой.Елена пожала плечами.Михаил Федорович Орлов, оглядев Улиньку в лорнет, очень похвалил платье. Жоржет церемонно присела.Василий Львович, или, как его называли дома, Базиль, младший сын старухи Давыдовой, тоже похвалил туалет, но лицо его выражало недовольство.— Нехорошо из человека делать манекен, — сказал он по-французски.— Но это так удобно, — недоумевающе поглядела на него Орлова, — ты видишь, она сложена совсем как Элен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106