Об нем только и разговору было от Миссолонги до самой Одессы…Пушкин подбежал к матросу, стал его расспрашивать… Весть была жестока и несомненна: умер Байрон, которого он называл «властителем дум», «пламенным демоном с огромным человеческим талантом»…«Какой высокий предмет для поэзии — его смерть», — размышлял Пушкин, невольно вслушиваясь в равномерный плеск бегущих волн.Под этот ритмичный плеск откуда-то из глубины сознания, из сокровенных тайников души стали возникать все явственней и явственней сначала отдельные слова, потом целые звучные строфы. Пушкин встрепенулся, провел рукой по увлажненным глазам, приподнялся. Губы его дрогнули и зашептали с неизъяснимым чувством; Исчез оплаканный свободой,Оставя миру свой венец…Шуми, взволнуйся непогодой,Он был, о море, твой певец… Александр Николаевич Раевский с самого утра разыскивал Пушкина. Зайдя в гостиницу Рено, он встретил в занимаемом поэтом номере княгиню Веру Федоровну Вяземскую, которая в это лето жила со своими детьми в Одессе,— Я видела Александра Сергеевича с балкона и хотела встретить его, — сказала она Раевскому, — но он, наверное, направился куда-то в другое место. Отыщите его, мсье Раевский, и непременно пришлите ко мне. Я скоро уезжаю из Одессы и имею от мужа строжайший наказ — привезти самые подробные сведения о настроении, планах и писаниях Александра Сергеевича.Выйдя из отеля, Раевский сразу напал на след Пушкина. Маленький грек, продавец халвы из соседней лавчонки, на вопрос о поэте ответил, ласково блестя маслинно-черными глазами:— Пускин говорил вознице: «Посел! Посел!»— и поехал вот туда, к морю.Раевский окликнул извозчика, и тот подтвердил:— Молдаван Романыч повез господина Пушкина на берег. Я сам сколько раз его туда же возил. Знаю и где он любит бывать. Пожалуйте, мигом доставлю…На крутом берегу, в тени от фаэтона, сидел на пыльной траве Романыч. На коленях у него лежала мелкая копченая рыбешка, которую он целиком отправлял в рот.— А барин куда пошел? — спросил Раевский.Романыч ткнул блестящим от рыбьего жира пальцем влево и вниз.Пройдя шагов двадцать, Раевский увидел полулежащего на скале Пушкина и стал осторожно спускаться по сыпучему склону берега.— Эй, Пушкин! — окликнул он, уже пробираясь по скользким влажным камням. — Право, в этой живописной позе ты куда интересней, чем в кишиневском архалуке и феске с кисточкой. И ежели б графиня Елизавета Ксаверьевна поглядела на тебя сейчас…Пушкин медленно обернулся. Его глаза поразили Раевского своим выражением. Они как будто впитали в себя глубину и смятение моря, от которого только что оторвались.— Ты что-то сказал о графине Воронцовой? — тихо спросил поэт.— А ты будто не слышал?— Нет, не слышал. Вот это мешало. — Пушкин обернулся к морю, широко простирая к нему руки.— Эка невидаль, — равнодушно пожал плечами Раевский, — такая же вода, в какой бабы тряпки полощут, только много и соленая. И совершенно напрасно ваш брат — поэты наперебой восторгаются морями и океанами. По-моему, Тясмин у нас в Каменке куда лучше и поэтичней!Усевшись рядом с Пушкиным, Раевский протяжно зевнул. Пушкин снова обернулся к морю и замер. Раевский несколько минут насвистывал модную песенку.— Ты намереваешься в ближайшие дни повидаться с Елизаветой Ксаверьевной? — наконец, спросил он.— Если она позволит — с радостью, — ответил Пушкин.— Нынче я зван к Воронцовым на обед. Могу выбрать минуту, чтобы поговорить о тебе.— Будь другом, — попросил Пушкин, — вечером я буду в опере и надеюсь, что ты привезешь мне туда благожелательный ответ.— Разве нынче поет Каталани? В таком разе и я непременно буду. Да, чуть было не забыл, — спохватился Раевский, — я заходил к тебе и встретил княгиню Вяземскую.— Веру Федоровну! — воскликнул Пушкин, и лицо его осветилось улыбкой. — Знаешь, Александр, сколь ни люблю я ее мужа, но считаю, что он все же недостоин такого ангела. Я преклоняюсь пред ее душевными качествами…— Только ли пред душевными? — прищурился Раевский.— Александр! — с серьезной укоризной проговорил Пушкин.Раевский передал ему просьбу Вяземской и, поднявшись, отряхнул с сюртука мелкие ракушки.Море начинало розоветь от лучей закатного солнца. Совсем близко от берега проходил под парусами стройный корабль. На верхушке самой высокой мачты развевался турецкий флаг.— С каким бы наслаждением поплыл я на нем, — глядя вслед кораблю, с глубоким чувством произнес Пушкин.Раевский пристально поглядел на него.— Ты и с султаном не поладил бы, — проговорил он насмешливо.— Нет, отчего же, — возразил Пушкин, — тот, по крайней мере, не корчил бы из себя просвещенного европейца, как это делает наш с тобой тезка…Они молча постояли еще некоторое время. С удаляющегося корабля донесся мелодичный звон склянок. Несколько горбатых дельфинов всплеснулось совсем близко от берега.— Пойдем, что ли, — предложил Раевский.— Побудем еще немного, — попросил Пушкин.— Ну, ты — как знаешь, а мне скучно. — Раевский снова зевнул и, осторожно ступая по мокрым камням, пошел к берегу. — Я тебя на извозчике подожду, — крикнул он, уже карабкаясь наверх.— Нет, уж поезжай без меня! — махнул рукой Пушкин. — Мне нынче хочется подольше побыть у моря…Когда Раевский, утомившись от крутого подъема, поднялся наверх, его извозчик тоже угощался копченой рыбешкой, ловко сплевывая косточки на середину пыльной дороги. Увидев Раевского, он вытер полою своего балахона смоляную бороду и подтянул кушак.— Небось, думали, что господа утонули? — спросил Раевский.— Нешто вы долго пробыли, — ответил Романыч, — я вот своего курчавого барина завсегда сюда вожу. Так уж его иной раз ждешь, ждешь… И лошадь отдохнет всласть и сам я, сколько снов перевижу, покуда барин мой назад поедет…— Да тебе-то что за беда, — разваливаясь в коляске, сказал Раевский, — лишь бы за простой заплатил.— Платить-то он платит. Не всегда в срок, а заплатит беспременно, — сообщил Романыч.— Ну, пошел к дому генерал-губернатора! — приказал Раевский своему извозчику.Тот еще раз вытер полой длинного кафтана щеки и бороду и полез на козлы.Делая прощальные визиты перед отъездом из Одессы, княгиня Вяземская посетила и Елизавету Ксаверьевну Воронцову.Она, пожалуй, не сделала бы этого, если бы не хотела испробовать еще одно средство облегчить участь Пушкина. В эти последние дни ей стало известно, что Воронцов, желая избавиться от Пушкина, добился распоряжения из Петербурга о высылке поэта в Псковскую губернию. И Вяземская решила просить жену Воронцова, чтобы та повлияла на мужа и постаралась избавить поэта от этой новой беды.— То, что случилось с Пушкиным, — говорила она во время этого визита, и слезы блестели на ее добрых близоруких глазах, — делает меня и моего мужа глубоко несчастными. Заточить этого пылкого, кипучего юношу в глухую псковскую деревню за неосторожные стихи… Это, это… — от волнения Вяземская не сразу нашла нужное выражение, — это так немилосердно, это coup de grace note 21 Note21
Удар, которым добивают смертельно раненного (франц.).

, графиня. Если бы вы видели, в каком состоянии он прибежал ко мне, когда узнал, что высылка его из Одессы решена. Без шляпы, бледный, как мертвец… И самое ужасное, что ссылка обрывает его работу над «Онегиным».Графиня Воронцова, тоже до крайности взволнованная этой беседой, снова повторила уже несколько раз сказанную гостье фразу:— Я приложу все старания, чтобы смягчить гнев моего мужа. 19. Граф Воронцов — лорд и меценат Новороссийский генерал-губернатор граф Михаил Семенович Воронцов, которого за его приверженность ко всему английскому звали лордом и англоманом, сидя в своем на английский лад обставленном кабинете, разбирал донесение одного из тайных агентов.На каллиграфически выписанных листках в осторожно-витиеватых выражениях сообщалось, что:«Злонамеренные стихи, о коих ваше сиятельство распорядиться изволили, воистину сочинены господином Пушкиным, доказательством чему служат прилагаемые собственноручные его строки, найденные среди его измятых, подлежащих выметению бумаг. Окромя них, при сем прилагаю перехваченное письмо того же господина Пушкина к его столичному приятелю князю Петру Андреевичу Вяземскому с двумя добавленными в том же конверте стишками. Одни в виде поминаньица за упокой души некоего раба божия Байрона, другие, предерзостные до крайности, не имею смелости повторить, против кого направил их, сей отчаянный виршеплет».Элегия «К морю», в которую входило «поминаньице за упокой души раба божия Байрона», уже ходила по Одессе в рукописных экземплярах, и Воронцов тоже знал ее. Но четыре строки пушкинского письма, после слов: «каков Воронцов»: Полу-герой, полу-невежда,К тому ж еще полу-подлец,Но тут, однако ж, есть надежда,Что будет полным, наконец… — эти четыре строки, как четыре пощечины, горели на графском лице.— Нет, каков мерзавец! — прошипел он, комкая листки доноса. — Не в псковскую деревню упечь его следовало бы, а в крепость, в железа… в каторжные работы…Резкий стук в дверь прервал злобные мысли графа. Он едва успел сунуть перехваченное письмо Пушкина в ящик письменного стола, как в кабинет вошла Елизавета Ксаверъевна.Ее обычно веселое моложавое лицо было искажено сдерживаемым гневом. Маленькие губы, о которых говорили, что они «требуют поцелуев», были бледны и подергивались как от боли.— Что с вами, Бетси? — оглядев жену строго-недоумевающим взглядом, спросил Воронцов.— А то, что вы, выдавая себя за цивилизованного европейца, поступили, как истый дикарь… низко, отвратительно…Граф выпрямился во весь свой высокий рост и оперся холеными пальцами о малиновое сукно стола.— Я прошу вас думать, о чем вы говорите, — резко сказал он.Елизавета Ксаверьевна прижала руки к вискам.— Это ужасно, — заговорила она с возмущением, — написать донос на Пушкина — это недостойно, порядочного человека. А вы называете себя аристократом. Правда, русским аристократом, — язвительно добавила она.Воронцов шагнул к жене.— Я глубоко сожалею, — с ледяным спокойствием заговорил он, — я сожалею, что вы в свое время поступили столь оплошно, сочетав себя именно с русским аристократом, а не с кем-либо из польских претендентов на вашу руку. Но должен вас предварить, что вы, видимо, худо осведомлены об истинном положении дела с Пушкиным. Он сам просил об отставке.— Еще бы! Служить у вас после того, как вы послали его на саранчу в качестве какого-то коллежского секретаря…— Он и есть коллежский секретарь, — с тем же замороженным спокойствием проговорил Воронцов.— Пан Иезус! — как всегда в минуты душевного волнения, по-польски воскликнула Елизавета Ксаверьевна. — И это говорите вы, покровитель просвещения, новороссийский меценат…— Кабы Пушкин, должным образом выполнил возложенное на него поручение, — продолжал Воронцов, — я имел бы повод сделать о нем даже представление к какой-либо награде. Но вместо серьезного доклада он предпочел распространять о своей поездке озорные стишки, а затем представил прошение об отставке. А поскольку он числится по Иностранной коллегии, я не мог не снестись по этому вопросу с графом Нессельроде.— И просить убрать поэта из Одессы, — зло закончила Воронцова.— Да, убрать его вон отсюда, — отчеканил Воронцов, — и убрать туда, где общество настроено не столь либерально, как в Одессе, и где влияние крайних идей не будет столь пагубно для этого неуимчивого либералиста.— Так ведь это же и есть настоящий донос! — вскрикнула Елизавета Ксаверьевна. — И вы… вы мстите Пушкину за то, что он не пресмыкается перед вами, как другие. За то, что он пользуется всеобщей славой как замечательный поэт, а вы… вы… только…— Прекратим эту сцену, — багровея, проговорил Воронцов. — Я не хотел касаться еще одной причины, по которой считаю необходимым убрать отсюда Пушкина.— Бог мой, что еще? — настороженно спросила графиня.— А то, что он не ограничивает своего волокитства госпожой Ризнич и ей подобными. И то, что я не желаю, чтобы и вокруг имени моей жены шелестели листки стишков вроде тех, которыми он наградил супругов Давыдовых!— Неправда! — возмущенно вырвалось у Воронцовой. — Элегические строки, которые Пушкин посвятил мне, прелестны. И я не Аглая…— А я не Александр Давыдов, — повышая голос, перебил Воронцов, — и не возьму во внимание, что провинившийся дерзкий чиновник Пушкин, кроме пасквилей, умеет сочинять еще усладительные для вашего уха вирши!Елизавета Ксаверьевна подняла руки к ушам:— Перестаньте, я не могу вас больше слушать!— Нет, извольте слушать, — потребовал Воронцов. — Я не допускаю мысли, чтобы вам, лестно было видеть у ваших ног влюбленного Пушкина. Ибо в сем случае вы были бы вынуждены делить свой успех с разного рода гречанками, молдаванками, итальянскими актрисами и танцовщицами.— Замолчите же, я не хочу вас слушать! — графиня снова зажала уши.— Как вам угодно.Воронцов умолк.— Я поеду с детьми в Белую Церковь к maman. Я устала от всей этой истории, и мне хочется отдохнуть.— Как вам угодно, — повторил Воронцов.Когда жена вышла, он опять кончиками пальцев взял пушкинское письмо, вложил его в конверт и бросил к казенным пакетам, приготовленным к очередной почте.Вечером, оставшись с графиней наедине в ее будуаре, Александр Раевский, целуя ей руки, говорил:— Как счастливо все обошлось, как хорошо! Гроза, собравшаяся над нами, разразилась в ином направлении.— Да, но мне совестно перед Пушкиным. Я пыталась говорить с Мишелем, но ничего нельзя сделать. Он так против него настроен, так озлоблен. Мы даже поссорились, и я решила уехать в Белую Церковь.— Как счастливо, — еще раз вырвалось у Раевского, и его маленькие желто-карие глаза загорелись. — Я не замедлю приехать туда, и мы снова будем вместе… И как вместе?! Помнишь, Бетси, наши браницкие «вместе»? — дрогнувшим от страсти голосом шепотом спросил он и порывисто обнял ее.Графиня торопливо отвела его руки.— Нам надо быть осторожней, — быстро проговорила она.— Мы ли не умеем быть таковыми? — хитро прищурился Раевский.— Вы говорите о Пушкине? — вдруг нахмурилась Елизавета Ксаверьевна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106