Грибоедов погнб под кинжалами персиян, жертвой невежества и вероломства.Обезображенный труп его, бывший в течение трех дней игралищем разбушевавшейся тегеранской черни, узнан был лишь по простреленной в дуэли с Якубовичем кисти правой руки.— Подлый прицел в руку! — сказала Прасковья Александровна. — Ведь Грибоедов был отличный музыкант.Поздно ночью, когда все разошлись по комнатам, она встала с постели и подошла к окну, на подоконнике которого много раз сиживал Пушкин в его частые наезды в Тригорское. Воспоминания, дорогие ей одной, охватили ее. Она приникла лбом к обледенелому стеклу. Сквозь набросанные на нем морозом узоры смутно синел силуэт покрытого снегом и еловыми ветвями гроба. Вьюга усиливалась. Ветер взметал и трепал снежные вихри, и казалось, что земля в отчаянии рвала на себе седые космы…Тургенев бросил первую горсть земли на крышку гроба. Стоящие с лопатами мужики встрепенулись и, разобрав воткнутые в сугроб лопаты, стали зарывать могилу. И мерзлые комья застучали сначала гулко о крышку гроба, потом глуше и глуше. Священник непослушными от холода губами дочитывал молитвы. Когда над могилой у подножия монастырской стены образовался черно-белый из снега и земли холм, Тургенев нагнулся, взял щепотку земли и всыпал в свою табакерку из слоновой кости.— Семье? — спросила Осипова и озябшей рукой провела по заплаканному лицу.— Нет, Элизе Хитрово.Тургенев подал Прасковье Александровне руку, и они стали медленно спускаться по крутому склону монастырской горы. Жандарм следил за ними слезящимися от мороза глазами. По пути Осипова сломала мерзлую веточку яблони.— Свезите ей и это. Александр Сергеевич так любил яблони, в особенности когда они бывают в цвету.— Ты долго ль здеся торчать будешь? — с сердитым нетерпением окликнул жандарм Никиту, неподвижно стоящего у свежей могилы.Тот не ответил и, не спуская глаз с могильного холма, продолжал горестно, нараспев вполголоса причитать:— Спи, Александр Сергеевич, спи, соколик, уж тутотка не обеспокоят тебя ни ябеды, ни указы. Не разбудят ни други, ни вороги. Может, ворон каркнет, али соловушка засвистит по весне… Может, ветерок в зиму снежком, а летом травушкой зашелестит, али облачко краешком заденет, али зорька слезами оросит, али тучка дождиком прольется…Мужики молча слушали эти обычные для деревни причитания, не казавшиеся им странными даже в устах проведшего всю жизнь в городе барского камердинера.Жандарм окликнул Никиту еще раз:— Уйдешь, что ли?Никита вытер рукавом слезы, перекрестился и, не надевая шапки, пошел прочь…Жандарм рысцой побежал греться в старостину избу.Аккуратно окопав могилу, мужики тоже стали расходиться, перекидываясь фразами о похороненном барине:— Хранцуз убил его, сказывал Никита. Жену его будто облюбовал для себя хранцуз, а Лександр Сергеич и заступись за нее. «Не дам, гыть, никому жены своей на поругание, не допущу до сраму…» А тот возьми да и бахни его из пистолета.— У них, у господ, это — что сплюнуть, — сказал живший когда-то при барах в Петербурге Тимоха Падышев. Тимоху давно, после того как его изуродовала оспа, мать Пушкина вернула назад в деревню, но все же он считал себя большим знатоком господских нравов и обычаев. — У них не то что на большом трахте али в густом бору в ночную темь, а прикончат друг дружку при людях, средь бела дня, и делу конец…— Жалко барина! — вздохнул парень, с которым Пушкин часто посылал записочки к тригорским соседкам.— Добрый был барин, — поддержал Ефим Захаров, — братуху моего помиловал когдысь.— А за что взыскан был браток? — спросил Леха Тарасов.— А рожь он из-под колосников крал да рижнику Кярею свозил.— А вот кому теперь тоска-кручина, так это Ольге Калашниковой, — сказал Тимоха. — Хотя прошло тому немало времени, как барин еще в холостяках любился с нею, хоть и вышла Ольга за повытчика, а все ж, бывало, как стрясется с нею или с ейным семейством беда какая, так она Лександр Сергеичу письмецо и шлет. И, глядишь, беспременно он ей помощь окажет.Мужики помолчали. Леха Тарасов завернул козью ножку.— А шутник был покойный… Уж такой озорник… Помню, дело было в самый тот год, как холера людей косила. Вышел Лександр Сергеич после поповской проповеди вместе с народом на паперть. Мужики и приступили к нему: «По какой-такой причине болезнь эта самая вредная приключилась?» А он зубы оскалил, белые, ровно репки, и смеется народу: «Начальство, грит, полагает, что холера оттого приключилась, что мужики оброка в срок не платят».Тургенев с Осиповой обошли все комнаты господского дома. В кабинете Пушкина постояли над запыленным письменным столом, на котором лежали пожелтевшие листы бумаги и несколько огрызков гусиных перьев. Прасковья Александровна, горько всхлипывая, задернула зеленую шторку над книжной полкой. Переставила светильник с круглого столика на письменный, поправила сбившийся коврик возле дивана.Потом они вышли к покрытой льдом Сороти. Поглядели на снежные дали, на синий лес. Перед ссутулившимся домиком Арины Родионовны Тургенев снял шапку.— А эти две — самые его любимые, — сказала Прасковья Александровна, указывая, на высокие красавицы сосны в приусадебном парке. Одна из них положила свои мохнатые от снега ветви на маленькие сосенки, как мать опускает руки на плечи детей.— Для русских эти сосны будут так же священны, как дерево Торквато Тассо над вечным городом, — благоговейно глядя на них, сказал Тургенев. 47. Дорогие воспоминания Марья Николаевна и Поджио шли берегом реки. Тонкой клюкой, срезанной Поджио в лесу, Волконская раздвигала высокую траву и под корень срывала полевые лилии — саранки. Они никли на тонких стеблях. Марья Николаевна думала, что, вероятно, так никла головка ее больного Николеньки, который был не в силах держать ее на тонкой шее.Набрав целый букет, Волконская на миг прижала его к своему разгоряченному лицу и вдруг широким взмахом бросила в речную гладь.Поджио с удивлением посмотрел на свою спутницу. Заметив на ее глазах слезы, он осторожно взял ее под руку.— Вы сегодня очень нервны. И расстроила вас, конечно, почта.— Да, Сергей получил от губернатора срочную эстафету. Губернатор требует от него немедленного прибытия. А от таких вызовов я ничего доброго не жду.— Губернатор вызывает только одного вашего мужа?— Нет, всех, у кого есть дети…— Формальность какая-нибудь, — успокаивающе сказал Поджио и, наклонившись, поцеловал руку, лежащую на его руке.Волконская прерывисто вздохнула:— Если еще и с нашими детьми придумали что-нибудь сделать, тогда уж и не знаю, где взять силы жить…Она опустила глаза, и несколько слезинок скатилось с ее длинных ресниц.Поджио крепче прижал к себе ее локоть.— А мне достаточно только видеть вас, — с глубокой нежностью заговорил он после долгой паузы, — только хоть изредка видеть вас и изредка хоть вот так побыть с вами наедине, пройти с вами рука об руку хоть несколько шагов, чтобы жизнь имела для меня и цель и смысл.— Как вы щедры на слова! — с укоризной проговорила Волконская.Поджио по привычке тряхнул длинными черными кудрями, в которых было уже много седины.— Будто вы не знаете, что я люблю вас с нашей первой встречи в Одессе, потом в Каменке…Марья Николаевна, покраснев, перебила шутливо:— В те годы мы все были влюблены в кого-нибудь…— А я и в Благодатском руднике, и в Петровском каземате, и вот здесь, в Урике, и до конца дней моих буду любить вас.— Зачем вы мне уже не впервой говорите об этом?— Затем, что не знаю, для чего я должен молчать о том, чем живу.— Но ведь вы знаете, что я приехала сюда ради Сергея.— О, да, — поспешно согласился Поджио. — Чувство долга и готовность во имя этого чувства идти на жертву вам весьма свойственны. На то вы и дочь своего отца. Разве он не из чувства долга в двенадцатом году вывел впереди полка пред лицом врага двух своих малолетних сыновей? Это та же готовность к жертве.При упоминании об отце глаза Волконской заблестели гордостью.— Мне недавно прислали из дому письмо Дениса Давыдова о папеньке. Он пишет, что не существовало полководца, коего жизнь более подлежала бы перу философа. Отец, пишет Денис, был отличный воин, герой на полях битвы. Но на него надо глядеть не с одной этой точки зрения. Ибо героизм военный был в нем не что иное, как один из лучей его прекрасной души, которая вмещала в себе и гражданские и семейственные добродетели.— И в этих последних вы, кажется, хотите его превзойти? — с едва уловимой иронией спросил Поджио.— Оставим этот разговор, — решительно проговорила Волконская.— Извольте, отложим его.Оба помолчали.— А у меня тяжелые известия о брате, — грустно заговорил Поджио.Марья Николаевна вопросительно взглянула на него.— Матушке удалось узнать из верного источника, — продолжал Поджио, — причину, по которой несчастного брата держат в крепости уже десять лет. Оказывается, его тесть, статс-секретарь Бороздин, лично просил об этом царя. Дело в том, что супруга моего брата хотела непременно следовать за ним в Сибирь. И вот отец ее не постеснялся придумать, такой мерой, удержать дочь при себе.— Как это бесчеловечно! — возмутилась Волконская.Поджио подавил тяжелый вздох и поспешил переменить разговор.Река порозовела от косых лучей солнца. Рябь мелких волн, прибиваясь к берегу, оставляла середину ее гладкой и переливчатой, как перламутр. Какие-то рыбешки вскидывались над водой и вновь исчезали, оставляя на зеркальной поверхности реки зыбкие расплывающиеся круги. В воздухе медленно и лениво звучали удары церковного колокола.— Когда так звонит колокол, — грустно заговорила Болконская, — мне всегда вспоминается наша гувернантка мисс Матен, которая до экстаза любила английскую поэзию и в особенности Томаса Мура. Когда мы живали у бабушки в Каменке, она, бывало, выйдет с нами гулять к Тясмину, и, как только зазвонят к вечерне, сложит молитвенно руки и начинает декламировать под звон колоколов: Those evening bells, those evening bells,How many a tale their musik tells…(Вечерний звон, вечерний звон,Как много дум наводит он…) И при этом и нам начинало казаться, что колокола так и произносят: bells, tells…— Давайте попробуем и сейчас, — с улыбкой предложил Поджио.Они остановились и прислушались.— Ну, что? Слышите? — краснея под влюбленным взглядом Поджио, спросила Марья Николаевна.— Да, — решительно тряхнул кудрями Поджио, — явственно слышу.В это время к редким звукам большого колокола присоединились частые и веселые удары маленьких.Поджио наклонил голову к плечу и приложил согнутую ладонь к уху.— Что они вам говорят? — мечтательно спросила Волконская.Поджио встал в позу дирижера и, взмахивая рукой, произносил в такт колокольному звону: то басом — ром, ром, — когда ударял большой колокол, то фальцетом — джин, глинтвейн, джин, глинтвейн, — когда перезванивали маленькие.— Как вам не стыдно! — хотела рассердиться Марья Николаевна, но смех смял серьезность.— Нет, ей-богу, славно получается! — по-мальчишески радовался Поджио и, надувая щеки, продолжал: — Ро-ом, пунш, ро-ом, глинтвейн…— Полно дурачиться! — сказала Волконская и повернула обратно.— Не сердитесь, — попросил Поджио, — сами же научили. Вот я вам цветов нарву. Глядите, какие незабудки! Ведь в гривенник величиной. А эти оригинальные саранки! Не сошли нас сюда царь, мы бы и понятия не имели об эдакой прелести…Нагибаясь к цветам, он ловко срывал их на ходу.— Надо бы в детской ставни закрыть, — сказала Марья Николаевна, подходя к дому, — а то там уже зажгли свечи, и выходит, что два света. Это нехорошо для Мишина зрения: оно у него и так слабое.— Можно мне зайти к вам? — спросил Поджио.— Приходите позже. Я сейчас займусь детьми, а Сергея нет дома.Она подошла к окну детской и, прикрыв ставни, просунула сквозь круглое отверстие железный болт.Тотчас же изнутри кто-то притянул его втулкой, и Мишин голос радостно проговорил:— Это, наверно, маменька вернулась.Марья Николаевна быстро взбежала по ступенькам крыльца.— Букет возьмите! — крикнул ей вдогонку Поджио, но она уже скрылась в дверях.Сквозь кружевные гардины Поджио видел, как она со свечой в руках прошла по комнатам. Он вздохнул всей грудью и, перебросив цветы через ограду палисадника, повернул к своему дому.Улинька читала детям вслух пушкинскую сказку. Но едва только Марья Николаевна переступила порог, как Миша бросился ей на шею, через минуту Нелли вскарабкалась на колени, а маленькая дочь Пущина прильнула щекой к ее плечу.Няня Варя, одетая в новое голубое с оборками платье, в сторонке вязала крошечные рукавички.— Кому это они предназначаются, Варвара Самсоньевна? — спросила Волконская.— А тому, кто меньше озорничает да капризничает, — дипломатично ответила Варя. — Вот сейчас, к примеру, принесу я кашу, мы и поглядим, кто ее послушненько скушает, — и она вышла.Марья Николаевна попросила Улиньку испечь чего-нибудь к чаю.— Я и то думала, — сказала Улинька. — Ведь у нас нынче гостей много будет. Уж Якушкин с Оболенским приехали, а Горбачевский и другие, должно, попозже явятся.— Ну, как Оболенский? — спросила Марья Николаевна.— Приветливы, как всегда… — ответила Улинька.— А ты знаешь, зачем он ездит к нам?. — улыбнулась Марья Николаевна.— Что ж ему не ездить…Марья Николаевна взяла ее за подбородок и приподняла смущенное лицо.— Ты скажи мне откровенно, ужели так всю жизнь и будешь любить… — Марья Николаевна не хотела при детях называть Давыдова.Но Уля догадалась, вспыхнула:— Мне супругу его, Александру Ивановну, больно жалко. Хворает она за каждым ребенком и, от худых мыслей, чисто извелась вся.— А ведь Оболенский, кажется, не на шутку… — начала, было, Волконская, но Улинька с усмешкой отмахнулась:— На мое мнение, Оболенский блажит, только и всего. А не пойду за него я, он на Варваре Самсоньевне женится. Чай, заметили вы, как она расфуфырилась нынче. И так всякий раз, как Евгений Петрович приезжает… Вот помяните мое слово, поженятся они, — прибавила она с такой уверенностью, будто знала, что ее предсказание впоследствии действительно сбудется.Марья Николаевна уселась с детьми на диван. Они прижались к ней с обеих сторон и наперерыв сообщали, что делали в ее отсутствие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106