Все для ванны, привезли быстро
Сенека давно ждал этого приказа и, получив его, нисколько не удивился.
Мы не будем описывать смерть Сенеки, потому что сделать это лучше, чем Тацит, невозможно. К несчастью, историк не счел нужным воспроизвести страницы, которые философ перед смертью диктовал своим секретарям и которые сегодня утрачены. Утрачены также последние письма Луцилия, написанные зимой 64-го и в первые месяцы 65 года. Но вряд ли мы нашли бы в них больше прямых ссылок на события той поры, чем имеется в сохранившихся письмах лета и осени 64 года. Эти письма, целиком посвященные теории философии, гораздо дальше отстоят от текущих забот, чем письма 62–63 годов, словно Сенека уже окончательно оторвался от окружающей жизни, чтобы погрузиться в чистую мысль. Он работал в это время над «Книгами нравственной философии».
Сенека и политика
Для истории Рима смерть Сенеки стала событием огромной важности. Вместе с жизнью философа оборвались последние нити, связывавшие Нерона с его прошлым. Начиная с апреля 65 года режим все заметней склонялся к «тирании», а принцепс, более одинокий, чем когда бы то ни было, с головой ушел в мир своих фантазий.
В своем блестящем исследовании, написанном в 1950 году, но опубликованном много лет спустя, Арнальдо Момильяно задался вопросом изучения отношений, объединявших философскую мысль Сенеки и его политическую деятельность. Он без труда приходит к мысли, что и по своему рождению, и по своим врожденным качествам Сенека был человеком активного действия: «Политическое честолюбие было характерно для всей семьи, и он получил от него свою долю. Министром при Нероне он стал не случайно и не по ошибке». Разумеется, Сенека стал тем, кем и хотел стать; он достиг того, к чему стремился, вопреки многочисленным трудностям и препонам: прежде всего слабому здоровью, но также и враждебности Калигулы, интригам противоборствующих группировок, ссылке, наконец, зависти и предательству принцепса, которому он дал образование. Сенека то жаждал действия, то мирился с необходимостью действовать, то переставал верить, что в силах хоть что-то предпринять. Но, насколько мы можем судить, он никогда не испытывал сомнений в своем предназначении политика. Вместе с тем, исполняя это предназначение, он никогда не позволял поступкам вступать в противоречие с его убеждениями стоика и не предпринимал никаких шагов, которые шли бы вразрез с его мировоззрением философа.
Однако А. Момильяно полагает, что все существование Сенеки являло собой кричащее противоречие между действием и созерцанием, между жизнью политика и жизнью философа. Мы же, как нам представляется, установили, что принцип политической деятельности Сенека заимствовал именно в стоицизме – насколько вообще философское учение способно диктовать правила поведения в повседневной жизни. Ничего удивительного в этом нет, ведь стоицизм всегда был учением о действии в рамках полиса. Мудрец может полностью самореализоваться только с учетом своей социальной природы. И если ученикам Зенона обстоятельства не всегда позволяли претворить в жизнь эту программу, отказываться от нее они не собирались, особенно те из них, кто жил в Риме. Зародившийся в монархическом государстве стоицизм так же превосходно приспособился к требованиям режима, как и к устоям римской аристократической республики, в которой встретил в свое время массовое признание. И вот, благодаря капризу Фортуны, в рамках принципата сложились условия, напоминавшие прежние и в то же время выражавшие преемственность традиции, идущей от республики Цицерона. Благорасположение Агриппины, которая, сама о том не подозревая, сыграла роль чудесного орудия в руках судьбы, позволяло опробовать на практике политико-философские идеи, давно ожидавшие своего часа. Сенека не мог упустить такой возможности; именно этим, на наш взгляд, объясняется его поведение по возвращении из ссылки и в последующие годы.
Но не только Сенека стал примером политического приложения идей стоицизма. То же самое относится к Тразее, видевшему себя новым Катоном. Но и Тразея был не одинок – он возглавлял целую многочисленную фракцию сенаторов. Впрочем, именно для Сенеки политическая составляющая в его деятельности приобрела особенно большое значение. Зная не понаслышке о проблемах, связанных с восточными провинциями, особенно с Египтом, поддерживая тесные дружеские отношения с такими «специалистами» в этом вопросе, как Бальбилл и Херемон, он готовился открыть римскую политическую мысль для проникновения в нее течений, существовавших, например, в Александрии. Вот почему мы не можем согласиться с А. Момильяно, который трактат «О милосердии» считает «проходным» в творчестве Сенеки, якобы просто «отдавшим дань обстоятельствам» этим произведением. Напротив, как нам представляется, этот трактат, в котором истинно стоическая мысль идет рука об руку с рассуждениями о реальной природе монаршей власти (что для Рима являлось данностью), отличается редкой последовательностью и содержит не только правительственную программу, но и – в зародыше – то, чему предстояло стать теологией имперской власти. Современники еще могли ошибаться – или добровольно обманываться, принимая содержащееся в трактате определение отношений между принцепсом и гражданами за поверхностное общее место, но мы, в свете дальнейшего развития принципата, не имеем права позволить себе подобных высокомерных заблуждений. С другой стороны, от Тацита мы узнаем, что в первые годы правления Нерона слово «милосердие» использовалось как лейтмотив всей правительственной пропаганды. Очевидно, что Сенека, приписывая принцепсу одну из ключевых стоических добродетелей, действовал с тонким расчетом. Это движение берет начало еще со времен Августа, со «щита добродетели» (clupeus virtutis), но то, что при Августе не выходило за рамки единичных проявлений, здесь оказалось возведено в систему. Новый принципат, оформившийся в годы «Неронова пятилетия» и после ухода Сенеки подвергшийся почти полному разрушению, базировался на следующем постулате: принцепс правит именем добродетели, то есть именем морального превосходства и справедливости разума. У нас нет оснований считать, что философия существовала в замкнутом мирке; напротив, она как никогда раньше широко проникает в мир политики, создает идейную базу власти, которая с ее помощью стремится подвергнуть пересмотру самые основания государственного устройства. Сенека в полной мере сознавал остроту этих проблем и ясно видел, в чем состоит их духовная природа. Один из путей их решения открывала философия стоицизма, и в меру своих сил он попытался пойти этим путем. Поэтому несправедливо утверждение, что его «министерский опыт» завершился неудачей. Читая в «Панегирике» Плиния строки, посвященные Сенеке, мы видим, что его мысли сохранили всю свою жизненную силу. Заимствованные у школы стоиков и запушенные им в оборот понятия продолжали работать, и их действенность отнюдь не ограничивалась сферой риторики. Наследником того принципата, который Сенека надеялся создать при Нероне, в ощутимой степени стал Траян. Сенека оставил в истории римской политической мысли глубочайший след: во-первых, потому что он был стоиком, а во-вторых, потому что в своем качестве государственного деятеля он сохранил верность философским убеждениям. Его современники и единомышленники гораздо лучше нас понимали смысл того, о чем он говорил, и в большинстве своем разделяли его идеалы.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ФИЛОСОФ ВНЕ ШКОЛЫ
Квинтилиан дал Сенеке свою оценку, и эта оценка впоследствии прочно «приросла» к творчеству философа, став источником вдохновения для новейших критиков. «Недостаточно усердный в философии, – пишет Квинтилиан, – он был зато великолепным обличителем пороков». Из этого суждения, отчетливо отдающего школой, вытекает, что в философской культуре Сенеки встречались пробелы, что ее становление шло второпях, путем ознакомления с учебными книгами и кратким пересказом серьезных трудов, то есть что его культура лишь внешне казалась основанной на глубоких философских познаниях.
Возможно, Квинтилиана, который не был философом-практиком, ввели в заблуждение некоторые слова и фразы из писем к Луцилию, в которых Сенека с насмешкой отзывается о людях, предъявляющих к философии требование служить средством развития ума, а не души, и превращающих знание в возможность утолить любопытство. Не исключено также, что он вспоминал о диспутах, участвуя в которых Сенека не придавал большого значения аргументации отвлеченно-философского характера, а также теоретическому обоснованию тех или иных учений. Как бы то ни было, Квинтилиан решил, что Сенеку нельзя отнести к «профессиональным» философам. Это мнение, в какой-то мере верное, в то же время глубоко несправедливо. Мы уже говорили о том, что Сенека сознательно не желал замыкать свою мысль в узкие рамки школы, тогда как Квинтилиан мыслил исключительно в таких рамках. Обучая других тому, как нужно поступать, сам он оставался «кабинетным затворником». Другое дело Сенека, который в первую очередь был человеком действия, что давало ему право и побуждало сурово осуждать «философию ради философии». Но это вовсе не означает, что сам он не имел прочной теоретической базы. Напротив, чтение узкоспециальных трудов, над которыми он подолгу размышлял, на протяжении всей жизни служило ему постоянной поддержкой. Вот почему нам представляется необходимым, несмотря на трудность задачи, попытаться определить роль и место философской школы в сохранившемся до наших дней творческом наследии Сенеки, а также установить, насколько глубоко он владел знаниями, составлявшими предмет обучения философов-профессионалов, насколько полно разделял суждения, постулаты и тезисы мыслителей-стоиков, от Зенона до Панетия и Посидония и даже наиболее современных ему представителей Стои. Это исследование ни в коем случае не должно сводиться к поиску источников – в том смысле, какой обычно вкладывают в подобные изыскания. Сенека, и мы постараемся это доказать, редко позволял себе просто излагать идеи, сформулированные до него другими. Его собственная мысль автономна и постоянно стремится к автономности; она сама по себе претендует на звание философии, то есть связного и упорядоченного видения мира. И в этом качестве она занимает свое строго определенное место в истории римской философии между Цицероном и Эпиктетом. Истории становления и развития этой мысли и будет посвящено наше дальнейшее изложение.
Годы становления
Мы уже упоминали, что первым Сенеку приобщил к философии, по всей видимости, Сотион, акме которого, если верить святому Иерониму, приходился на 13 год н. э., когда он жил в Риме. Мы также уже изложили причины, заставляющие предполагать, что это образование Сенека получил около 17 года н. э., в возрасте неполных 17 лет. Точного содержания философского учения Сотиона мы не знаем. Мы уже упоминали о его размытом пифагорействе, которому он пытался дать «научное» обоснование с помощью аргументов собственного изобретения. Вопреки распространенному мнению, никаких доказательств принадлежности Сотиона к школе Секстиев также нет. Правда, Сенека сообщает, что Сотион разъяснял своим ученикам некоторые тезисы Секстия-отца о необходимости отказа от мясной пищи, однако в его толковании эти тезисы претерпели существенные изменения. Запрещая ученикам употреблять в пищу мясо животных, Секстий надеялся избавить их от привычки к жестокости и подчеркивал, что подобное питание вредно для здоровья, то есть использовал аргументацию моралиста и врача. Напротив, Сотион, поддерживая аналогичный режим питания, оправдывал его учением Пифагора. По сравнению с Секстием Сотион по отношению к стоицизму занимал более отдаленную позицию. Его учение о циклах, которым подчиняется все. что происходит в природе, начиная от звезд и заканчивая человеческими душами, гораздо больше напоминает платонизм, чем доктрину Зенона.
Примерно в то же время, когда Сенека благодаря урокам Сотиона открывал для себя философию, или чуть позже он стал увлеченным слушателем еще одного философа, на сей раз истинного стоика – Аттала. Судя по всему, последний оставил в душе Сенеки если не более глубокий след, то во всяком случае более яркие воспоминания. Если во всем наследии Сенеки встречаются всего две ссыпки на Сотиона, а в трактате «О гневе» его имя не упоминается вовсе, хотя он известен как автор сочинения на ту же тему, цитаты из Аттала носят гораздо более широкий характер. Отмеченные во многих произведениях, от «Вопросов естественной истории» до «Писем к Луцилию», они позволяют нам хотя бы в общих чертах восстановить особенности проповедуемого им учения.
Судя по всему, Аттал не принадлежал к школе Секстиев. Он в отличие от Секстия-отца открыто провозглашал свою принадлежность к стоицизму. Имя Аттала заставляет предположить в нем выходца с Востока. Возможно, он был родом из Пергама, что объяснило бы и его философскую принадлежность, поскольку Пергам являлся одним из центров стоицизма. Будучи, как и его соотечественник Афинодор Кордилион, врагом чрезмерной умственной культуры, он считал, что от переизбытка знаний ум «растягивается» по примеру переполненного бурдюка и теряет свою прочность. По его мнению, наука должна следовать за нравственным воспитанием, потому что только в этом случае нет опасности, что знания станут причиной беспокойства духа.
Мы не располагаем точными данными о том, какую позицию он занимал по отношению к основным теоретическим вопросам стоицизма, но можем в более или менее общем виде представить себе это. Например, нам известно, что он признавал дивинацию и написал специальный труд о знамениях – грозе, молнии и громе. Как сообщает Сенека, он предложил новую классификацию этих явлений по принципу их значимости в качестве предзнаменований, пытаясь при этом совместить данные греческой науки с опытом этрусских гаруспиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Мы не будем описывать смерть Сенеки, потому что сделать это лучше, чем Тацит, невозможно. К несчастью, историк не счел нужным воспроизвести страницы, которые философ перед смертью диктовал своим секретарям и которые сегодня утрачены. Утрачены также последние письма Луцилия, написанные зимой 64-го и в первые месяцы 65 года. Но вряд ли мы нашли бы в них больше прямых ссылок на события той поры, чем имеется в сохранившихся письмах лета и осени 64 года. Эти письма, целиком посвященные теории философии, гораздо дальше отстоят от текущих забот, чем письма 62–63 годов, словно Сенека уже окончательно оторвался от окружающей жизни, чтобы погрузиться в чистую мысль. Он работал в это время над «Книгами нравственной философии».
Сенека и политика
Для истории Рима смерть Сенеки стала событием огромной важности. Вместе с жизнью философа оборвались последние нити, связывавшие Нерона с его прошлым. Начиная с апреля 65 года режим все заметней склонялся к «тирании», а принцепс, более одинокий, чем когда бы то ни было, с головой ушел в мир своих фантазий.
В своем блестящем исследовании, написанном в 1950 году, но опубликованном много лет спустя, Арнальдо Момильяно задался вопросом изучения отношений, объединявших философскую мысль Сенеки и его политическую деятельность. Он без труда приходит к мысли, что и по своему рождению, и по своим врожденным качествам Сенека был человеком активного действия: «Политическое честолюбие было характерно для всей семьи, и он получил от него свою долю. Министром при Нероне он стал не случайно и не по ошибке». Разумеется, Сенека стал тем, кем и хотел стать; он достиг того, к чему стремился, вопреки многочисленным трудностям и препонам: прежде всего слабому здоровью, но также и враждебности Калигулы, интригам противоборствующих группировок, ссылке, наконец, зависти и предательству принцепса, которому он дал образование. Сенека то жаждал действия, то мирился с необходимостью действовать, то переставал верить, что в силах хоть что-то предпринять. Но, насколько мы можем судить, он никогда не испытывал сомнений в своем предназначении политика. Вместе с тем, исполняя это предназначение, он никогда не позволял поступкам вступать в противоречие с его убеждениями стоика и не предпринимал никаких шагов, которые шли бы вразрез с его мировоззрением философа.
Однако А. Момильяно полагает, что все существование Сенеки являло собой кричащее противоречие между действием и созерцанием, между жизнью политика и жизнью философа. Мы же, как нам представляется, установили, что принцип политической деятельности Сенека заимствовал именно в стоицизме – насколько вообще философское учение способно диктовать правила поведения в повседневной жизни. Ничего удивительного в этом нет, ведь стоицизм всегда был учением о действии в рамках полиса. Мудрец может полностью самореализоваться только с учетом своей социальной природы. И если ученикам Зенона обстоятельства не всегда позволяли претворить в жизнь эту программу, отказываться от нее они не собирались, особенно те из них, кто жил в Риме. Зародившийся в монархическом государстве стоицизм так же превосходно приспособился к требованиям режима, как и к устоям римской аристократической республики, в которой встретил в свое время массовое признание. И вот, благодаря капризу Фортуны, в рамках принципата сложились условия, напоминавшие прежние и в то же время выражавшие преемственность традиции, идущей от республики Цицерона. Благорасположение Агриппины, которая, сама о том не подозревая, сыграла роль чудесного орудия в руках судьбы, позволяло опробовать на практике политико-философские идеи, давно ожидавшие своего часа. Сенека не мог упустить такой возможности; именно этим, на наш взгляд, объясняется его поведение по возвращении из ссылки и в последующие годы.
Но не только Сенека стал примером политического приложения идей стоицизма. То же самое относится к Тразее, видевшему себя новым Катоном. Но и Тразея был не одинок – он возглавлял целую многочисленную фракцию сенаторов. Впрочем, именно для Сенеки политическая составляющая в его деятельности приобрела особенно большое значение. Зная не понаслышке о проблемах, связанных с восточными провинциями, особенно с Египтом, поддерживая тесные дружеские отношения с такими «специалистами» в этом вопросе, как Бальбилл и Херемон, он готовился открыть римскую политическую мысль для проникновения в нее течений, существовавших, например, в Александрии. Вот почему мы не можем согласиться с А. Момильяно, который трактат «О милосердии» считает «проходным» в творчестве Сенеки, якобы просто «отдавшим дань обстоятельствам» этим произведением. Напротив, как нам представляется, этот трактат, в котором истинно стоическая мысль идет рука об руку с рассуждениями о реальной природе монаршей власти (что для Рима являлось данностью), отличается редкой последовательностью и содержит не только правительственную программу, но и – в зародыше – то, чему предстояло стать теологией имперской власти. Современники еще могли ошибаться – или добровольно обманываться, принимая содержащееся в трактате определение отношений между принцепсом и гражданами за поверхностное общее место, но мы, в свете дальнейшего развития принципата, не имеем права позволить себе подобных высокомерных заблуждений. С другой стороны, от Тацита мы узнаем, что в первые годы правления Нерона слово «милосердие» использовалось как лейтмотив всей правительственной пропаганды. Очевидно, что Сенека, приписывая принцепсу одну из ключевых стоических добродетелей, действовал с тонким расчетом. Это движение берет начало еще со времен Августа, со «щита добродетели» (clupeus virtutis), но то, что при Августе не выходило за рамки единичных проявлений, здесь оказалось возведено в систему. Новый принципат, оформившийся в годы «Неронова пятилетия» и после ухода Сенеки подвергшийся почти полному разрушению, базировался на следующем постулате: принцепс правит именем добродетели, то есть именем морального превосходства и справедливости разума. У нас нет оснований считать, что философия существовала в замкнутом мирке; напротив, она как никогда раньше широко проникает в мир политики, создает идейную базу власти, которая с ее помощью стремится подвергнуть пересмотру самые основания государственного устройства. Сенека в полной мере сознавал остроту этих проблем и ясно видел, в чем состоит их духовная природа. Один из путей их решения открывала философия стоицизма, и в меру своих сил он попытался пойти этим путем. Поэтому несправедливо утверждение, что его «министерский опыт» завершился неудачей. Читая в «Панегирике» Плиния строки, посвященные Сенеке, мы видим, что его мысли сохранили всю свою жизненную силу. Заимствованные у школы стоиков и запушенные им в оборот понятия продолжали работать, и их действенность отнюдь не ограничивалась сферой риторики. Наследником того принципата, который Сенека надеялся создать при Нероне, в ощутимой степени стал Траян. Сенека оставил в истории римской политической мысли глубочайший след: во-первых, потому что он был стоиком, а во-вторых, потому что в своем качестве государственного деятеля он сохранил верность философским убеждениям. Его современники и единомышленники гораздо лучше нас понимали смысл того, о чем он говорил, и в большинстве своем разделяли его идеалы.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ФИЛОСОФ ВНЕ ШКОЛЫ
Квинтилиан дал Сенеке свою оценку, и эта оценка впоследствии прочно «приросла» к творчеству философа, став источником вдохновения для новейших критиков. «Недостаточно усердный в философии, – пишет Квинтилиан, – он был зато великолепным обличителем пороков». Из этого суждения, отчетливо отдающего школой, вытекает, что в философской культуре Сенеки встречались пробелы, что ее становление шло второпях, путем ознакомления с учебными книгами и кратким пересказом серьезных трудов, то есть что его культура лишь внешне казалась основанной на глубоких философских познаниях.
Возможно, Квинтилиана, который не был философом-практиком, ввели в заблуждение некоторые слова и фразы из писем к Луцилию, в которых Сенека с насмешкой отзывается о людях, предъявляющих к философии требование служить средством развития ума, а не души, и превращающих знание в возможность утолить любопытство. Не исключено также, что он вспоминал о диспутах, участвуя в которых Сенека не придавал большого значения аргументации отвлеченно-философского характера, а также теоретическому обоснованию тех или иных учений. Как бы то ни было, Квинтилиан решил, что Сенеку нельзя отнести к «профессиональным» философам. Это мнение, в какой-то мере верное, в то же время глубоко несправедливо. Мы уже говорили о том, что Сенека сознательно не желал замыкать свою мысль в узкие рамки школы, тогда как Квинтилиан мыслил исключительно в таких рамках. Обучая других тому, как нужно поступать, сам он оставался «кабинетным затворником». Другое дело Сенека, который в первую очередь был человеком действия, что давало ему право и побуждало сурово осуждать «философию ради философии». Но это вовсе не означает, что сам он не имел прочной теоретической базы. Напротив, чтение узкоспециальных трудов, над которыми он подолгу размышлял, на протяжении всей жизни служило ему постоянной поддержкой. Вот почему нам представляется необходимым, несмотря на трудность задачи, попытаться определить роль и место философской школы в сохранившемся до наших дней творческом наследии Сенеки, а также установить, насколько глубоко он владел знаниями, составлявшими предмет обучения философов-профессионалов, насколько полно разделял суждения, постулаты и тезисы мыслителей-стоиков, от Зенона до Панетия и Посидония и даже наиболее современных ему представителей Стои. Это исследование ни в коем случае не должно сводиться к поиску источников – в том смысле, какой обычно вкладывают в подобные изыскания. Сенека, и мы постараемся это доказать, редко позволял себе просто излагать идеи, сформулированные до него другими. Его собственная мысль автономна и постоянно стремится к автономности; она сама по себе претендует на звание философии, то есть связного и упорядоченного видения мира. И в этом качестве она занимает свое строго определенное место в истории римской философии между Цицероном и Эпиктетом. Истории становления и развития этой мысли и будет посвящено наше дальнейшее изложение.
Годы становления
Мы уже упоминали, что первым Сенеку приобщил к философии, по всей видимости, Сотион, акме которого, если верить святому Иерониму, приходился на 13 год н. э., когда он жил в Риме. Мы также уже изложили причины, заставляющие предполагать, что это образование Сенека получил около 17 года н. э., в возрасте неполных 17 лет. Точного содержания философского учения Сотиона мы не знаем. Мы уже упоминали о его размытом пифагорействе, которому он пытался дать «научное» обоснование с помощью аргументов собственного изобретения. Вопреки распространенному мнению, никаких доказательств принадлежности Сотиона к школе Секстиев также нет. Правда, Сенека сообщает, что Сотион разъяснял своим ученикам некоторые тезисы Секстия-отца о необходимости отказа от мясной пищи, однако в его толковании эти тезисы претерпели существенные изменения. Запрещая ученикам употреблять в пищу мясо животных, Секстий надеялся избавить их от привычки к жестокости и подчеркивал, что подобное питание вредно для здоровья, то есть использовал аргументацию моралиста и врача. Напротив, Сотион, поддерживая аналогичный режим питания, оправдывал его учением Пифагора. По сравнению с Секстием Сотион по отношению к стоицизму занимал более отдаленную позицию. Его учение о циклах, которым подчиняется все. что происходит в природе, начиная от звезд и заканчивая человеческими душами, гораздо больше напоминает платонизм, чем доктрину Зенона.
Примерно в то же время, когда Сенека благодаря урокам Сотиона открывал для себя философию, или чуть позже он стал увлеченным слушателем еще одного философа, на сей раз истинного стоика – Аттала. Судя по всему, последний оставил в душе Сенеки если не более глубокий след, то во всяком случае более яркие воспоминания. Если во всем наследии Сенеки встречаются всего две ссыпки на Сотиона, а в трактате «О гневе» его имя не упоминается вовсе, хотя он известен как автор сочинения на ту же тему, цитаты из Аттала носят гораздо более широкий характер. Отмеченные во многих произведениях, от «Вопросов естественной истории» до «Писем к Луцилию», они позволяют нам хотя бы в общих чертах восстановить особенности проповедуемого им учения.
Судя по всему, Аттал не принадлежал к школе Секстиев. Он в отличие от Секстия-отца открыто провозглашал свою принадлежность к стоицизму. Имя Аттала заставляет предположить в нем выходца с Востока. Возможно, он был родом из Пергама, что объяснило бы и его философскую принадлежность, поскольку Пергам являлся одним из центров стоицизма. Будучи, как и его соотечественник Афинодор Кордилион, врагом чрезмерной умственной культуры, он считал, что от переизбытка знаний ум «растягивается» по примеру переполненного бурдюка и теряет свою прочность. По его мнению, наука должна следовать за нравственным воспитанием, потому что только в этом случае нет опасности, что знания станут причиной беспокойства духа.
Мы не располагаем точными данными о том, какую позицию он занимал по отношению к основным теоретическим вопросам стоицизма, но можем в более или менее общем виде представить себе это. Например, нам известно, что он признавал дивинацию и написал специальный труд о знамениях – грозе, молнии и громе. Как сообщает Сенека, он предложил новую классификацию этих явлений по принципу их значимости в качестве предзнаменований, пытаясь при этом совместить данные греческой науки с опытом этрусских гаруспиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59