Сидели за столом в большой горнице, ели. Обожженные солнцем, изъеденные крылатой нечистью, едва отмывшие загрубелые ладони. Лутоня в сердцах ударил по столу дланью. — И подождать никак? Вы, с вашим Юрием, хозяйство на дым спустите, кто вас, дурней, будет кормить?!— Не шуми, дед! — примирительно отозвался Сидор. — Сам сказывал, как тут литвины зорили, как отца, прадедушку нашего, зарубили ни за што, как деда Василья, твово старшего брата, в полон увели — и сколь лет он в Диком поле перебыл после! Кто и верил, что воротится домом! А тут не прежняя беда — нагрянет Витовт с ратью и не то что на дым спустит — живых не оставит никого! Вся и надежда на Юрия!Начался спор. Каждый говорил свое, шум стоял. В конце концов Лутоня, взъярясь, заставил всех замолчать.— Теперь никого не пущу! Тот клин, что под бором, надо вспахать! И ты помогай, Сидко! Отвык там… На даровых хлебах… Вёдро простоит — дня за три управимся, а там…— А кто поедет? — подал голос доныне молчавший Игоша, Игнат, сын покойного Игнатия, названный по имени отца.— Тебя не пущу! — отверг Лутоня.Но тут поднялись Обакуновы дети: Скворец, Глухарь и Синий.— Мы едем!Засопел Лутоня: — Троём? Пущай хоть Синий дома останет, не то покос не вытянуть! Да и где я коней вам возьму?— Сидор о-дву конь прискакал! — рассудливо возразил Скворец. — И надобно-то всего одного коня! Не двоим же верхом ехать, то будет смех один! Отдай Карего!— Карего… Карего на продажу готовил! — Лутоня ворчал, остывая. В самом деле, нагрянет Витовт, и все тут прахом пойдет! Как-то не думалось вовсе о том, что отрок Василий — законный наследник отцу, а о том, что покойный князь семью свою поручил Витовту, ведали все. И полагали, что спор идет не о княжеских которах Котора ( устар. ) — спор, конфликт.

— о судьбе самой русской земли. Витовт, захвативший Смоленск, и теперь, раз за разом наводивший рати на земли Пскова и Новгорода Великого, был страшен. Что, как со всею силою явится на Москву? По-первости заберет Можай и Ржеву, Волок Ланский, а там настанет черед Рязани и самой Москвы. И кого тогда — татар молить о помощи? А там — не фряги, так турки заберут царский город, нарушат церкви православные, порушат веру и — кончится земля! Мало кто на Руси хотел поддаться католикам!…После той брани застольной боле не спорили. В молчании, скупо бросая друг другу слово-два, пачили клин. Лутоня сам вывел Карего, с острым сожалением глянул в черный дикий глаз жеребца. Зверь! Княжеским коням не уступит! Жаль было отдавать коня, ох и жаль! — Ты — там береги его! — высказал, отводя взор, сам зная, какое береженье в бою да походах. Провел сухою шершавой ладонью по атласной шкуре Карего. — Саблю-то дадут? — После зимнего налета ватажников не рисковал оставлять дом без оружия. Скворец понял, рассмеялся: — Дадут, дадут! В княжеских бертьяницах всякой справы ратной довольно! (Не знали, конечно, как там и что, но полагали, что так. Не мог князь не иметь ратного запасу!)Жены кинулись обнимать мужиков. Скворчиха (на сносях баба, уже и вздернутый под сарафаном живот видать) вовсе разревелась.— Не хорони прежде беды! — одернул Скворец свою молодуху. — Будешь реветь, дитю повредишь во чреве!Скрепилась баба. Жалким взором провожали отъезжающих мужиков. Воротятся — нет? Неведомо! Да ведь кабы противу ворога какого! А тут свои противу своих! И те и другие московиты! Что ж ты, Васильюшка, рано умер! Сын бы твой стал повозрастнее, глядишь, и споров тех не стало бы! Али бы… Моровая беда, али иное что. Лишь бы князья-то не спорили между собою!О чем там мыслят большие бояре, кто перед кем сидит в думе государевой, кто с кем враждует али дружит, об этом не ведала деревня, не знала земля. Ведали одно: ворога надо бить, за веру православную стоять нерушимо. Это знали. И отправляли нынче мужиков на рать не противу юного Василия. Литвина Витовта да ксендзов ляшеских опасались! А что со своими ратиться придется…Победно шла весна, все цвело, березы стояли в зеленом дыму, верба уже осыпала свои сережки, легли ландыши, подымались травы, и проезжавшие верхами мужики Скворец с Глухарем украдкой вздыхали, каясь, что не свалили покоса, не поставили высоких запашистых стогов сена по лугам, окружающим деревню, и словно изменили тем семье и дому своему. И Сидор изъяснял братьям вновь и вновь, что без ихней помощи князю не выдюжить в нынешнем споре о вышней власти.Боры, починки, росчисти, рубленые города, впервые увиденные мужиками, — шумный Ярославль, Волга, которую переплывали на плоту, держа вздрагивающих коней под уздцы. И только уже добравшись до Галича, знали, что москвичи подошли к Костроме и Юрьевы полки ушли туда же. Впрочем, у городового боярина удалось разжиться саблей, рогатиной и двумя шеломами. Броней уже не нашлось. (Может, и были — да дорога бронь! Из княжих запасов брони выдавали токмо опытным воинам — кто не имел своей.) Приезжих мужиков влили в негустую ватагу отставших ратных и тем же днем, накормив, отправили догонять княжеский полк.Кострому, занятую московскою ратью, пришлось объезжать стороной. Старшой попался бестолковый, дважды едва не угодили в полон — ругань, пот, грязь, стертые конские спины, усталость от многодневной тряски в седле, встречные татары (едва не произошла сшибка — да и те и другие были слишком измотаны), и только уже в виду Нижнего нагнали-таки Юрьеву рать.Тут и прояснилось, что сил для битвы недостанет (с московской стороны, помимо великих бояр, были все братья Юрия и дети Владимира Храброго, каждый со своей дружиной), и приходилось отступать и отступать. В Нижнем побыли недолго, подкормили коней, обновили припас и опять двинулись, уходя берегом Волги от наседающего противника.В Нижнем московиты разделились. Догонять Юрия послали одного Константина с ратью. Юрий, сумев оторваться, успел перейти Суру и стать на бреге. Константин остановился на той стороне реки. Ратные подъезжали вплоть к берегу, изредка пускали стрелы, чаще переругивались. Ратиться не хотел никто, да и дико казалось — как это бить своих? Тем паче Константин не стремился перейти Суру и навязать бой Юрию. В конце концов решив, что он выполнил свой долг, Константин повел свои полки обратно. Юрий, чуть поотстав, шел следом и так же, как давеча без боя, вступил в Нижний, занял город опять. Константин отступал не останавливаясь, и Юрий вослед за ним пошел к Галичу. Ратников шатало в седлах, все потные, грязные, завшивевшие, измученные донельзя, проделавшие такой путь за считанное число дней, они только и ждали теперь отдыха и бани. Куда-то и литовская беда отступила, и княжеские несогласия стали не нужны. Впрочем, московское войско тоже вымоталось и с тихим облегчением устремлялось к дому. Мужики и ратные одинаково сожалели, что в нелепом походе этом пропустили покос. Впрочем, только-только начинался июль, и многие надеялись в остатние дни еще поправить дело — успеть бы до августа, до той поры, когда утренняя роса не сходит почти до полудня и уже нельзя ставить сушить накошенное сено — коротко русское лето! А зима — долга, и на скотину, чтобы не сдохла до весны, чтобы не пришлось кормить прутьем да лапником, — много надо!Братья, почернелые, худые, как и все, думали только о бане да еще о том, как не потерять спавших с тела коней. Не было боев, не было и военной добычи: портов, коней, узоречья, и о том, что такое сражения, Скворцу с Глухарем еще только предстояло узнать. Война пока для них обернулась своими суровыми буднями — долгими изматывающими переходами с недоедом и недосыпом, потом и грязью, и им еще предстояло понять, что на деле война в этом и состоит, а сабельные сшибки, сражения ратей — это лишь редкие ослепительные мгновения в долготе военных переходов, и что выносливость и терпение на войне подчас нужнее ратного мужества.Из Галича Юрий послал на Москву весть, предлагая перемирие на год. И только тогда вдосталь измученные и усталые селяне Скворец с Глухарем на загнанных лошадях воротились домой, чтобы тотчас взять в руки косы и спасать Лутонин покос. Скворцова баба крепко обняла мужа, прижалась к нему раздавшимся чревом и стояла так, уткнувшись лицом в мужево плечо. Скворец чуял, как шевелится у жены в чревах малыш, готовый вот-вот выйти на свет, и замер, боясь придавить и страшась отпустить супругу.— Работала? — вопросил.— Как же! — коротко ответила она и, отстранясь, глянула на милого ладу своего, любуя взором. — Жив! Воротился!Иное творилось на Москве. Ее всю сейчас переполнял глубокий благостный покой.Софья рвала и метала. Ее вестоноши уже достигли Витовта, и литвин готовился, ежели так падет судьба, защитить дочерь с внуком ратною силой.На совете княжеском порешили послать посольство к Юрию, и не кого-нибудь, а самого митрополита Фотия. Владыка на сей раз не чванился, не медлил, согласился сразу. Его было дело мирить князей и укреплять московский престол. Он смотрел шире всех них и понимал, что от того, что произойдет здесь (здесь, а не в Константинополе!), зависит судьба православия, а в конечном счете — судьба всех: не только бояр и церкви, но и всего народа русского. Глава 7 Первым, кого встретил Юрий, воротясь в Галич, была Настасья, прибывшая незадолго до его возвращения со всем двором, обслугой, дружиной и казной из Звенигорода. Юрий так и не понял толком: не успела, не захотела или не смогла Софья (не позволили братья?) захватить его казну и послужильцев. Настасья, лишь только остались вдвоем, глядя на него заждавшимися, отчаянными, молодыми глазами, кинулась на грудь, целовала в щеки, глаза, уста. И чуя, как истомилась по нем женщина, которую зовут так же, как звали его покойную жену, да не за имя ли и выбрал когда-то из всей ждавшей господинова не повеления, нет, знака одного прислуги (иное пришло уже много позже, спустя время, иное — не любовь, благодарность, скорее — «жалость»), сам Юрий помягчел, что-то, как острый шип сидевшее в груди, отпустило, отошло. Есть, есть душа, которая его любит — запросто так, любит, и все! Не глядя ни на годы князя, ни на седину, ни на его нынешние ратные неудачи. Согрела сердце, хоть и не избавила от вышних забот.Юрий был опытным полководцем, понимал, что его нынешний стремительный бросок до Суры Поганой и назад — поражение. Хоть Нижний Новгород, не колеблясь и раз, и другой, открыл ему ворота, хоть купцы теснились к нему с дарами и чуть было не соблазнили дать бой братьям-князьям под самым Нижним Новгородом. Чего он ждал? Что всемосковское войско разом перейдет на его сторону и он победителем вступит в стольный град земли? Да, конечно, разумеется — была такая надежа! И еще там, на Суре, ждал, что обиженный покойным Василием Константин перейдет на его сторону. Тогда бы все еще могло свершиться иначе! Но московские воеводы, убежденные или застращенные Фотием, не посмели изменить Софье, и Юрий понимал, что теперь его дела могут пойти совсем скверно, ежели Фотий… Опять же Фотий! Зачем ему, православному греку, надобен литовский католик Витовт? Надеется получить от него вновь в свое управление Галицко-Волынские епархии? Думал так и злил себя, но понимал, что Фотий не из тех людей, коих возможно соблазнить подарками, и что его решение держаться сына, Василия, не куплено никем, тем паче Витовтом, а исходит из его собственных строгих взглядов на правило престолонаследия в русской земле. И когда узнал, что сам Фотий едет к нему в Галич на переговоры, был даже рад — рад концу неопределенности, рад тому, что будет говорить один на один с духовным владыкою русской земли. Иван тоже явно ждал приезда Фотия, хотя толковни с родителем об этом не было. Ожидал, верно, что владыка сумеет уговорить отца.Настасья, спрошенная по случаю, молвила просто: — Мне ить тебя не судить! Для меня ты весь — свой, родной, роднее нет! Как решишь — так и будет ладно!Юрий смолчал в ответ. Про себя подумал — тоже, верно, ждала, что братья поддержат его, и только не хочет ему в этом признаться.Июль истекал зноем. Неживые громоздились в вышине белые облачные горы, громоздились и таяли, не загораживая солнца и не давая дождя. Уже протянулись ровные ряды душистых, еще не обветренных копен (или стогов) по лугам — за городом кончали косить, и князь снова отряжал освободившихся мужиков на дело — чавкала под лопатами земля, скрипели груженые телеги. Вал нового города рос на глазах. Юрий, останавливая коня, наблюдал за работой. К нему подбегали старшие, городовой мастер докладал, что и как, показывал, где станут костры, где — главная проездная башня с подъемной решеткой ворот и часовенкой в завершении, как пройдут рвы, забирающие воду из речки. Юрий кивал рассеянно. Все это уже было обговорено заранее! Прикидывал, успеют ли городовые мастера поставить острог до осени, ежели к городу подойдет московская рать. Порою взглядывал, щуря глаза, на ослепительную под солнцем гладь озера, думал. Удивительно шла его жизнь! Ему было шесть лет, когда бесчисленные рати, собранные его отцом, уходили на Куликово поле. И до сих пор помнится, как ему самому хотелось тогда в поход! Под музыку труб, верхом на широкое поле. «Широкое поле» видел он, когда лежал в бреду четырнадцатилетним отроком, и прислуга тряслась, думая, что княжеский сын умирает. Он же знал, что не умрет! И скоро выстал, и в том же году отец «подписал» его грамотою равным братом своего двоюродного дяди, грозного московского воеводы Владимира Андреича Храброго. Не тогда ли и началась в нем тоска по вышней власти? Или тогда, как Василий застрял в Орде, и не ведали — выберется ли живым оттуда? А Федька Свибло, возлюбленник отцов, нашептывал ему, что де-он, Юрий, более Василья достоин вышней власти? Но брат воротился из Орды кружным путем, познакомясь в Кракове с Софьей, дочерью Витовта. Женись он у себя, на Руси, и все могло бы пойти иначе!Через год умер отец. А еще через три был его первый настоящий поход на Новгород с Владимиром Андреичем. Юрий умел учиться и многое постиг и запомнил с того памятного первого похода с дядей. Узнал, что война — меньше всего сабельный блеск, а больше всего — портянки да подковы, что важнее бывает достать овса и накормить коней, чем вести ратных в лихие конные сшибки, что побеждает в конечном счете армия, в которой лучше организованы тыл, связь, снабжение, и что без толку зорить, а тем паче жечь селения, находясь на своей земле, вовсе не стоит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21