Скоро, по знаку утреннего колокола, начнет собираться большая дума. Митрополит Фотий, подписавший в свое время по-гречески духовную грамоту великого князя, еще раз благословил великую княгиню, примолвив: «Мужайся, дочь моя!» Строго обозрел бояр, высказав твердо: — Ежели князь Юрий заратится, надобно собирать полки! — и вышел из покоя, твердо пристукивая посохом.Князья, братья великого князя и двоюродники покойного шептались, переглядываясь друг с другом. Шепот стал громче, перешел в ропот и спор, когда великая княгиня вослед владыке выбежала из покоя.Бояре и князья заговорили разом, и непонятно было — в защиту или в укор Юрию потекла нынешняя говорня.Витовт! И снова Витовт! Вставало в разговоре то и дело и зависало в воздухе как кость, как укор, как незримая преграда единой воле собравшихся.Юрий Патрикеевич угрюмо молчал. Он в этот час вновь был литвином и вновь слышал внутренним ухом опасный топот копыт литовской конницы. И холодно становилось. Юрий Патрикеевич был православным искони, от рождения, и потому сугубо понимал угрозу от ордена францисканцев, незримою сетью своей охватившего Венгрию, Польшу, Литву. Он молчал и думал, что и его самого сейчас признают литвином и уже сторонятся зримо, сторонятся безотчетно, как уже не своего.В углу, где столпились княжичи, слышалось то и дело: — Юрий! Юрко!Приведи ныне Витовт войска на Русь, и кто, кроме Юрия, мог бы стать победоносно против? Никто другой! Дружина, полки и посад верят одному Юрию!— А ежели? — гуторили вполгласа в княжеском углу. — Кто поведет рати? — Противу Юрия? — Да! — Ты, Андрей! — Нет, Петр! — И не я, Костю пошлем!И Константин, более всех изобиженный Василием, молча проглотив возражения, склонил голову. «Ежели ратные переметнутся к Юрию!» — подумал — и не стал додумывать до конца. В крохотных оконцах, забранных желтоватыми пластинами слюды, синело, серело. Приближался хмурый рассвет.Вновь появилась Софья. Ищущим взором обвела лица собравшихся. — Владыка созывает господ бояр и князей на совет и молитву! — произнесла громко. Сейчас защитить ее сына могла только церковь, только митрополит-грек, убежденный в непреложности Алексеева решения, принятого полвека тому назад великим старцем, означившим грядущую судьбу московской державы.Вдали ударил с оттяжкою и стоном первый утренний колокол. Звук далеко пролетел в промороженном воздухе, будя эхо и дальние отзывы, пролетел и замер. И тотчас, не давая пропасть звуку, ответили ему россыпью колокола ближних храмов, а там включились дальние, и красный утренний звон, умножаясь и играя, потек над Москвой, будя округу и приближая рассвет. Зову колоколов ответили стук и звяк на литейном дворе, ор петухов и первые голоса зазывал торговых, заливистое ржание лошади под самыми окнами княжеского терема. И уже протянулись палево-розовые струи утреннего света по окоему. И уже полюднел, разбуженный известием о смерти князя, Кремник. Собиралась дума. Уставшего дьякона в обезлюдевшей палате сменил второй чтец. Свечи, оплывая, приметно бледнели и гасли, не в силах бороться с утренними светами все еще зимней, но уже яркой, как и надлежит в исходе февраля, зари, вливающей в окна свой властный свет.Пели колокола, собиралась дума, а в улицах текло шепотами и в голос, озабоченно зло или радостно:— Юрий! Юрий не приехал, не восхотел! Юрий Дмитрич! Воевода, сам! Теперь жди замятии! Как ищо и повернется!Город просыпался, и все шире и шире растекалась скорбная и тревожная весть: великий князь Василий помер, а Юрий Дмитрич не восхотел почтить Софью и племянника своего!Собиралась дума, а растерянный мальчик (новый великий князь!), коему исполнилось десять лет и четырнадцать дней, сидел в верхних горницах княжеского терема, исподлобья озирая кудахтующий курятник сенных боярынь и девок, и ждал решения своей участи.Он понимал пока только одно: что строгий дядя Юрий Дмитрич почему-то его не любит и хочет править вместо него, Василия, а потому и не приехал в Москву.Властно и яро били колокола. Внизу, в столовой горнице, лежал отец, мраморно-холодный, немой и недвижный, и десятилетнему мальчику сейчас было до ужаса страшно и до ужаса одиноко — впору было завыть. Глава 3 Рассветало. Ночной холод сменился дневною сырью, солнце упорно слало весеннее тепло сквозь тонкую преграду облаков, уже вовсю капало с крыш, снег под копытами ноздреватый и рыхло-серый начинал опасно проваливать, заставляя коней то и дело сбиваться с рыси на шаг. Сашка доволокся с возчиком до соляных амбаров, на Подоле весь взмок, помогая лошади. Ему было все внове: и приказывать возчику (приказывать он никому не умел!), и закупать соль в таких количествах — шутка, на всю деревню Островое! И столько платить… Серебро за пазухой, завернутое в тряпицу, казалось, жгло руки и грудь…Тут, внизу, по-за Кремником, царила весенняя суета, конопатили и смолили лодьи, очищали амбары. Осторожные люди катали бочки с нераспределенной снедью — капустой, рыбой и грибами, ради возможной прибылой воды в гору, а оттуда, с горы, летели новые бочки, только что сработанные, свежие, пахнущие дубовою пленкой и такие легкие на погляд — кажись, одною бы рукой поднял да еще и подкинул на ладони. Шум, гам, стук, звяк, ор, смех, выкрики у торговых рядов. Сашку взяли в кольцо, обступили, не позволяя проехать. — Эй, Шурка, Сашок! Как тя нынче и кликать-то, не знаю? Ствол еловый! Ужо-тко калачами не торгуешь теперь, боярином стал? А? Нос-от не вороти от прежних друзей! А кому служить надумал? Должно — Юрию! Дак и побег бы в Галичи за князем. (Обо всем уже ведала Москва и живо обсуждала княжую трудноту.)Ражий красномордый приказчик пояснял нижегородному сидельцу:— Вишь, матка-калачница его в подоле принесла, дак тогды бегал тут в лаптях да драной свите — кому подай, кому принеси! От матки калачами торговал! А опосля — родные ейного хахаля, послужильца, признали парня. Дак теперича на деревне сидит — хозяином стал! Дивно! В ентот мор и не таки ищо чудеса ся творят! Народишко переменился у нас, из деревень наехало таких обломов, их вовсе не зрели на Москве досель! Но чтобы из последних, можно сказать выбл…ов боярином стать! Небывальщина! Дак вот и дразнят тово, кому и забедно стало! — сказывал, посмеиваясь. Сидельцу выгружали товар, а вокруг Сашки толклась орава охальников, кричали, лыбились, обнимали, тискали, зазывали выпить, шуткуя, поняли, что загордился теперича… Парень, то бледнея, то заливаясь жарким румянцем, почти уже со слезами на глазах наконец озлился, с напряженными скулами силою выдрался из толпы, зло дергая за недоуздок взапревшую в клокастой зимней шерсти лошадь — и когда добрался до соляного амбара, обнаружил, что тряпицу с серебром у него, пока обнимали да поталкивали, увели и соль теперь не на что куплять. Тут бы и зарыдать впору, но соляной торговец, издали с укоризной наблюдавший поносную сцену, строго нахмурясь, вопросил:— Ты, паря, какого отца-матери? Из Острового, баешь? Ето твой дед Иван Никитин был? Царство ему небесное! Достойный муж! А Сергей Иваныч, с митрополичьего двора, кем тебе приходит, дядей? Не врешь? Грамоте разумеешь маленько? Ну, тогды грамотку сотворим, выдам тебе по ней соль! А серебро опосля завезешь, да впредь не давайся в обман. Видал я, как тя облепили. Голь кабацкая да рыночные шиши. Ты теперь хозяин, дружинник, из детей боярских почитай, дак и держи тово, чести своей не роняй! Ничо, заможешь! Впервой завсегда страх берет! Меня отец-покойник по пятнадцатому году с товаром послал в первый-то раз! Дак каким богам в ту пору не молился! Прощевай! Путь будет — заезжай ищо!Наука Сашке не прошла даром. Когда, выворачивая тяжело груженный воз, подымали его в гору (он и возчик-дед, облегчая коня, шли пешком), какой-то шиш, нагло усмехаясь, кинулся было впереймы, Сашок поднял кнут и, ненавистно глядя на татя, прошипел с ненавистью:— Отступи! — И тот, понявши, что парень и верно ударит, отстал, ворча, как отогнанная собака.Перед тем как устремить в Островов, следовало заехать на свой (теперь уже в свой, дивно!) двор, в Занеглиненье — как там и что? Да и лошадь покормить, да и самим… И уже тут, подъезжая к дому, пришло в голову и задуматься заставило — а ведь Услюмова деревня на князя Юрьевой земле! Коли какая свара, как же быть-то им? Как же дедушка Лутоня? И внук его в дружине Юрия?! Помыслил — ажнин жарко стало! Хошь беги на владычный двор, ищи дядю Сергея Иваныча! И медлить-то нельзя! Пойдет лед — и застрянешь тут с солью. Ох, и натрет ему шею хозяйский хомут! Куды проще было бы калачами торговать! Ето как же теперь! Вся семья поврозь, да и друг с другом ратиться не пришлось бы грешным делом!Думал. И когда, поев вчерашних холодных щей, выезжали со двора, все думал не переставая. И когда, наконец, измучив до предела лошадь, дотянули до борового леса, до твердого, еще не прогретого солнцем под укрытым шатром дерев наста, и конь ободрился, взоржал, отряхнулся всею кожей, словно собака, и ходу прибавил, так что обоим — ему и возчику — можно стало заскочить в сани и передохнуть — доселе воз, почитай, троймя везли! И тогда опять думал, поворачивая в голове так и эдак и все не находя ответа, как быть ему, всем им, служилым людям, в княжеской нелепой слепой ссоре? К кому пристать, коли придет таковая нужда?Ибо и на самом низу в лавках на Подоле, в ямщицких слободах за Москвою рекой, в припутных деревнях, куда дошла злая днешняя весть, всюду поминали литвина Витовта и то, что великая княгиня Московская — его дочь, и всюду не ведали, как быть? За кого стать, ежели Юрий был ведомый, свой, знатный воевода, со славою ходивший под Казань и на Вятку, и как тут быть?Вряд ли и сам Юрий Дмитрич, которого кони в сей час уносили к северу по еще не раскисшим дорогам страны — скорей, скорей, скорей! — перебраться через Волгу, не попасть в плен весенних, вскрывающихся рек, достигнуть своего Галича и уже оттуда рассылать грамоты и послов — навряд и сам Юрий ведал, какую смуту подняли на Москве его отъезд и ссора с племянником!
Сергей Иваныч в этот день тоже заглянул в Занеглиненье проведать родовой терем и разошелся с Сашком на какие-нибудь полтора часа. От прислуги узнав, что Сашка ограбили на рынке и соль ему дадена по заемной грамоте, нахмурясь, положил тотчас достать серебро и заплатить за соль, дабы не набегала лихва (протянешь до осени — и не расплатиться будет!). Но где — тотчас — достать серебро? Не хотелось с такою бедой идти к владыке Фотию, но у кого еще мог он получить заемное серебро без этой несносной лихвы, что нынче не стесняются брать даже и старцы монастырские?Да тут, однако, и сам Фотий позвал его к себе. Не было бы счастья, да несчастье помогло! Сергей, идя к владыке, уже знал, о чем будет речь; князь еще лежал непохороненный, а уже зашевелилась, собираясь, ратная сила. Медленно, как несмазанное колесо, поворачивалось правило государственной политики (уже ускакали в Литву посланные Софьей вестоноши, уже дума на утреннем заседании своем осторожно и с оговорками, но высказалась всё же за Василия).Фотий сидел в кресле мрачный, как никогда.— Ты тоже, поди, за Юрия? — вопросил с ходу, едва Сергей взошел во владычную келью. (Фотий, оставаясь с Сергеем с глазу на глаз, не чинился, не чванился, часто говорил с Сергеем по-гречески, на равных, и очень одобрял изучение последним латыни и фряжского говора, предвидя, что то и другое вскоре всяко потребуется от его секретаря. Разговоры об унии Константинополя с Римом шли все упорнее, и судьба Руси, в случае заключения этой унии, повисала в безвестности — о чем Фотий никогда не забывал.)— Садись! — примолвил Фотий ворчливо, обозрев его насупленным недоверчивым оком.— Ты-то хоть… — начал, не докончил, уставясь в окно. Громко и радостно чирикали воробьи. Галка с шумом сорвалась с подоконника. Небо над кровлями и куполами Кремника приметно начинало голубеть. Даже сюда, в эту тяжело и пышно убранную келью, проникала весна.— Ратных действий Юрий ныне не начнет! — высказал Сергей, сразу спрямляя разговор.— Тако мыслишь?— Весна! В одночасье рухнут пути, а там и пахать надоть! И сил у Юрия, у одного-то, не достанет. Великие бояре противу, вишь!— А посад…— Посад да и простые ратники — за Юрия, — подумав, пожав плечами, высказал Сергей. (Врать не имело смысла.)— Юрия Патрикеевича одного Василий Дмитрич в думу всадил, дак и то сколь было колготы! Как засел да над кем стал выше — годами разговоры не утихали. Годами! А тут — не всё ли государственное устроенье иначить придет? Попомни мои слова, Сергие, допустим такое — и начнет, яко в Византии, меж набольшими пря Пря ( устар. ) — ссора, вражда.

беспрестани, а тут не татары, дак Литва, а с Литвой — католики! Понимай сам! Владыка Алексий ведал, что делал, когда указал наследовать власть одному старшему сыну! Какой бы ни был! Люди смертны! И набольшие князья смертны такожде! Власть же крепка наследованием, продолжительностью! Дабы каждый знал-ведал и место свое в думе, и честь, и степень, и о потомках не было бы иной заботы… Власть стоит прочностью, церковь — традицией, убери то и то, и что останется от страны?! Ты умнее других, неужто и ты не зришь всей бездны, ныне разверстой пред нами? Когда престанут верить в закон и в обычай, престанут знать, что сын наследует отцу в думе княжной, — смогут ли и оборонить страну? — Фотий замолк.— Токмо одно выскажу! — решился Сергей. — Не возможет так сотворить, что недостойный правитель, как в Царском городе иные из Палеологов, — начнет расточать земли и города, дарить их правителям чужих земель и приведет в скудность землю отцов своих?— На то есть церковная власть! — твердо возразил Фотий. — Она должна не позволить набольшему губить страну! Без духовного крещения никакая власть не крепка! — сказал и замолк. И Сергей замолк, думая про себя: «Но ты умрешь и придет иной из земель заморских, и что тогда? Быть может, сейчас, именно теперь — и не далее! — стоило бы отступить от Алексиевых заветов и избрать Юрия? Хотя бы до поры, егда Василий подрастет и возможет править землей!» Подумал так и тотчас понял, что подумал нелепицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21