в снежном мареве, которое сгущалось с каждой минутой, уже не было видно крыльев мельницы.
— Нет, ты должен пойти вместо меня! — простонал он. — Ты же видишь, что я болен и простужен! Кажется, болеть сильнее просто невозможно. Да если я выйду на мороз и вьюгу, то тут же и околею. Сделай милость, сходи, а уж я тебе буду вечно благодарен!
— Ну вот, теперь ты боишься отморозить нос, — засмеялся бродяга. — А ведь только минуту назад из тебя так и выпирали храбрость и отвага! Еще на войну рвался! Смотри-ка, сейчас ты говоришь мне добрые слова, а еще недавно грозился расшибить голову пивной кружкой.
Хотел меня избить и прикончить, да еще кричал, что меня надо принародно колесовать. Так что иди, куда хочешь, а я не пойду!
— Прости меня, брат. Видит Бог, это была шутка! Я не хотел тебя убивать, — почти заплакал Торнефельд. — Не буду скрывать: я не боюсь ни драгун, ни мороза. Но как я в таком оборванном и жалком виде приду к моему кузену и явлюсь перед глазами барышни? Пойди вместо меня, по-братски прошу тебя! Скажи ему, что я имею честь просить его гостеприимства, но не могу явиться, пока не буду снова похож на бравого солдата. Поверь, тебя прекрасно примут, да еще дадут денег в награду.
Бродяга задумался. Чтобы добраться до деревни Ленкен, надо было пройти три мили в ту самую сторону, откуда они пришли. Возможно, эти жалкие поля, по которым они брели, принадлежат именно этому высокородному господину — кузену его собрата по несчастью. И ему вдруг захотелось повидать человека, который позволяет приказчикам, пахарям и овчарам так нагло обманывать и обирать себя.
Дорога была опасной, это он понимал. Попадись он в лапы драгунам, и петля на шею ему обеспечена — не зря же виселицы торчали на всех перекрестках. Но он привык к опасности. Судьба часто ставила его перед выбором: умереть с голоду или быть повешенным. Вот и теперь, когда он решился покончить с бродяжьей жизнью и отдать свою свободу за кусок хлеба и крышу над головой, его вновь охватило упрямое желание уйти туда, в бушующий буран, и еще раз — может быть, последний — сплясать со смертью, помериться с нею силами.
— Хорошо, я пойду, — сказал он Торнефельду. — Но как его высокографское превосходительство, ваш господин кузен, примет такого ничтожного червя, как я?
— Всякий человек достоин другого человека, — торопливо заговорил Торнефельд, испугавшись, что вор может передумать. — Покажи ему это кольцо, и он узнает, что это я послал тебя. Прежде всего попроси у него денег, чтобы с их помощью я мог добраться до границы. Кроме того, он должен послать мне коляску, теплый плащ, рубашку, шейный платок и красные шелковые чулки.
Бродяга недоверчиво повертел в руке серебряное кольцо, которое Торнефельд снял со своего пальца.
— А если он скажет, что я украл кольцо? — предположил он.
— Нет, не скажет! — заверил его Торнефельд. — А если вдруг что-нибудь и заподозрит, то ты дашь ему свидетельство, что пришел от меня: скажешь, что, когда я еще мальчиком катался с его дочкой с горы, лошади понесли и опрокинули сани. Едва он это услышит, то уж точно поверит, что я послал тебя. И еще он должен мне прислать два кафтана — один парчовый и расшитый цветами, а другой атласный, с фалдами и застежками. И еще круглую шляпу, два черных парика и шелковый шлафрок на ночь…
— А как зовут твоего господина кузена? — спросил бродяга.
— Христиан Эразм Генрих фон Крехвиц из Кляйнроопа, — гордо сказал Торнефельд. — Он собственноручно вынимал меня из купели. Так не забудь о двух черных париках — большом и поменьше, о шляпе и кафтане из атласа!..
Бродяга был уже в дверях. Ледяной ветер ворвался в комнату. Мельник выпрямился и принялся греть руки над углями очага.
— Господин Христиан фон Крехвиц… — бормотал вор себе под нос. — Знавал я его. Старый господин, настоящий барин. Дай ему, Боже, вечный покой!
Он слыхал о кончине фон Крехвица, но не сказал Торнефельду ни слова.
Когда бродяга добрался до деревни, уже начинало смеркаться. Снегопад прекратился, но стужа становилась все более свирепой. Ветер свистел в ушах и обжигал щеки. На сельской улице не было ни души, только большая черная собака с воем носилась между домами и сараями. Из притулившегося на краю деревни кабачка падал на снег луч света, изнутри доносились приглушенные звуки волынки. За тисовой аллеей виднелся господский особняк фон Кляйнроопов; мокро поблескивала черепичная крыша.
Пока бродяга брел к особняку через замерший рыбный пруд, ему в голову вновь полезли мысли о знатном господине, державшем у себя на службе скверных работников и позволявшем им запускать и губить поля. «Почему этот господин фон Крехвиц не высовывает носу из дому? Если бы он только раз поглядел на поля, то сразу же понял бы, что там творится. А может, он ослеп и ничего не видит? Или тяжко болен и не встает с постели? Может, у него чахотка с кровохарканьем и он целыми днями глотает оливковое масло, полынный сок и лакрицу? Тогда ему, конечно, не до хозяйства. Почему же он не ходит смотреть на свои нивы? А вдруг он мечтатель, фантазер и бездельник из тех, что сидят взаперти да вечно раздумывают о том, кого охотнее берут в рай — мужчин или женщин, или о том, как обстоят дела на Луне?.. Или, может быть, он вовсе не бывает в имении? Я готов поставить свой левый карман против правого, что он здесь не живет. Он, верно, заделался городским повесой и проводит все время за танцами, музыкой да фехтованием, а то и просиживает за игорным столом и развлекается с дамочками, позволяя своим слугам вытворять, что им вздумается, — лишь бы присылали какие-нибудь деньги! Должно быть, этот фон Крехвиц именно такой господин. Как только соберет с крестьян сотню талеров, так тут же уезжает в город и не возвращается, пока не просадит все деньги, да еще задолжает пару сотен. Таков наш господин фон Крехвиц. А уж когда у него долги, то он, наверное, сидит дома и строит планы, как бы ему разбогатеть за одну ночь… Уж я-то знаю, что ему посоветовать! Земля у него хорошая, на три гуфы пашни — одна гуфа пустоши. Если ее хорошенько перепахать да засеять, на одной ниве посадить ячмень, другую отдать под ранний овес, а на лучших почвах посеять пшеницу, да если все это делать с умом и вовремя полоть сорняки, то на полях быстро подымутся богатые, колос к колосу, хлеба. Правда, надо будет построже наказывать слуг да каждую секунду следить за ними, да привести в порядок амбары, да проверить учетчиков зерна, а приказчика вообще прогнать прочь и самому взять дело в свои руки… Вот что ему следует делать, а не болтаться с лакеями да музыкантами под окнами городских дам».
Услышав звон колокольчика и щелканье кнута, бродяга оторвался от своих назойливых мыслей и, торопливо отскочив в сторону, осторожно выглянул из-за снежного сугроба.
По ледяной поверхности пруда медленно и тяжело тащились старые, скрипучие сани, влекомые одной-единственной худой клячей. Истрепанная и рваная кожаная обивка экипажа еще хранила следы былой роскоши. Болтавшийся над козлами маленький фонарь высвечивал лицо кучера, закутанного в старенькую овчину, а один раз бродяга разглядел посиневший от стужи костистый нос, угрюмую складку рта и черную, расчесанную надвое бороду откинувшегося на подушки седока.
Бродяга поднялся из-за сугроба и, качая головой, посмотрел вслед саням.
— Вот, видно, и сам господин фон Крехвиц, — пробормотал он. — Нет, никакой он не мечтатель и не фантазер, и не похоже, что он из тех, кто промотался на баб или продулся в карты. У этого фон Крехвица лицо человека, который сам никогда не получил пистоль да и другим не давал ни трехгрошовика. Жадное и злое лицо. Но почему человек с таким строгим взглядом не может добиться уважения от своих слуг?!
Размышляя подобным образом, бродяга двинулся дальше. Вскоре он подыскал ответ на свой вопрос.
— Вот что! Этот фон Крехвиц, должно быть, в прошлом совершил преступление и теперь скрывается от всего мира. Никто не знает о его злодействе, кроме слуг, но те молчат, а за это вертят им как вздумается. Может, он убил своего брата из-за наследства или извел жену ядом, а его холопы знают это, вот он и боится, что они когда-нибудь покажут на него судьям, и не смеет выжить со двора ни одного бездельника.
Сани остановились перед воротами особняка. Тяжелые створки распахнулись, и у саней появился слуга с фонарем в руке. Он низко и почтительно поклонился, но человек соскочил с подушек, вырвал у кучера кнут и принялся изо всех сил стегать им встречавшего.
— Шельма! Хорек вонючий! — кричал он с такой яростью, что его голос разносился далеко вокруг. — Мужицкое отребье! Жирная свинья! Как ты смел послать мне эти паскудные сани и эту дрянную клячу? Никак сам черт тебя надоумил! Молчать! Я тебе покажу, кто я такой! Ты отведаешь кнута на своей шкуре!
Работник не шевелился, согнувшись и безропотно принимая удары. Наконец человек из саней устало отшвырнул кнут, ворота затворились, и вокруг вновь воцарились тьма и тишина.
— Вот это правильно, вот это по-барски! — шептал бродяга, потирая руки. — Выходит, он все-таки знает, как с ними надо обращаться. Эти жулики лучшего и не стоят! Каждому из них надо вкатить хорошую порцию палок, это уж точно! Но почему же, черт подери, он выбивает пыль из своих слуг по таким мелочам, а о своей пользе позаботиться не может? Почему позволяет изводить свои поля и гноить в земле посевное зерно? Клянусь Господом, я этого не понимаю!
И он побрел дальше, недоуменно мотая головой. Ворота были заперты на засов, но опытный глаз вора сразу приметил место, где было легко перелезть через ограду. Когда он медленно и осторожно взбирался на нее, ему пришло на ум новое объяснение странного поведения господина фон Крехвица, сразу же показавшееся простым и ясным. «Да ведь в этих краях водятся помещики, которые надеются не на поля, а на скотину. И делают они это с толком. Одна корова стоит не меньше девяти талеров, а если она дает много молока, то можно сбыть и за десять. Прибавить сюда телят, масло и навоз — вот вам и верные четыре рейхсталера в год. А овцы? У овец хорошие зубы, они могут питаться одной лесной травой да соломой на песчаных полях — и все равно с каждой можно настричь полфунта шерсти зараз! Этот господин фон Крехвиц, должно быть, себе на уме. Он не возится с пашней, ему не нужно истреблять мышей и жучков. Он запустил свои нивы, но всерьез взялся за скотоводство: бычки, ягнята и телки приносят ему деньги. Силезская шерсть идет в Польшу, к московитам и даже, я слыхал, в Персию. Тонкая шерсть всегда дорого стоит. Этот господин фон Крехвиц знает, что делает».
Вор соскочил с ограды, плюхнулся в снег и моментально вскочил на ноги. Во дворе было тихо и пустынно; у ворот валялась перевернутая борона, из снега торчали вилы. Сани, которые он несколько минут тому назад видел в поле, стояли перед конюшней, куда кучер уже успел завести лошадь. Видимо, у слуг был свободный вечер, и они точили лясы в доме.
Прислушиваясь к каждому шороху, вор осторожно обошел господский дом и остановился у надворных пристроек: время у него еще было. Пусть молодой Торнефельд лишний часок подождет своего атласного кафтана и красных шелковых чулок, без которых ему не хочется идти на войну. Пусть подождет — какое ему, бродяге, дело до господских причуд? Прежде чем передать поручение хозяину поместья, он хотел посмотреть овчарню, которую, должно быть, хорошо знают в округе и даже в самой Польше, взглянуть на испанских племенных баранов, узнать, как содержат овец-маток и сберегают в суровую зиму ягнят.
Дверь в овечье стойло была на запоре, по для бродяги запертая дверь давно не была преградой. Как рысь-бесшумно и ловко — взобрался он на стену, протиснулся сквозь узкое отверстие и залез в кормовой склад. А уж оттуда спустился по лесенке в самое стойло.
Так вот она — знаменитая овчарня господина фон Крехвица! Выглядит жалко. Всего-то три дюжины овечек, хотя места хватило бы на сотню животных. Три дюжины неухоженных местных уродцев с грубой, свалявшейся шерстью. Было слышно, как некоторые из них кашляли от сырости и плохого корма. Никаких испанских баранов среди них не было.
Бродяга поднял с пола тусклый фонарь и пошел вдоль овчарни, разглядывая животных. Немного времени понадобилось ему, чтобы сосчитать, сколько тут было барашков и самочек, годовалых и двухлеток, маток и молочных.
«Нет уж, от овец хозяину проку мало, — с отвращением думал крестьянский сын. — Ясно, что их у него тоже крадут. Конечно, нелегко найти хорошего овчара. Они все как один мошенники, и даже лучшие из них подпускают своих ягнят к хозяйским маткам. Но здесь все гораздо хуже, чем у других. Два стога доброго лугового сена нужно для того, чтобы продержать зимой тридцать овец. А тут одна солома — и ни вязанки сена. Наверное, овчар продал свежую траву и заработал на этом неплохие деньги, вот и дает овцам резаную солому, а такой корм для них — отрава. Так он всех ягнят загубит!»
Бродяга остановился перед одной из овечек и внимательно поглядел на нее.
«А эта и вообще больная, — определил он. — Нет, это не чесотка, скорее — легочные глисты или простуда. Значит, помещение недостаточно сухое. Овчар, видно, не знает, что овцы не выносят сырости. Ох, был бы я господином фон Крехвицем!»
Он поставил фонарь на пол и открыл овце рот.
— О небо! — с ужасом воскликнул он. — Да это вовсе не глисты! У нее воспалилась селезенка. И овчар не уследил! Да ее же надо немедля колоть, а кровь спустить в отдельный чан, а труп зарыть где подальше! А вдруг у нее чума?! А этот дурак-овчар позволяет ей ходить вместе с другими! А что же хозяин? Боже, да он, наверное, брезгует заходить в стойло — тут, видите ли, плохо пахнет! Но ведь должен же он знать, что у него работают плохие слуги. Он должен знать, что в овчарне чума!
Бродяга насмотрелся досыта. Тихо как кошка он вылез из стойла. Побродив еще несколько минут по двору между служебными постройками, он твердо уверился в том, что дела у хозяина плохи во всех отношениях.
«Холопы и служанки забросили хозяйство. Все тут ни к черту не годится. Зерно в амбаре гниет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25