— Хотелось бы мне, чтобы Сэм увидел твою выходку, — сказала я Джерси, пожимая ее руку. — Она получилась такой экстравагантной… вполне соответствующей его чувству юмора. Он бы хохотал до смерти.
— Он и так уже умер, — сказала Джерси и заказала очередную порцию виски.
К семи часам я прибыла в «Марк» в шикарной тачке, присланной за мной Огастусом. По приезде в любой город он всегда арендовал машины, считая, что не может позволить себе опускаться до езды на задрипанном такси. Мой отец был слегка помешан на соблюдении неких приличий. Я предупредила шофера, что в десять вечера поеду с ним обратно в маленькую викторианскую гостиницу за мостом, где я сняла номер. Трех часов с Огастусом и Грейс, как подсказывал опыт, мне будет более чем достаточно.
Их шикарный пентхауз, как обычно, по желанию Грейс приукрасили множеством затейливых цветочных композиций в духе икебаны. На мой стук к дверям вышел Огастус и окинул меня строгим взглядом. Как всегда, отец выглядел безупречно элегантным благодаря ухоженной серебристой шевелюре и загорелому лицу. Сейчас, в черном кашемировом блейзере, он всем своим видом напоминал феодала, которого старательно изображал всю сознательную жизнь.
— Опаздываешь, — сказал он, глянув на наручные золотые часы. — Ты должна была приехать в половине седьмого, чтобы мы успели спокойно побеседовать до ужина.
— Мне вполне хватило нашей утренней семейной встречи, — ответила я.
И мгновенно пожалела о том, что упомянула о сегодняшнем утреннем событии.
— Да и об этом, кстати, я тоже хотел поговорить с тобой: о твоей матери, — сказал Огастус. — Но сначала, что приготовить тебе выпить?
— Мы обедали с Джерси, — сказала я. — Сомневаюсь, стоит ли мне сейчас пить что-то крепче воды.
Где бы Огастус ни находился, в его распоряжении всегда оказывался отлично укомплектованный бар, хотя сам он пил очень мало. Возможно, с этого и начались проблемы, когда они с моей матерью были женаты.
— Я сделаю тебе коктейль из белого вина с содовой, очень легкий.
Он пустил в бокал струю содовой из оплетенного сеткой сифона и протянул бокал мне.
— А где Грейс? — поинтересовалась я, попробовав коктейль, пока он смешивал для себя виски с содовой.
— Прилегла. Ее совсем выбил из колеи тот легкий переполох, что твоя мать устроила нынче утром. И ее вполне можно понять! Это была непростительная выходка.
Говоря со мной о Джерси, Огастус неизменно использовал словосочетание «твоя мать», словно я была ответственна за само ее существование, не говоря уже о ее поведении.
— На самом деле мне показалось, что ее выходка придала некую весьма уместную живость этому патологическому ритуалу, — возразила я. — Я хочу сказать, что совершенно не понимаю, зачем пригонять духовой оркестр, устраивать ружейный салют и вручать кому-то медаль только потому, что на службе у нашего славного правительства Сэма разнесло на кусочки, из которых не соберешь даже приличного лоскутного одеяла!
— Юная леди, не надо переводить разговор с больной головы на здоровую, — отчитал меня отец непререкаемым тоном. — Поведение твоей матери было возмутительно. Прискорбно. Нам еще повезло, что военные не допустили присутствия репортеров.
Огастус не любил использовать наречия вроде «отвратительно», «позорно» или «оскорбительно». Они звучали слишком субъективно, затрагивали личные чувства. А его волновали лишь объективные, отстраненные понятия типа формальной видимости и репутации.
В этом отношении я недалеко ушла от него, хотя и не хотела этого признавать. И все-таки мне было противно, что его больше беспокоило поведение моей матери на официальной церемонии, чем ужасная смерть Сэма.
— Интересно, разрешается ли людям на подобных похоронах завывать от горя? — вызывающе спросила я.
Огастус развернулся на каблуках, и я не смогла разглядеть выражения его лица. Он прошел к двери спальни.
— Я разбужу Грейс, — проинформировал он меня через плечо, — чтобы она успела одеться к ужину.
— Не знаю, что тут можно сказать, — сказала Грейс, промокнув платочком припухшие от слез глаза и изящно отводя пальцами со лба прядь белокурых волос. — Я не понимаю, как можно даже думать о еде. Совершенно не представляю, что мы сможем спокойно отужинать здесь в ресторане, пытаясь вести себя по-человечески.
До сих пор мне не приходило в голову, что такая дамочка, как Грейс, вообще способна задуматься о том, что значит вести себя по-человечески. Интересно, куда же ее понесет дальше?
Я мельком окинула взглядом стены ресторанного зала, отделанные решетками и живописно разрисованные виноградными лозами. Расположившиеся на их листьях крошечные яркокрасные ящерицы, казалось, выползли погреться в лучах незримого солнца. Группы столов разделялись длинными вазонами со свежими хризантемами — эти цветы обычно продают для подношения умершим на всех итальянских кладбищах.
Таким образом, утро и вечер я сегодня провела на кладбище. А днем я попыталась отыскать это слово в книжном мире. Кладбище по-гречески — koimeterion, что означает «спальный покой» или «опочивальня», от koiman — «усыплять»; а латинское сипае означает «колыбель, истоки, начало». Хотелось думать, что Сэм, где бы он ни был, спит в колыбели.
— Он был таким молодым, — всхлипнув, сказала Грейс и отправила в рот очередную порцию мяса под соусом тартар. Она поправила бриллиантовый браслет и для поддержания беседы добавила: — Не правда ли?
А правда заключалась в том, что Грейс ни разу в жизни не видела Сэма. Моя мать развелась с отцом почти четверть века назад, а он женился на Грейс лет через десять после этого. В промежутке между этими событиями, как говорится, много воды утекло, и в том числе мне удалось обрести брата в лице Сэма, хотя он, в сущности, не был сыном ни одного из моих родителей. Родственные связи в нашем семействе вообще довольно сложные.
Но сейчас мне не дали поразмышлять об этом, поскольку Грейс перешла к своей любимой денежной теме. Как только она переключилась на нее, слезы у нее чудесным образом высохли и глаза загорелись огнем.
— Днем мы созвонились с адвокатами, — сказала она, вдруг исполняясь жизнерадостным воодушевлением. — Чтение завещания, как ты знаешь, состоится завтра, и я думаю, стоит сообщить тебе, что мы получили хорошие новости. Хотя нас, конечно, не посвятили во все детали, но, очевидно, ты будешь главной наследницей!
— О, как трогательно, — сказала я. — Не прошло и недели после смерти Сэма, а мне уже подфартило. Неужели вы раскопали, какое богатство мне перепадет? Смогу ли я с ходу бросить работу? Или оно в основном пойдет на погашение налогов?
— Как ты сама понимаешь, Грейс имела в виду совсем другое, — сказал Огастус, не прекращая возить ложкой в своем creme de volaille, пока я вылавливала каперсы из соуса, поданного к шотландской лососине. Они катались по тарелке, активно ускользая от вилки. — Мы с Грейс просто заботимся о твоих интересах, — продолжил он. — Я не знал Сэма, вернее, знал его не слишком хорошо, но уверен, что он прекрасно относился к тебе. В конце концов, вы ведь выросли практически как брат и сестра. И, являясь единственным наследником Эрнеста, сам Сэм, должно быть, стал очень… в общем, вполне финансово обеспеченным. Или у тебя есть сомнения на сей счет?
Старший брат моего отца, покойный дядюшка Эрнест, занимавшийся добычей разнообразных полезных ископаемых, был богат, как Мидас. До самой смерти он только и делал, что приумножал свое состояние, поскольку не имел склонности к расточительству. Сэм был его единственным ребенком.
Когда мои родители, Огастус и Джерси, развелись, я была еще совсем крошкой. Много лет мать разъезжала со мной по всем мировым столицам. Ее повсюду радушно принимали, так как до встречи с моим отцом она была известной оперной певицей — именно тогда она и свела знакомство с Мелким Фермером и почти со всеми прочими высокопоставленными особами. Мужские представители семьи Бен всегда были падки на ярких женщин. Но как и мой отец, с трудом уживались с ними.
Джерси выпивала много лет, ведь всем известно, что оперные певцы хлещут шампанское, как воду. Впрочем, бутылка стала появляться в баре Джерси только после того, как Огастус объявил о своей помолвке с Грейс — копией Джерси в соответствующем возрасте и, естественно, лет на двадцать моложе ее. Тогда Джерси улетела со мной в Айдахо, чтобы посоветоваться с вдовствующим отшельником, дядей Эрнестом, о финансовых делах: мой отец вложил все ее бывшие музыкальные доходы в свои предприятия, что также являлось родовой чертой мужской половины семьи Бен. И к всеобщему удивлению, Джерси и Эрнест полюбили друг друга.
И вот я, девчушка, воспитанная в Париже, подобно Элоизе, и пристрастившаяся к печеночному паштету еще до того, как научилась выговаривать по-французски pate de foie gras, вдруг попала в совершенно неведомую мне обстановку, которую те-
перь — спустя почти двадцать лет — считаю своим родным домом.
В общем, казалось бы, странный вопрос отца был вполне естественным и уместным. Моя мать, вышедшая замуж последовательно за двух братьев, на самом деле не пила, пока был жив Эрнест. Однако, зная о ее склонности, Эрнест оставил все деньги Сэму с условием позаботиться о ней и обо мне так, «как он сочтет наилучшим». А теперь умер и Сэм. По всей вероятности, его смерть сделала меня миллионершей.
Дядя Эрнест умер семь лет назад, когда я училась в университете, и с тех пор никто из нас не видел Сэма. Он просто исчез. Мы с Джерси ежемесячно получали наши чеки. Она свои пропивала, а у меня рос счет в банке. Между тем я решилась на нечто радикальное, на что никогда не решалась женская половина семьи Бен. Я поступила на службу.
И вот, когда я устроилась на работу в отдел ядерной безопасности Айдахского центра, то вновь услышала Сэма. Он позвонил мне прямо в отдел, хотя бог знает как он узнал, где я нахожусь.
— Привет, Умница, — сказал Сэм (так он называл меня с детства). — Ты нарушила семейные традиции. Не прозвучало ли в родственном хоре каких-нибудь слишком высоких или неверных нот?
— «Порядочной девушке не пристало кривляться на порочной сцене», — сама собой всплыла цитата из моего поневоле обширного музыкального репертуара. Как же я была счастлива услышать его голос! — Где ты пропадал все эти годы, мой кровный брат? Как я догадываюсь, тебе не нужно гнуть спину за зарплату, раз ты заделался постоянным семейным благотворителем. Спасибо за чеки.
— Вообще-то, — поправил меня Сэм, — я гну спину на разнообразные управления, которые предпочитают оставаться в тени. Я занимаюсь работой, которую, кроме меня, никто не может выполнять — разве что мои будущие ученики и последователи. Может, когда-нибудь и ты присоединишься к одной рискованной авантюре?
И после этого туманного намека на совместную работу я ничего больше не слышала о Сэме, пока мне не позвонил его душеприказчик.
Я вдруг осознала, что колеса начали пробуксовывать в снегу. Машину явно заносило куда-то в сторону.
Ощутив прилив адреналина, я вцепилась в рулевое колесо и, надавив на него всем своим весом, вернула эту тяжеленную стальную махину с обочины обратно на трассу. Но теперь она неуправляемо неслась к другой обочине.
Черт возьми, меня совершенно не привлекала ни одна из обочин! Все вокруг было занесено снегом. Кромешная тьма и такая густая метель, что не видно даже края дороги — а вдруг за ним отвесный склон? С какой-то отстраненностью я мысленно слышала собственные крики, доносившиеся как будто из глубокой шахты: «Дура! Дура!» — и одновременно напряженно пыталась вспомнить, когда же я проехала мимо последнего фонаря в этом первозданном хаосе. Пятьдесят миль назад? Или все сто?
Панические мысли кружились у меня в голове, но благодаря тому, что человеческие создания снабжены двумя сигнальными системами, я умудрялась худо-бедно координировать свои движения, держа под контролем поведение машины. Точно чертик на ниточке, я отчаянно крутила руль в разные стороны, изо всех сил стараясь остаться на трассе и представляя, что меня несет пара лыж — или что-то вроде глиссера — по этому свежевыпавшему снегу, успевшему образовать податливый поверхностный слой над нижним, смертельно опасным уровнем ледяной корки, не уступающей в твердости алмазу.
Казалось, прошла целая вечность до того, как я почувствовала, что выиграла этот поединок и ход моей тяжеловесной стальной громадины начал выравниваться. Дрожа как осиновый лист, я осторожно снизила скорость миль до тридцати. Потом, переведя дух, вновь слегка увеличила ее, зная как любая жительница горных районов, что в такую метель нельзя останавливаться, иначе можно завязнуть в снегу окончательно.
Машина вновь послушно несла меня в черную пустынную ночь, и я, вознося к небесам благодарственные молитвы, отвесила сама себе пару сильных пощечин и открыла окно, впустив в салон снежный вихрь. Снежные иголки вонзились мне в лицо. Сделав большой глоток ледяного воздуха, я задержала дыхание. Глаза начали гореть и слезиться, и я протерла их тыльной стороной перчатки, потом сорвала лыжную шапочку и тряхнула головой, позволяя волосам присоединиться к дикому снежному кружению, завладевшему всем салоном и взметнувшему даже спокойно лежавшие газеты. Закрыв наконец окно, я вернулась к реальности, вполне отрезвленная. Что же, черт побери, со мной произошло?
Разумеется, я понимала, что произошло. Умер Сэм, и я с трудом представляла себе жизнь на этой планете без него. «Вне себя» от горя — так можно было бы описать мое состояние с некой шизофренической точки зрения. Хотя я мало видела или слышала Сэма за последние семь лет, но неизменно чувствовала его сопричастность ко всей моей жизни. В известном смысле он оставался единственным по-настоящему родственным мне человеком. Я вдруг впервые осознала, что в его отсутствие постоянно мысленно разговаривала с ним. А теперь мне даже мысленно не с кем будет поговорить.
И все-таки я еще не готова была присоединиться к счастливой загробной жизни Сэма. Во всяком случае, не из-за того, что на этой ночной дороге не выдержала проверки на умственные способности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85