— Какой еще вариант?
— А вон он, лопаткой шурует… Гришунька, сопя, лепил куличики из мокрого песка.
— Откуда вы сынка такого славного взяли, Лиза? Не ваш же ребеночек!
— Конечно. Иркин.
— Правильно, — согласился он. — Ирины Анатольевны Гороховой, подруги вашей верной.
— Так она же его бросила. — Я совершенно растерялась. — То есть фактически сама же мне его оставила. Отдала.
— Фактически — у нас, Лизавета Юрьевна, ничего не считается, считается — юридически! Есть процедура. Установления. Усыновления. Ну и так далее… К тому же, как я понимаю, и папонька может возникнуть? Ну, знаете, как это бывает? Отцовские чувства и все такое…
— У кого? У Зюньки?!
— Ну, а если ваш Зюнька отловит где-нибудь беглую Ирину Анатольевну? Накрутят они ее с мамочкой? И ваша подружка во всесоюзный розыск подаст? Запустят такую машину, что никому мало не покажется. У вас свидетели передачи дитенка с рук на руки есть? Нету! Вот и получается, что Гришеньку вы свистнули, умыкнули, увели! То есть совершили самый натуральный киднеппинг! За чем просматривается новый вполне реальный срок… Если ваша Горохова один раз скурвила, где гарантия, что еще раз вас не продаст? Ей же любая женщина сочувствовать будет! Ничего же страшнее этого нету — у живой матери ребенка отнять.
— Господи, да зачем же мне его красть было-то?
— Из чувства злобной уголовной мести, Лиза… — вздохнул он. — Они вас законопатили, вот вы и спланировали, как вполне разложившийся криминальный элемент, этот жуткий акт…
— Вы что, смеетесь?
— Да нет… Рыдаю! Это я к тому, Лизавета Юрьевна, что определяется совершенно реальный вектор угрозы. И самое лучшее в вашем нынешнем положении — не возникать Вас нету, вы исчезли… В общем, была девочка, нету девочки… Может быть, замуж за какого-нибудь чеха вышла, может, просто фамилию сменила… Но в город больше — ни ногой!
— А наш дом? Они? Гады эти?
— А жизнь какая? — вздохнул он, — В гадючнике как раз гады и хозяева. А гадов так просто не возьмешь… Нет, их брать с других позиций надо. Они только силу уважают. Ну, еще — деньги…
— Деньги? Будут деньги! Вот увидите — я заработаю!
— Вот тогда и будем думать, Басаргина…
— Ну, а Туманский? Если — к нему9 Он покачал головой:
— Туманский в курсе. Он сказал — наплевать, растереть и забыть! У вас, Лиза, другая дорожка… Не знаю какая, но другая!
— Но вы же умный… Есть же выход?
— Умным положено долго думать. Во всяком случае — без промаха.
— Значит — все?!
Он промолчал, полез в «Волгу», вынес и поставил перед нами с Гришкой плетенку с яблоками.
— Это вам от Гаши… — кивнул он. — С большим приветом!
— Вы и ее нашли? Кто вам сказал? Петька?
— У меня всюду свои петьки… — хмыкнул он. — А Гаша у вас хорошая. Верная. Такие молчать умеют.
— А я могу хотя бы позвать ее сюда? Ну, ненадолго…
— Исключено.
Он подумал и добавил:
— Пока…
На том и расстались.
РАНДЕВУ С ПРОКУРОРОМ

Из ворот гаража валил пар и таял в морозном воздухе. Я заглянула внутрь: темно-синий «мерс» Сим-Сима стоял на яме, а Клецов в масленом комбинезоне возился под машиной, что-то высвечивая лампой-переноской.
— Здорово, Петя! — крикнула я. Он выбрался наверх, утирая руки ветошью, оглядел меня и хмуро сказал:
— Ну и как оно там, в верхах, Лизка? Я гляжу, ты совсем переменилась! Как говорится — цветем и пахнем? Спасибо, что хоть не забыла, как меня зовут!
— Ты че, очумел, что ли?
— Кто из нас очумел — это еще большой вопрос… — криво усмехнулся он. — М-да… Приволок я тебя сюда на свою голову! Как пацаненок?
— Мог бы и зайти…
— Да ну? А зачем?
— Ну, посидели бы… Есть что вспомнить, верно?
— Я и так каждый день вспоминаю! Ты иди, иди, Лиза… У меня еще дел! Видишь, полировочка затускнела? Сейчас мы все это дело залакируем! Твой-то обожает, чтобы все — с блеском!
— Кто это — мой?
— Да брось ты! Клецов был выбрит до лоска, и от этого еще заметнее было, что он осунулся, как-то опал всем лицом, щеки ввалились, а глаза были тусклыми и холодными. Он словно обегал меня взглядом, смотрел куда-то над головой.
И снова было так, как летом, когда между нами сгустилась и встала какая-то прозрачная, но неодолимая стена, когда — рядом, а чужие и говорить не о чем. Виноватой я себя не чувствовала, наоборот, в душе поднималась какая-то ехидная веселость. Он был как будто прежний подросток из моего класса, которому было не дано никогда узнать то, что уже познала я, а я была — вся такая умудренная, снисходительная и опытная. В общем, леди… И точно знала, что он балдеет только от одного моего присутствия и отчего-то боится меня или — себя? Твердый узкий рот его был плотно стиснут, на скулах катались твердые желваки, и он боялся прикоснуться ко мне взглядом, будто я пойму что-то стыдное, что он таит и чего не должен знать никто, кроме его самого. Я повернулась и пошла прочь.
— Эй! — окликнул он. — Это ты меня Туманскому подсунула?
— Нет. Не я.
— Все одно — спасибо! Он мне полторы штуки отваливает… Плюс — за километраж! И еще — вот за это…
Он кивнул на стенку гаража, там висела белая кобура и портупея из кожзаменителя. Из кобуры торчала рукоятка пистолета.
— Видишь? Цени! Если что — придется мою молодую жизнь за твоего хмыря класть…
— Не трогай ты меня, Петя, — ласково сказала я. Как учительница несмышленому первоклашке. — Есть вещи, которые ты никогда не поймешь. Ну, не дано…
— Знаешь, кто ты, Басаргина? — медленно сказал он. — Ты просто жадная, похотливая сука…
— А разве я возражаю?
Я шла к конюшням, и мне было как-то легко. Будто я наконец отсекла от себя что-то, что висело почти невидимым, но ощутимым грузом на душе. И думала, что возразить мне Петьке почти нечего. То, что я сука, а он из кобелей, мог определить каждый по первичным половым признакам. То, что похотливая — а чем еще заниматься молодой, витаминизированной, абсолютно здоровой суке? А вот что жадная… Это он, конечно, перебрал.
Если бы я была жадная, то тряхнула бы Сим-Сима на всю катушку, без дураков. Гоняла бы не на холеной «шестерке», а как минимум на классном «фиатике» с турбонаддувом, обзавелась бы какими-нибудь драгоценными шиншиллами, а не нутриевой шубейкой — полупердунчиком, не вылезала бы из бутиков, игралась бы с судьбой-индейкой в каждом казино, сияла бы брюлечками, как шапка Мономаха, и вообще, уже сгоняла бы пару раз на какие-нибудь Багамы или на тот же экзотический остров Бали, чтобы потрясти си-сечками на океаническом пляже, что было дано даже Элге Карловне. А я даже законно полученный за мои криминальные труды сувенирчик с изумрудиком стеснялась носить, записывала в книжку все свои расходы, твердо веря в то, что наступит день и я все честно возверну Сим-Симу. И тратила его кредитную карту на что? На то, чтобы мощно и неустанно работала эта идиотская молотилка, в которую я сама себя засунула, и валюту у меня отсасывали эти самые бесконечные спецы узкого и широкого профиля, эксперты, консультанты и прочие доценты, которые пытались впихнуть в мою черепушку все то, что когда-то знала и чем свободно оперировала некая Нина Викентьевна, но от чего моя башка раскалывалась и готова была лопнуть, как перезрелый помидор.
Клецову я сказала правду — в личные водилы к Сим-Симу я его не пристраивала. Даже в целях мощного повышения его благосостояния. И сама с изумлением впервые увидела, как он выскочил из-за баранки «мерса» Сим-Сима, отворил заднюю дверцу, откуда и полез Туманский. Это было еще летом, и Петьке очень шла новенькая ладная форменная рубашка с короткими рукавами, светло-серая, с погончиками, наглаженные брючки и однотонная бейсболка с каким-то значком.
Уже тогда Клецов держался в стороне от меня, и когда мы ненароком сталкивались, бурчал что-то невнятное и исчезал.
До меня не сразу дошло, что Туманский приблизил его к себе и усадил за руль своего постоянного экипажа не случайно. Случайностей у Сим-Сима не бывало. Он просто отсекал Клецова от меня, устроил так, чтобы тот постоянно находился при нем, был бы почти все время под его присмотром так, чтобы исключить возможность наших встреч на территории.
Внешне это выглядело почти благородно: Клецов получал мощную прибавку, а главное — возможность удовлетворять свои страсти по скоростным автогонкам (Сим-Сим и это раскопал), но в действительности Туманский посадил Петьку под колпак и мог легко контролировать его передвижения и местопребывание.
А это означало, что Сим-Сим прекрасно запомнил все, что я ему сдуру выложила насчет себя и Клецова, боится — что было-то, в общем, нелепо! — что я дам слабину, вспомню про былое, и у нас с Клецовым все заплетется по новой. Впрочем, не так уж это было и глупо, во всяком случае по отношению к Петру. Случались целые недели, когда я не видела Сим-Сима, он пропадал в Москве, но вместе с ним пропадал и Клецов. При главном офисе на Ордынке было что-то вроде небольшого постоялого двора для шоферов и охраны, с кормежкой и спальнями, где обслуга расслаблялась в паузах между трудовыми усилиями.
Когда я поняла, в чем причина карьерного взлета Петра Клецова, — сначала завелась в том смысле, как Сим-Сим смеет мне не доверять? Но потом мне стало хорошо — это был еще один знак того, что Туманскому я уже ой как не безразлична! И для него я — всерьез.
Но вот Клецова я не понимала. Дураком он не был, и судя по всему, и до него давно дошли сплетни о нас с Сим-Симом (водилы в гараже чешут языки не хуже базарных теток), да он наверняка и сам что-то улавливал, но вел себя так, словно ничего не случилось. Наверное, на его месте я бы не выдержала, просто собрала бы шмотки, послала бы все на хрен и ушла, лишь бы не видеть, как обожаемая персона намертво прилипла к мужику почти в два раза старше его. И дело было не в валютной подкормке, хотя теперь ему платили почти в три раза больше, чем за сидение на сигнальном пульте. Что значат какие-то деньги по сравнению с необходимостью постоянно возить и услужать типу, который, в общем-то, навсегда отсек от тебя твой персональный предмет страстей и мучений?
Но Клецов даже не колыхался.
Может быть, потому, что ему еще надо было хоть изредка, исподтишка, но видеть меня? Просто — видеть? Как бы там ни было, но Петька все еще присутствовал где-то рядом со мной, он не просто был, этим присутствием он напоминал Л. Басаргиной, что он еще есть. Во всем этом была какая-то тревожная нелепость, и во мне оживало неясное предчувствие беды и боли и такое же неясное ощущение собственной вины. Как бы я его ни давила. Только в чем виновата женщина, если она просто не любит?
…Аллилуйю я всегда седлала сама, с первой ездки, когда конюх Зыбин с ухмылкой сказал: «Твоя кобыла, вот и валяй, девушка!» Лошадь я тоже выбирала сама. Конюх не подозревал, что я нормально разбиралась во всех этих потниках, недоуздках и подпругах, потому что Панкратыч приучал меня к лошадям на лесном кордоне еще пацанкой. В конюшне отстаивался среди остальных шести коников красавец араб, доставленный когда-то Туманской из Туркмении, по кличке Султан, нервный, мощный, с сухими, как у балетного танцовщика, ногами и горячими фиолетовыми глазами.
Жеребец был породистый, нехолощеный, такой лошадиный аристократ голубых кровей, и если Нина Викентьевна действительно справлялась с ним, то это означало, что она была человеком неробкого десятка.
Он храпел, фыркал, косилс на меня бешено, под вороной шкурой подергивались и струились мощные мышцы, но может быть, я бы и рискнула опробовать жеребчика, если бы не то, что он был ее, Туманской, а ничем, что принадлежало ей, мне не хотелось пользоваться.
Так что когда Зыбин, не без ехидности, начал подсовывать мне именно Султана, я посоветовала ему не лезть не в свое дело, прошлась по конюшне и выбрала Аллилуйю.
Это была симпатичная трехлетка, немножко перекормленная, серенькая, со светлой гривкой и хвостом, которая на первой ездке, конечно, тоже попробовала взбрыкнуть и показать характер, но я огрела ее пару раз по заднице плетью, поработала шпорами и удилами, и кобылка утихомирилась.
Ну а когда я ее накормила, отчистила, угостила горбушкой с солью и мы с нею немножко пошептались, у меня появилась подружка, которая слушалась меня, как собачка.
Так что и на этот раз она меня встретила негромким радостным ржанием. Конюх Зыбин оценил то, что я не боялась вил, лопаты и щеток со скребками, душистым платочком от конского говнеца не прикрывалась, а когда выхлестала дружественную поллитру водки «Краснознаменная» «кристалловского» разлива, допуск в конюшню для меня стал беспрепятственным…
В девятом часу утра я выехала в боковые ворота с территории. Время у меня до часа, назначенного Чичерюкиным, еще было, и я пустила Аллилуйю неспешным шагом. Кобылка трусила, помахивая башкой, султанчики пара от ее выдохов таяли в прозрачном намороженном воздухе.
В дубняке, сквозном и просторном, где мощные кряжи стояли далеко друг от друга, было тихо, как бывает только в предзимье, когда птицы перестают петь. Кобылка неслышно переступала по мягкому слою опавшей листвы. Иней на корявых голых ветках дубов начинал таять и испаряться, и их плетение на фоне блеклого неба казалось особенно черным. Пару раз Аллилуйя косилась на развороченную землю и недовольно всхрапывала: ночью кабаны подбирали здесь опавшие желуди и наворотили копанок. Едкий звериный запах явственно чувствовался, пробивая запахи палой листвы и мхов.
Я почти не работала поводьями, маршрут для лошади был привычный, я не первый раз путешествовала через дубняк, и она сама знала, куда идти.
Скоро дубняк раздался, открылся пологий, бурый от прошлогодней травы склон широкого холма, с которого открывался необозримый простор лугов, сизые рощи, которые разрезала черная полоса канала Москва — Волга. Канал еще не замерз, на черной воде белел слабый блинчатый лед, и какой-то буксир-толкач полз по каналу, проталкивая нелепым носом перед собой плоскую баржу, на которой стояли новые «жигулята». Наверное, это был один из последних рейсов перед тем, как канал замрет до весны.
Я слезла с седла и, оставив лошадь внизу, поднялась по ступенькам неширокой лестницы без перил на вершину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41