А я-то думала, что мы уже совсем близко от Москвы.
И снова всплыло странное ощущение — будто меня все кружит и кружит какая-то злая сила, как в движущемся водовороте, вокруг нашего старого дома, улиц и всего города, не дает уйти от него далеко. В общем, я почти явственно чувствовала, что есть кто-то темный, всемогущий и запредельный, который наблюдает за мной, как за козявкой, ползающей по земле, и, когда козявка решает, что уже убежала от него и впереди — свобода, щелкает ее по носу соломиной и заставляет вновь и вновь кружиться на одном месте.
— Глаза и уши — понимаешь? — увлеченно объяснял Петр, тыча в кнопки и клавиши. И из встроенных в панель динамиков начинал литься шелест потревоженной ветром листвы, лай сторожевой собаки и смутный гул моторов. А на экранчиках возникали новые картинки: широкая лестница с балясинами и колоннами уже в вестибюле этого дома, коридоры, окна, ярко освещенный громадный зал, на паркете которого стояли какие-то люди, курили и переговаривались. И во всем этом было какое-то особенное напряжение, почти необъяснимая тревога, и меня знобило от такого же неясного темного предчувствия беды, которое приходило ко мне ночью вблизи церквушки на островах и которое было всего два, нет, уже три дня назад.
Клецов перевозбудился от могущества подчиненной ему электроники, тыкал пальцем в черные блоки с мигающими «глазками» на стеллажах, нес что-то про какую-то «прослушку», датчики и сверхвысокое напряжение в проводах ограды, но я уже понимала, что Петюня Клецов здесь просто сторож, вахтовый дежурный, которому доверена вся эта идиотская аппаратура, и он даже гордится тем, что она стоит какое-то немыслимое количество валюты и почти не подлежит ремонту по причине своей сверхнадежности.
— Слушай, я от кого вы тут прячетесь, в этом бастионе? — наконец решилась я его перебить. — От кого отгородились? У вас что — война, что ли? Тогда с кем? Кого боитесь-то?
— Я человек тут маленький, Лиза, — нехотя признался он. — Пашу, значит. За что и платят. Тут у нас особенного любопытства не одобряют. Каждому свое.
Что-то он, конечно, знал. Но мое любопытство отсек начисто.
— Ты мне вот что лучше растолкуй, Лиза, — вскинул он ежистую башку. — С чего наша ментура так возбудилась? Что им от тебя надо? Что ты за гастроль успела дать, какие номера исполнила, что твое личико — на всех тумбах? Или вы на пару с Иркой уже успели что-то оторвать? Ты по правде отсидела свое? Или, может, в бегах? Побег с каторги, скованные цепью, и все такое…
— С цепи меня сняли. Раскованная я. Прописывать не хотят. Вот это есть. А так — сама ничего не соображаю, Клецов, — сокрушенно вздохнула я и, чтобы он не полез расковыривать мои делишки дальше, озаботилась:
— Слушай, туг молока для Григория добыть можно?
— Тебе какое? Сгущенное, сухое или «можайское», в бутылках?
— А парного нету?
— Коров не держат. Лошади есть, а с коровами — запрет. Говорят, когда-то были, но они своими лепешками все дорожки метили и розы жрали…
Сонная рожа его напарника всплыла в проеме.
— Пусть и пивка прихватит. Слышь, девушка, притащи баночного! Упаковочку датского. Там, на этикетке, такой дед с бородой и кружкой… — попросил он.
— Где это — там?
— Да тут, Лиз, подземелья, кладовки… Провиант, словом! — усмехнулся Клецов. — Пройдешь по коридорчику, там дверь будет. Замок на электронике, кодовый, но мы код давно раскусили…
— Воруете, что ли?
— В пределах необходимости, — невозмутимо пояснил напарник.
И отодвинул полог мешковины в глубине подвала за пультом. Из-за полога, из глубины голого бетонного коридора пахнуло сухим холодом, коридор был длинный, под потолком его горели лампы дневного света.
— Иди-иди… — зевнул напарник. — Не обеднеют!
Я ушла в коридор. Тяжелая, как в бомбоубежище, дверь была далеко от пульта. На плоском кодовом замке горел красный глазок. Что-то в замке щелкнуло и огонек стал зеленым, видно, Клецов со своего пульта снял блокировку с замка.
Я толкнула коленкой дверь. Сразу за дверью виднелись створки здоровенного грузового лифта, в нем, видно, подавали припасы куда-то наверх.
А дальше в несколько рядов стояли металлические стеллажи с коробками, бочонками, ящиками. Чего тут только не было! Даже низки желтых бананов, каждый из которых был в своем презервативчике, чтобы не портился.
Жратвы тут было — на дивизию! Копченые окорока, колбасы, круги сыров, здоровенные, как покрышки для «жигулят». Молочное было в стенном белом холодильнике. Я перелила из двух бутылок «можайское» в бидончик, подумала и свистнула пару пачек творога и берестяную коробку с крестьянским маслом.
Из-за приоткрытой двери гулко и невнятно докатывались голоса Клецова и напарника. Они о чем-то переговаривались и смеялись.
Я долго изучала упаковки с баночным пивом, пока не нашла картонку с полудюжиной банок датского. Только ухватилась за нее, как что-то загудело, с лязгом отворились створки грузового лифта и из него кто-то вышел. Похоже, что меня застукали…
Я шагнула вбок, в проход между стеллажами, и осторожно выглянула. Какая-то женщина, выйдя из лифта, недоуменно разглядывала ту самую «кодовую» дверь, через которую я проникла. Она что-то сердито пробормотала и прихлопнула дверь. Та чмокнула тяжело и захлопнулась.
Несмотря на то что наверху была теплынь, на ее плечах была шубка из серой норки. В руках она держала здоровенный черный фотоаппарат «полароид». это была совершенно ослепительная особа, но такого небольшого росточка, что еще чуть-чуть — и она шла бы за карлицу. Но этого «чуть-чуть» не было, и, пряменькая, она походила на фарфоровую статуэку пейзанки — пастушки, вроде тех, трофейных, немецких, пару которых когда-то привез Панкратыч из побежденного рейха. Росточек она отработанно компенсировала высоченными шпильками, стрункостью спины и стана и горделиво вскинутой головкой.
В той идиотской ситуации, в которой я оказалась, прихлопнутая, как в мышеловке, я не смогла бы определить, сколько ей лет, впрочем, как позже выяснилось, это была одна из величайших тайн, которые так и не были раскрыты никем как из дальнего, так бижнего окружения этой дамы. У нее была совершенно удивительная матово-молочная кожа, к которой никогда не пристает загар и цвет которой она умело подчеркивала пригашенной зеленью короткого платья. Ее совершенно пламенного цвета пушистые волосы были не просто рыжие, а как будто излучали медное сияние. На округлом, почти детском личике без единой морщинки выделялись сочные улыбчивые губки и задорный носик с тонким вырезом породистых ноздрей.
Глаз ее я не разглядела, их прикрывали стекла темных очков «дымок», к дужкам которых была прикреплена золотая цепочка.
Она повела носом, словно принюхиваясь, что-то пробормотала под нос и, остановившись у стенного светильника, начала возиться со своим «полароидом», перезаряжая его. Наверное, самое разумное было бы просто выйти из укрытия и сказать:
— Здрасьте вам!
Ну, не повесили бы меня из-за молока и этого идиотского пива? Но я только представила, какой хай может подняться, как вломят Петьке, а главное, как вышибут с территории меня с Гришкой; к тому же меня отчего-то смертельно напугал этот идиотский фотоаппарат — колбасу, что ли, она собирается тут снимать? — и потихонечку пошла отступать и пятиться, добралась до стенки в глубине, уткнулась задом в какую-то новую дверь и поддала ее всем весом. Дверь отворилась беззвучно, и я оказалась в полной темени, которая стиснула меня просто адским холодом.
Я ударилась обо что-то висячее спиной, метнулась вбок, присела, и тут она вошла вслед за мною. Нашарила выключатель на стене, лампы дневного света засипели, разгораясь.
Эта часть подвала была холодильник. Вернее, морозильник, в общем, сразу стало понятно, почему эта особа, в отличие от меня, — в шубке. Трубы, сплошь покрывавшие стены и потолок, были белыми от наморози.
Холодильник был забит висевшими на крюках морожеными полутушами в белой марле, безголовые свиные и говяжьи, несколько бараньих, из темной глубины высвечивала целая гроздь фазанов, похожих на разноцветные игрушки. Я уселась на бетонный пол, и меня она не увидела.
Она прошла к дальней стенке, наклонилась над чем-то, что тоже лежало на полу, откинула какое-то белое полотно, захрустевшее от замороженности. Вскинула фотоаппарат, и меня на миг ослепила мощная вспышка. Она подождала, пока «полароид» не выплюнет снимок, поглядела на него, что-то ей не понравилось, она вставила другую кассету, влезла на какой-то ящик, чтобы быть повыше, и нацелилась на лежащее сверху. Я, не дыша, поднялась на ноги, раздвинула туши и, просунув меж них голову, постаралась рассмотреть, что это там такое снимается.
И — задохнулась.
Это была она, та самая. Которая с иномарки. У нее теперь было совершенно каменное, будто высеченное из мрамора лицо. Только глаза утонули в глазницах глубоко и кто-то сердобольно подвязал бинтом челюсть, завязав бинт на макушке совершенно идиотским детским бантиком. Ее даже не раздевали — на красном жилетике и белой кофточке чернели замороженные кристаллики.
Что оглушило меня отчаянно и больно — дикое несовпадение между ее темно-синими сапфировыми серьгами в ушах и таким же кольцом на пальце покойно сложенных рук. Она была уже каменная, а камни — живыми, потому что светились и сияли и будто пошевеливались, пронизанные мерцающим светом ламп.
И совершенно нелепо смотрелся пушок инея, осевший в глазницах и на нервно вырезанных ноздрях. Уголки все еще подкрашенных лиловатой помадой губ были приподняты и застыли тоже нелепо, в странной глумливой улыбке. В ее руки был воткнут оплывший огрызочек тоненькой, почти сгоревшей и погасшей церковной свечки.
Ноги у меня стали ватными, и я пошла подламываться, лампы на потолке покачнулись и полетели куда-то вверх, в виски вонзились невидимые острые когти и рванули мой черепок, разламывая на части.
Бидончик с молоком выпал из моих рук и покатился по бетону, звеня и подпрыгивая. И я стала падать на спину, запрокидываясь, рушась в темную пустоту беспамятства, но еще успела услышать чей-то пронзительный визг, будто кто-то включил дисковую пилу, звук этот сверлил мозг и будто взрывал мою голову изнутри. Но я так и не успела понять, что это мой крик, что так ору я сама…
КАК ВЕРЕВОЧКЕ НИ ВИТЬСЯ…

Веки были налиты свинцовой тяжестью, глаза болели, словно были засыпаны песком. Ощущение было такое, словно у меня не одна голова, а три, как у змея-горыныча, и все три раскалываются. Я с трудом разлепила веки. Надо мной было звездное небо. Потом я поняла, что звезды были отгорожены стеклянной крышкой-колпаком, по которому перебегали странные отблески. Что-то потрескивало, и пахло дымком.
Оказывается, я лежала на чем-то пружинистом и мягком, укрытая до подбородка пушистым пледом. Я ощупала голову, на затылке прощупывалась здоровенная шишка. Видно, падая, я грохнулась в подвале о бетонку. В общем-то, я ничего не помнила, кажется, меня тащили куда-то из подвала здоровенные мужики в серых форменках охранников, а я вырывалась и дралась, потом был лифт, где мне зажали рот и долбанули чем-то твердым по маковке.
Почему-то перед глазами всплывала харя Маргариты Федоровны Щеколдиной, которая точно что-то орала, но это был полный бред, потому что возникнуть она могла только оттого, что я постоянно о ней думала.
Я скосила глаза — в огромном камине потрескивали поленья. Очумели они, что ли? Лето, а они топят? Похоже, это был кабинет под самой крышей, громадный, с темными коврами на паркете, книжными шкафами темного дерева и открытыми полками, на которых лежали камни — разных пород, кое-где поблескивали щетки кристаллов. Мебель здесь была из черной кожи, а письменный стол близ камина — старинный, на резных львиных лапах, с бронзой.
Чем-то это помещение напоминало кабинет Панкратыча в нашем доме. Вот только фолиантов в шкафах у нас было побольше.
На столе мягко светилась лампа под зеленым колпаком.
Возле камина стоял тот самый, босоголовый, Туманский, кажется? Голая башка его отсвечивала медью, поблескивали стеклышки его очков без оправы. Он не был похож на дневного — плечи обтягивал черный смокинг, под горлом — «бабочка». Он подносил близко к глазам какие-то бумаги, пробегал их, часть откладывал на боковой столик с компьютером и телефонами, а часть бросал в огонь, сжигая.
Оказывается, меня уложили на диван величиной со стадион. Я с трудом села, спустив босые ноги, и сказала громко:
— Эй, как вас там? Я заплачу!
Он вздрогнул, оглянулся и снял очки. Глаза у него были провальные, в темных кругах усталости, у рта резко темнели морщины, делая его лицо еще более бледным, чем оно было.
— Ага… — пробормотал он. — Включились? И за что это вы собираетесь платить, девушка?
— Две бутылки можайского, пару пачек творога и масло… — припомнила я.
— Между прочим, вы меня укусили, Елизавета Юрьевна… — Он показал мне руку в наклейке пластыря. В белоснежной манжете брызнули ослепительно запонками явно брюлечные караты. Видно, этот тип набит свободно конвертируемой под завязку.
— Я не ядовитая, — сказала я. — Пройдет!
Меньше всего мне хотелось ему хамить. И раньше со мной такого не бывало — с ходу выставлять рога. Но нынче я уже знала за собой это свойство: чем больше я напугана, чем ближе опасность, тем мгновенное я демонстрирую клычки, зона научила.
Одно я знала уже точно: как бы меня ни распытывали, я эту бедолагу с иномарки в первый раз увидела вот тут, в подвале. А насчет той ночи близ церквухи на островах — буду молчать, как мумия египетская. Пусть доказывают!
Я поднялась с дивана, Ефимовы кеды валялись на ковре, я взяла их под мышку и пошлепала к дверям.
— Далеко собрались, Басаргина? — сказал он. Ишь ты, уже и фамилию знает! От Петьки, что ли?
— У меня дитя без надзора… Оно ж у меня днем чуть не удушилось! Сами видели!
— С ребенком все в порядке. Там нянек хватит. Я распорядился, — сказал он.
— А что это вы не своим распоряжаетесь?!
— Сядьте! — напористо кивнул он.
— Да нечего мне тут рассиживаться!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41