Но настоящего веселья в ее голосе не было; я понимала, что она пытается оценить и определить меня по ответной реакции, как бы дает понять, что я разделю ее иронию, потому что она поднимает меня на уровень выше «нюшек», смогу по достоинству оценить ее как некоего Пигмалиона в юбке, который ваяет и пытается оживить тупых Галатей российского разлива, но мне все время казалось, что меня то и дело касается, почти ласково, пушистая невесомая кошачья лапа, готовая мгновенно выпустить острые и опасные когти.
Она ловко ушла от ответа на мой вопрос, когда я спросила, во что впрягаюсь, я сделала вид, что не заметила этого, с удовольствием приканчивала сдобу и пила из кружки — смесь была действительно мощная, допинговая, я буквально чувствовала, как к щекам приливает кровь, сонная одурь и размеренность после купания исчезают, и, в общем, я начала задумываться над тем, есть ли возможность хоть как-то улепетнуть от этой милой онемеченной латышки и унести ноги за пределы столь мощно охраняемой территории. С Гришунькой, конечно.
Но голышом это делать я не собиралась. К тому же кое-что меня действительно интересовало, и я как можно наивнее сказала:
— Элга Карловна, миленькая, раз вы здесь в курсах всех дел, так, может быть, хотя бы вы наконец скажете, что я должна буду сделать?
— О, как раз это не в моей компетенции! — сообщила она, не теряя веселости. — Вам объяснят… Она взглянула на свои часики.
— Вы насыщены? У нас истекает время…
— Еще чуточек… Дососу! Очень вкусно! Я вытряхнула из кружки последние густые капли, почмокала и спросила:
— Я правильно понимаю? Вы при супруге этого самого Туманского тоже по контракту вкалывали? Делали из нее даму?
И кто меня тянул за язык? Кажется, я невольно ударила по самому больному. Личико ее странно исказилось, словно стянулось в тугой кулак, подбородок бессильно задрожал, глаза начали заплывать мокрым, и она закрыла лицо ладошками, сразу сжавшись, сгорбившись, став еще меньше, чем была на самом деле. Она кричала, выла беззвучно — это было страшно. Она отвернулась, ткнулась лбом в стенку, царапала зеркало ногтями бессмысленно и отчаянно.
— О нет… Нет… — хрипло и клокочуще выдавливала она из горла.
Я рванула к крану и налила в кружку холодной воды.
— Выпейте…
Я тронула ее за острое плечо, она оглянулась, но, кажется, меня не видела. Глаза были совершенно пусты, без дна, ледяная желтая прозрачность.
Я втиснула ей кружку в ладонь. Она долго и бессмысленно рассматривала ее и потом с размаху разбила о мраморный подзеркальник, осколки брызнули по полу.
— Я приношу извинения, — четко и спокойно сказала она. — Есть вещи, которые вас совершенно не касаются. Мы не имеем больше времени. Идите за мной!
* * *
Охранник сидел у двери, широко расставив ноги, и дремал, прикрыв глаза. У него было широкое, копченое, как окорок, лицо, в распахе серой форменной куртки была видна белая сбруя из кожзаменителя с кобурой, а к поясу были прицеплены наручники. Это был тот самый «старшой» с джипа, которого я видела возле церквушки.
Я поднялась из кресла-вертушки офисной модели с подзатыльником, ресницы его дрогнули, и он привстал.
— Не боись, служивый… Не смоюсь!
Я пошла к окну в эркере, нависавшем над территорией на высоте третьего этажа. Он нервно засопел и отвел глаза — если верха у меня уже были прикрыты тонкой водолазкой, то низы, пониже пупка, были обнажены — черные трусишки, темный пояс с подвязками, на которых были вышиты красные розочки, все новое, я только магазинные этикетки содрала. Босоножки-плетенки почти без каблука немного жали, но терпеть было можно.
Окно было распахнуто в сырую ночь, аккуратно затянутое мелкой сеткой от комарья. В темном небе просматривались просветы посветлее, над дальним лесом помигивали зарницы и перекатывало — где-то не очень далеко шел дождь.
На территории опять что-то случилось: легковушки отчаливали со стоянки, сигналили и вереницей выезжали за главные ворота, огни их стоп-сигналов расплывались багровыми пятнами. Похоже, какое-то толковище закончилось и гости — или кто они там такие? — убирались в Москву.
Спрашивать этого отдрессированного служебного овчара с наручниками было бессмысленно, и я еще раз оглядела помещение. То, что это рабочий кабинет именно женщины, понять было несложно: на полках были расставлены сувенирные куколки в иноземных костюмах — мексиканские сомбрерщики, негритоски и малайки, чего ни один уважающий себя делец держать не станет, у письменного стола в напольной вазе-бочонке, не то китайской, не то японской, расписанной алыми иероглифами, стоял какой-то экзотический цветок, в общем, деревце с лакированной листвой и пряно пахнущими сиреневыми соцветиями.
По кабинету вразброс было натыкано несколько чемоданов и сумок из одного набора — все из желтой мягкой кожи, с наклейками гостиниц и неснятыми ярлыками авиакомпании «САС». Похоже, что хозяйка их просто бросила, не торопясь открыть.
Тем страннее, почти нелепо смотрелось все остальное — холодный черный металл стеллажей, забитых какими-то канцелярскими папками, серые пластмассовые кожухи, целое нагромождение техники, окружавшее массивный письменный стол, на подставках и приставках — мощный компьютер с монитором в метр, на мерцающем экране которого бесконечновозникала и куда-то уплывала мерцающая электронная рыбка, блоки дополнительной памяти, плоский принтер, батарея одинаковых телефонов, факс и еще какие-то устройства, о предназначении которых я не могла даже догадаться.
Кресло на колесиках, в котором бывшая хозяйка могла разъезжать по паркету не вставая, было прикрыто хорошо выделанной пушистой рысьей шкурой — зябко ей здесь бывало, что ли? А в подлокотники были встроены какие-то клавиши и кнопки, отчего оно напоминало кресло летчика в пилотской кабине. Куда-то эта бедолага летела, куда-то вела свой корабль, к чему-то стремилась, только приземлилась, похоже, совсем не в точке назначения…
Конечно, впервые вступив в этот кабинет, я и представить себе не могла, что именно здесь мне предстоит провести еще немало дней и что вся эта машинерия станет для меня простой и понятной, как кастрюля в кухне, и я здесь все вычищу, выброшу и переменю, чтобы ничто даже в намеке не напоминало мне о прежней владелице, тем более что меня интересовало совсем другое.
Здесь не было ни памятных фотографий, ни картинок на стенах, но в дальнем углу штофные обои были забрызганы масляными подтеками, там с крючка свисал обрывок толстой серебряной цепки, а на паркете валялась вывалившаяся из серебряной оковки обычная церковная лампадка из зеленого бутылочного стекла. Кто-то вырвал ее из стены, как говорится, с корнем.
Выше лампадки осталась висеть, хотя и скособоченно, небольшая, почти черная иконка в окладе — Дева Мария с младенцем на руках. Я в иконах понимаю мало, только то, что когда-то пытался мне втолковать дед, да еще Гаша старалась приобщить меня, водя в церковь на Пасху и Рождество и постоянно напоминая мне, что я все-таки крещеная. Но то, что это очень старая икона, было даже мне понятно по изгибу пересохшей доски, на которой она была писана, мельчайшей сети трещинок и того ощущения вековой намоленности, которое не передается никакими словами.
Небольшие, почти миниатюрные лики Богоматери и Младенца словно светились, проступая из мглы, и глаза ребенка были гораздо умудреннее и проницательнее, чем у той, что держала его на руках. Венцы были тускловатыми, и от этого особенно яркими казались мазки — зеленые, алые и желтые, которые в двух-трех местах пробивались сквозь темень от их одежд. Похоже, что запись пытались реставрировать, но потом оставили как была.
Даже мне было понятно, что доска сама по себе драгоценна. Но она еще была и заключена в тончайшей работы оклад с клеймами, желтый металл которого делал ее тяжелой, как слиток. В оклад были искусно вделаны крупные прозрачные аметисты, рубины винного цвета, россыпной речной жемчуг и несколько граненых крупинок, брызнувших радужным светом.
Казалось бы, такую радость надо беречь как зеницу ока, но икона была беспощадно изуродована, истыкана в нескольких местах чем-то острым, словно какая-то свихнувшаяся птица долбила ее клювом, метя в глаза Деве Марии. Но глаза уцелели, только под одним была глубокая рана, в глубине которой проглядывало что-то серое, а в горле Девы торчал какой-то стальной острый обломок, загнанный в древесину глубоко, с почти нечеловеческой силой.
Удар был так силен, что икона треснула по вертикали, и тонкая, как паутина, трещина рассекала смуглую щеку, висок и венец женщины и уходила вверх, под оклад, а уходя вниз, отсекала босые ножки младенчика.
Я потрогала пальцем острый скол железки и поняла, что это кто-то вогнал в икону, сомкнув лезвия, как клинок, обычные канцелярские ножницы, лезвия застряли в древесине, а металл не выдержал и обломился у того места, где половинки соединяет винтик.
Удар был дикий — это же как голой ладонью гвоздь вогнать…
От одного вида всего этого изувеченного мне стало тревожно. Я хотела потихонечку раскрутить охранника, чтобы он не молчал, как памятник железному Феликсу, но не успела, он прислушался и вскочил, нюх на хозяина у него был отработан.
Пнув ногой дверь, быстро вошел Туманский.
— Почему еще не готовы? Где Элга?
— Что-то химичит с брюками для меня. Верх годится, а низ удлиняется…
Он покосился на мои голые ноги, фыркнул и сказал охраннику:
— Там со склада кое-что берут… Проверь, чтобы все было… Как всегда!
Охранник растворился.
Туманский осел в кресло и сильно потер лицо ладонями. Лицо было мятое, глаза, окруженные темными кругами, глубоко ввалились, а на щеках пробивалась густая щетинка небритости.
Я снова потрогала иконку и сказала:
— У вас что тут, и психи водятся? Кто же руку-то поднял на такое?
— А вот это к вам никакого отношения не имеет… — поморщился он.
Он не просто мне рот затыкал, он словно и видеть меня здесь не хотел — уткнулся носом в пол, грыз чубук погасшей трубки.
Я подумала, повернулась к иконе, перекрестилась и начала тихонечко, припоминая Гашины уроки:
— «Пресвятая Владычица моя Богородица, святыми твоими и всесильными мольбами…»
— Вы что это делаете? — очумело вскинул он голову.
— Молитву творю… — смиренно сказала я. — Мы же с нею как бы погорели обе, мне досталось, ей, видите, тоже… Я так думаю, что уж она меня поймет… «…святыми твоими и всесильными мольбами отжени от мене смиренного и окаянного раба твоего…» — продолжала я.
— Нелогично! — Он сердито скалился, изображая улыбочку. — Вы же не раб, вы — рабыня! А «отжени»? Что это значит — «прогони»? Что же именно?
— «Уныние, забвение, неразумие, нерадение, и вся скверные и хульные помышления от окаянного моего сердца и помрачение ума моего», — повернувшись к нему спиной, чеканила я. — «И погаси пламень страстей моих, яко нищь есмь и окаянен, и избави мя от многих лютых воспоминаний и предприятий, и от всех действий злых освободи мя…»
— Красиво… — вдруг глухо признался он.
— Главное — точно, — сказала я. — Особенно насчет «нищь есмь и окаянен»… И воспоминания, конечно, «лютые»… Куда денешься?
— Снимите это, пожалуйста… Сразу снять надо было, да ни у кого соображения не хватило.
Я осторожно сняла иконку с крюка и положила на стол.
— Интересно, сколько ей лет? Или веков?
— Понятия не имею. Это все… Нина Викентьевна. Для нее искали и нашли. Какие-то ее новосибирские подруги. Откопали этот образок на Телецком озере, не то в монастыре, не то в какой-то часовне. Я-то сдуру посмеялся, а она, так выходит, действительно поверила… Что поможет. Смешно… С ее неверием никому и ни во что? Я ведь, если честно, считал — просто блажь… А вот она, оказывается, действительно все вымаливала, просила, значит…
— Что просила?
— А что может просить женщина на излете? Когда не так уж много остается? Ребенка, конечно…
— Это она… сделала?
— Да.
— Зачем?
— Не знаю. Могу только догадываться. — Он сильно похрустел пальцами, щека подергивалась. — Меня здесь не было. Улетала без меня, возвратилась без меня. Все решила — без меня. Впрочем, последнее время она почти все решала без меня… Говорят, она была очень пьяна, почти безумна… Всех гнала в шею, даже Элгу! Эти дуболомы из охраны ничего не могли с нею поделать… Она их держала в кулаке, все навытяжку! Даже ключи от ее любимой тачки отобрать не решились… Меня вызвали из Москвы слишком поздно! Слишком… Но ведь вы и сами все это знаете? Ведь это именно с вами я говорил по мобильнику.
Что-то тут было не так, чего-то Туманский недоговаривал, но я угадывала, что он, может быть впервые, говорит вслух не столько с посторонним человеком, сколько сам с собой, и, наверное, это лопнуло и прорвалось, как гнойник, именно при мне, потому что, как я понимала, все эти последние дни перед большинством людей ему нужно было делать вид, что ничего не случилось, что его жена жива, и конечно же он кому-то должен был лгать, как-то выкручиваться, может быть, даже шутить и смеяться, но я была как раз той, перед которой темнить не имело никакого смысла. Я знала, и он не выдержал…
Я вернулась в угол, подняла с полу скользкие от пролитого лампадного масла серебряные цепки, к которым крепилась сама лампада, сняла с крюка обрывок цепи и аккуратно положила на столешницу рядом с иконой. Темные глаза Богоматери были как живые, а зрачки странно и печально отсвечивали. И совершенно нелепой была пробоина на смуглой впалой щеке ее, и дико торчал этот огрызок металла, а грубая глубокая царапина рассекала нежную пяточку младенчика с крохотными пальчиками.
Вообще-то, отношение у меня к вере и верующим не то чтобы сложное, но по сути — никакое. И я не собиралась обвинять эту самую Нину Викентьевну в богохульстве. Просто это было красиво, старинно и кому-то очень нужно, где-то там, телецким богомольцам и еще каким-то людям. И что-то я не могла до конца поверить, что хозяйка всего этого дошла до такого отчаяния и осатанения, ухватившись за первое, что попалось под руку, только из-за того, что поверила в чудо, которое не состоялось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41