Ну, мягко скажем, туманные?
— Ничего! Я способная! Может, даже талантливая! — скромно ответила я. — Напрягусь — все дойдет.
— Чтобы все понять, лет десять напрягаться надо, — усмехнулся он. — Да и то не все дойдет. Не обижайтесь, по себе сужу! Это моя половинка в этих областях плавала как рыба в воде…
— Может быть, хватит темнить? Я, конечно, пень пнем, но так понимаю — у вас для меня есть какая-то работа?
— Ну, если это можно назвать работой…
— Давайте своими словами! Без траншей! И офшоров!
— Ну что ж… У меня выхода нет. Но прежде чем я введу вас в курс дела, позвольте полюбопытствовать, сколько вы возьмете за свои услуги?
— Это в каком смысле?
— В смысле баксов, марок, евро или тугриков! В лирах хотите? В йенах? Конечно, контракта не будет. Как говорится — из уст в уста! На условиях полного безоговорочного подчинения и абсолютного молчания на ближайшее столетие!
Он цедил сквозь зубы, словно нехотя и почти безразлично, но глаза его ожили и стали острыми.
— Это вы про деньги, Симон?
— А про что же еще?
— А без этого нельзя? Ну, просто так, по-человечески? Мол, так и так, Лизавета Юрьевна, у меня проблемы… Вы — мне, я — вам… На основе полной безналичности и в порядке всечеловеческого гуманизма?
Он понял, что я психанула, и сказал хмуро:
— Не надо так со мной!
— Вот и со мной так не надо!
Я как бы в глубоком возмущении вознеслась из кресла, пронесла себе картинно — манекенная походочка от бедра, задница в легком колыхании, губки закушены в деланной обиде, — причалила к бару и плеснула себе чего-то желтого. Конечно, это было и нелепо и смешно — нечто столбообразное в Ефимовых кедах изображает из себя как минимум царицу Савскую перед Соломоном или, на крайний случай, Клеопатру, охмуряющую Цезаря, но я ничего поделать с собой не могла. Почему-то мне очень надо было напомнить ему, что меня еще не заморозили в их холодильнике, в отличие от его обожаемой супруги, и я все-таки — вполне живая и кое на что еще способная леди. А не вышеупомянутая Элгой шлюха с Тверской, из числа тех, которых и интересуют его поганые баксы, марки или йены!
Я не такая! Не продажная, значит… А очень даже благородная, совершенно бескорыстная, вполне готовая по-дружески разделить его печали и горести.
В то же время в моих ушах неслышимо звучал голос невидимого крупье: «Господа! Ставки сделаны!» (в казино близ Хаммеровского центра в Москве нас когда-то затаскивал Витька Козин), блистающее колесо рулетки сливалось в размытый цветной круг, шарик скакал и падал, мечась между красным и черным, и где-то там была моя цифра, на которую я поставила все: и мое в общем-то безмятежное детство на Большой Волге, и Панкратыча с Гашей, и тот день, когда Петька Клецов отворил калитку в мои девственные благоуханные сады, и бездумно-веселые года в «Торезе», и наш старый дом на обрыве, и первый мой выход на танцы, когда я дрожала от ужаса, что немыслимо уродлива и никому не нужна…
Скорчившись под казенным негреющим одеялом на койке в бараке на озерном острове, лежа без сна и без слез, раздавленная и оглоушенная судьбой, перебирая каждый год, месяц, день моей идиотской жизненки, я как-то враз вдруг поняла, что время не течет равномерно и ходики, которыми измеряется шаг жизни любого человека, только внешне безразличны и тупо тукают сегодня, как вчера, и завтра, как сегодня.
В действительности есть поворотные мгновения, решающие секунды, о которых ты сначала и не подозреваешь, и только потом понимаешь, что именно от них зависело, куда тебя зашвырнет твое будущее. Таким был тот час, да нет, даже не час, а минута, когда, разморенная жарой и усталостью, я, выйдя с кладбища от могилы Панкратыча, согласилась на Зюнькины и Иркины уговоры и поехала с ними трескать мороженое и пить ледяное шампанское в судейские хоромы Щеколдиных. А если бы я не поехала с ними, что было бы? Может быть, меня подловили и прищучили на чем-то другом? А может быть, ничего такого и не было бы? И я спокойно унесла бы ноги в Москву, даже не подозревая о капкане, который был насторожен на меня?
Или та секунда всего лишь три дня назад, когда я стояла ночью перед воротами нашего потерянного подворья и что-то заставило меня буквально зашвырнуть себя за эту новую зеленую ограду, бить окна, улепетывать от людоедского пса и поднявшегося шухера на щеколдинском катере? А если бы я не решилась на такое, а просто вернулась бы к дискотеке, нашла бы кого-нибудь из тех, кто знал Панкратыча и меня самую, и нормально бы попросила приюта хотя бы на ночь?
Но тогда бы меня не было на протоках, я бы не отсиживалась в порушенной церквухе и не увидела бы эту самую даму…
Нет, я уже давно решила, что есть какой-то небесный ехидный кукловод, который, ухмыляясь, дергает за веревочки и ниточки, и от тебя совершенно не зависит, куда и к чему он повернет тебя, какой танец заставит плясать и какие песенки ты запоешь.
Может быть, во времена Панкратыча и был какой-то порядок и смысл в устройстве и репертуаре нашего всеобщего кукольного театра, и верные артемоны благородно защищали невинных и прекрасных мальвин от происков всяческих карабасов, и все твердо знали, что вот-вот будет найден золотой ключик от всеобщего счастия и благоденствия, но нынче безумному или очень надравшемуся Главному Кукольнику все осточертело, и он все перепутал — кто играет спектакль, а кто его смотрит. Благородные псы в милицейских погонах, артемончики моего детства, нанялись в охранники к карабасам за свободно конвертируемую, печальные и поэтичные пьеро подались в «челноки», а мальвины определились в агентства по оказанию срочных секс-услуг, и это в лучшем варианте, а в худшем — курсируют по ночным улицам Москвы и дерутся за клиентуру с совсем не сказочными провинциальными красными шапочками, сестрицами Аленушками из стран СНГ, чьи добрые бабушки подыхают на своих пенсиях, а братцы Иванушки давно превратились в нормальных козлов.
Во всяком случае, здесь и сейчас, в этом кабинете, я не без замешательства разглядывала человека, который сидел за письменным столом и молча ждал от меня чего-то.
Колесо невидимой рулетки все вращалось и мелькало перед моими глазами, шарик прыгал, но я не знала, на какую цифру я поставила — продую в очередной раз или все-таки наконец выиграю.
Но одно я понимала точно: играть надо.
Потому что это тот самый шанс, которого я ожидала, что-то такое, что должно было случиться с неизбежностью судьбы. И чего я не имею права упустить.
Этот самый Туманский мог многое, если не все. Во всяком случае, мне так казалось.
И новая, совершенно отчаянная надежда на почти несбыточное захлестнула меня.
— Денег от вас мне не нужно! — наконец твердо сказала я.
За прозрачными стеклами вспыхнули насмешливые огоньки.
— Так не бывает… — так же убежденно ответил он. — Извините, дусечка, я не могу утверждать, что я знаю о вас все. Но то, что мне удалось выяснить, с достаточной степенью вероятности говорит об одном: вы не просто в глубокой заднице, вам не то что приодеться, вам ведь и есть не на что…
— Во-первых, я вам не «дусенька»! — холодно ответила я. — Во-вторых, у кого выясняли? В горотделе? У ментов?
— У меня достаточно информированных источников… — Он деланно зевнул. — Вас искали, и вас нашли…
— Ошибаетесь, — сказала я. — Это я нашлась. Сама.
— Значит, деньги вы не примете?
— Это совсем не значит, что мне от вас ничего не нужно!
— Я готов! Что именно?
— Может быть, вы запишете? Для памяти? В какой-нибудь гроссбух? Вы же банкир? Или как вас там именуют?
— Вообще-то я не банкир. Но это не имеет никакого значения. А память у меня фотографическая. Пока не жалуюсь! Так что — валяйте!
Видно, его что-то забавляло, потому что он отвернулся, чтобы скрыть ухмылку, и начал усиленно рыться в ящиках стола, выуживая кисет с табаком, трубку и набивая ее.
— Смотрите сами! — пожала я плечиками. — Знаете, как бывает? Когда человека прижмет, он черт-те что наобещает! А потом: «Да кто вы такая?!»
— Вы меня с кем-то спутали…
— Ну ладно! Прежде всего, никаких телодвижений по отношению к Клецову! Он ни в чем не виноват. Ну, подумаешь, потаскивали ребята пивко из ваших запасов. Посчитайте и вычтите, сколько они там выпили на своих дежурствах. Скука же! А ему работу никак терять нельзя…
— Клецов? Клецов? А… морячок этот? Техник на пульте! Хорошо, я распоряжусь! Его не тронут! Но с чего такая забота? Он ваш дружок? Как теперь говорят — бой-френд? И на сколько?
— Намного, — нагло сообщила я. — Я с ним спала. Когда-то! Наверное, и буду спать. Потом.
— Меня это не волнует…
— Уже хорошо!
Кажется, я попала точно. Мне уже почему-то нужно было знать, как он меня оценивает: как нейтральное полено или все-таки мои выходки сработали хотя бы по минимуму.
Я была вознаграждена неожиданно и приятно: он стесненно засопел, подергал носом, и прижатые к черепу хрящеватые, ломаные, как у борца или боксера, уши его налились краской.
Как-то гораздо позже он признался мне: «Ты была похожа на голодную тощую крысу, которая считает себя очень хитрой и отчаянно бьется за своего крысюка! „О, боже! Что же он в ней нашел?“ — было то первое, что пришло мне на ум. Понимаешь, я стал смотреть наконец с интересом. И кажется, впервые действительно разглядел тебя…»
Ну, до этого мне еще надо было дожить. Хотя уже в тот вечер я угадала, что его чем-то зацепила. Такие дела, здесь лишних слов не надо, такое просто чувствуешь, и все тут!
— Что еще? — осведомился он почти злобно.
— Дом.
— Какой еще дом?
— Мой. Наш с дедом.
— Конкретнее!
Я ему в нескольких словах объяснила, каким манером в нашем теремке засела хитрованская и глумливая лисонька. В общем, как меня облапошили. И что я сдохну, но вышибу эту злодейку из нашего терема, и не просто вышибу, но добьюсь того, чтобы ее загнали за темные леса, обмундировали в казенный бушлат и усадили за швейную машинку на долгие года — шить камуфлу для нашей хоть и угнетенной, но все еще доблестной армии. В чем мой герой должен мне всячески способствовать. И пообещать, что в этой великой битве за восстановление невинности Л. Басаргиной и в целях высшей мировой справедливости он проломит любые кодексные стенки, включит в бой армию своих экспертов, консультантов и советников, шарахнет по необходимым инстанциям валютой из своих арсеналов, в общем: «Марш-марш! В атаку!»
Меня аж колотило от предвкушений и сладостных картинок будущего: Маргарита Федоровна рыдает в судейской клетке в зале горсуда, услышав роковые слова: «Приговаривается…», Зюнька орет: «Ах, мама! И зачем вы это сделали!», а Горохова визжит: «Не виноватая я!»
Растроганная городская публика выносит облыжно оболганную Л. Басаргину из зала суда на руках, менты рукоплещут, Гришунька, оставшийся со мной навеки, сидит на руках Гаши и лопочет «Мамочка!», а Гаша, естественно, шепчет мне в ухо: «А что я тебе говорила? Есть Бог на свете!»
Не знаю, как там насчет Бога, но некий «Симон» Туманский, набитый деньгой, как икряной сазан, светил передо мной своей отлитой из меди лобастой и мощной башкой, судя по всему, я была ему очень нужна, и я была твердо намерена дожать его до конца и наконец-то хоть кого-то из людей, обитающих в этой стране, заставить сделать то, что нужно мне, а не еще кому-то.
— Как вы сказали? Щеколдина? — переспросил он удивленно. — Ну да, конечно, действительно, Маргарита Федоровна… Кажется, я видел ее пару раз. Впрочем, может быть, я ошибаюсь?
— Она такая… Запоминающаяся! — добавила я нетерпеливо. — Вся в кудряшках, низкая, как пень! Брюлечки обожает… Ножки коротенькие! Ну, такая тетка, знаете, как бы из торгашек или которые стограммовки в буфетах на вокзалах разливают! Вот знаете, на кого похожа? На эту тетку из Подольска! Которая «Властилина», что ли? Которая всех на миллиарды тряханула! Вот увидите, если ее потрогать, из нее такое посыплется! Она же теперь на всем городе уселась! Мэр!
— Ах, вы про эту? — Он вздохнул облегченно. — Кажется, я ее действительно как-то видел. Но она больше с Ниной контачила… Ну конечно! Теперь вспомнил! Благотворительность и прочее… Просила какие-то деньги на восстановление собора…
— Она это, — мстительно сказала я. — Она всегда там, где деньги!
— А это обязательно? — помолчав, спросил он.
— Что именно?
— Чтобы ее из вашего фамильного замка — в три шеи? И обязательно ли — в кандалы? Со скандалом и опубликованием разоблачительной статьи в центральной прессе?
— Не сможете?! Тогда что я тут с вами рассусоливаю? Как говорится, «гуд-баюшки», «аривидерчи» и — приятно было познакомиться! Могли бы и раньше тормознуть, чтобы я сдуру мозоли на языке не натерла! Не можете? Значит, и я ничего не могу!
Я ему отсалютовала ладошкой и решительно потопала к двери.
— Сядьте! — сказал он негромко, но так, что моей спине сразу стало холодно. Я обернулась, он стоял, опираясь на стол ладонями, и это было еще одно его преображение: глаза были как сверла, стиснутое и искаженное гримасой прорвавшейся боли лицо — как мел, и кажется, все маски, которые он примерял до этого, были просто шелухой, которую он наконец сбросил, перестав валять дурака.
— Еще чего! — пробормотала я машинально. Я не понимала, как он это сделал, но не успела моргнуть, как он уже оказался не за столом, а впритык ко мне, руки мои стиснула его мертвая хватка, и он отшвырнул меня к креслу, в которое я и плюхнулась, бессильно дрыгнув ногами.
— Вы! Вы! Посмели поднять руку на женщину?!
— Я могу поднять и ногу! И раздавить тебя, как блоху… — хрипло и глухо сказал он. — Здесь делают то, что нужно мне, или вообще ничего уже не делают! У тебя слишком длинный язык, но чересчур короткие извилины…
— Мы уже на «ты»? Какая радость, — съязвила я, но он не обратил на мою попытку сохранить хотя бы видимость некоторого достоинства никакого внимания.
— Ты или действительно непроходимая дура, пли просто делаешь вид, что ничего не понимаешь… — Он говорил как-то безжизненно, почти равнодушно, и от этой безжизненности мне впервые стало по-настоящему не по себе. — Думаю — последнее. Я вышиб эту актрисенку только потому, что увидел — она не сможет молчать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41