— Убирайся ты! — крикнул Мишка и замахнулся. Обгрызенный стержень шишки звонко шлёпнулся туда же, в котелок, расплёскивая воду, а белка, точно взлетая, понеслась вверх по дереву.— Ци-ци-ци, — послышалось сверху.— Зачем ты её испугал? — огорчился я. — Я её получше рассмотреть хотел.— Рассмотришь ещё, — ответил Мишка и зевнул. — Соснём малость, а там до вечера придётся без остановки идти.Проспали мы не малость, а, наверное, порядочно: солнце уже заметно передвинулось по небу.— Скорей, — заторопил меня Мишка, едва открыл глаза. — Эдак все три дня проспать можно, а там, гляди, и в розыски тронутся. Айда покупаемся, живо сон пройдёт!Купаться мы придумали новым способом: ложились на берегу у крутого спуска к реке и катились вниз, быстро набирая скорость, так что в воду влетали с сильным шумом и плеском. Вылезали из воды, отряхивались и снова лезли наверх, кто быстрее.— Смотри, — шёпотом проговорил я, выбравшись на берег, и так и застыл на четвереньках: белка, покрупнее первой, преуморительно разглядывала кусочек бумаги, валявшийся около нашего потухшего костра.Вдруг она нагнулась, схватила зубками бумагу за уголок и, подбежав к дереву, взвилась на него и исчезла, держа бумажку во рту.— Что она с ней делать будет? — удивился я и даже не заметил, что всё ещё стою на четвереньках.— Детей читать научит, — пояснил Мишка, — газета ведь. А ты на двух ногах ходить разучился? Вставай живее, хорошо, что она до рубашек не добралась, ишь — проворная!Купанье меня подбодрило, но всё-таки мешок показался гораздо тяжелее, чем утром, хоть мы и съели порядочно хлеба с салом.— Вот что, — сказал Мишка, застёгивая лямки. — По реке мы больше не пойдём, она страсть как кружит. Напрямик пойдём, враз дойдём.— А ты не собьёшься? — нерешительно спросил я и повёл плечами: лямки здорово врезаются.Мишка даже покраснел, так рассердился.— Это я-то собьюсь? Здоров ты брехать. Как по шнурку выведу. А по реке — кусты и так все ноги исхлестали, а дальше — куда хуже будет. Иди, знай, не сумлевайся. Враз дойдём! — договорил он.Спорить не приходилось. Чего доброго, Мишка и вовсе рассердится, ступай домой, скажет, если не веришь. И я, передвинув лямки, тихонько подложил под них на плечи оба чистых носовых платка — всё не так резать будет.— Идём, — проговорил я, как мог, твёрдо. И, свернув с тропинки, мы углубились в лес.Идти было не легко. Мёртвые нижние еловые сучья переплелись и так высохли, что ломались с треском, точно костяные. Но под ногами виднелись следы какой-то давней тропки. Мишка шёл уверенно, не останавливаясь, и звонко ломал на ходу и откидывал сухие ветки.— Не отставай! — командовал он время от времени, не оборачиваясь, и я, как мог, бодро отвечал ему:— Не отстану, не бойся! Страшная ночь На краю полянки под огромной старой елью стояла маленькая, до половины вкопанная в землю избушка — охотничья зимовка. Низкая дверь, вероятно, давно уже упала на землю: между досками её проросли и почти закрыли её трава и две молоденьких осинки.Мы стояли на другом краю поляны, как раз напротив избушки. Сквозь дверное отверстие было видно, что в избушке темно.— Видал? — сказал Мишка и показал на зимовку. — Как по шнурку вывел!Я с уважением посмотрел на него. Правда, мне показалось, что на полянку мы наткнулись как будто случайно, но Мишка так храбро приписал эту заслугу себе, что я не решился спорить — может оно и так.— Я и правда очень боялся, что мы не пошли по реке, — сказал я. — Так идти, напрямик, лесом, легко и заблудиться.Мишка презрительно фыркнул.— Тоже сказал: заблудиться! Я, брат, все приметы в лесу знаю. Зато теперь в два дня дойдём. А если по Пашии идти, да от неё — по Северной, а там по Глухариной речке заворачивать — и в пять дней не управиться. Да и дорога по реке — ну просто никуда, все глаза лозняком повыхлещет.— Я тоже потом научусь по приметам, — сказал я и вздохнул.Темнело. Уже совсем трудно стало различать избушку в густой тени старых елей, обступивших её.Мы всё ещё стояли на краю полянки, и я вдруг почувствовал, как по спине под курточкой у меня пробежал неприятный холодок. Лес выглядел совсем-совсем не так, как днём, при солнце.— Я ещё никогда в лесу не ночевал, — проговорил я.— Я тоже, — ответил Мишка так тихо, что я с удивлением на него посмотрел: Мишка ли это сказал?Но тут же он спохватился и почти крикнул:— Ну, а мы чего с тобой тут стали? Ночевать пора!Он быстро перешёл полянку, я тоже от него отстать не захотел, так что перед входом в избушку мы оказались вместе и даже столкнулись плечами, точно каждый хотел войти первым.На самом-то деле первым быть никому не хотелось, но и показать это тоже никто не решился. Потому и через порог мы перешагнули оба одновременно.В избушке было темно, но мы всё-таки рассмотрели большие низкие нары — во всю ширину избушки и ворох сена на них. В углу стояла небольшая железная печка и два чурбана вместо стульев.— Даже стола нет, — удивился я и, не снимая рюкзака, присел на краешек нар.— А тебе стол зачем? — отозвался Мишка. — Сено вот есть — это хорошо. Выспимся знатно. А вот… эй, Серёжка, что делать будем? Двери-то нет!Но я чувствовал, что мне всё на свете безразлично, лишь бы привалиться вот на это мягкое сено, даже снять рюкзак уж нет силы…Я как сидел на нарах, так и повалился на них боком. Ещё я услышал, как Мишка завозился рядом со мной и проворчал:— Ишь, разлёгся. А сторожить кто будет? Ну я только самую малость…Сколько мы спали — не знаю. Но вдруг я почувствовал, что кто-то трясёт меня изо всех сил.— Серёжка! — отчаянно шептал Мишка. — Серёжка, проснись, беда!Страшный переливчатый крик слышался в лесу, и чей это крик, разобрать было невозможно. Он становился всё громче, громче, видимо, приближаясь. Дрожа, мы забились в самый дальний угол.— Мишка, — в ужасе прошептал я, — что это такое?— Н-не знаю, — дрожащим голосом отвечал Мишка. — Молчи, уж близко. Дверь-то, дверь открыта, и закрыть нельзя!Крик повторился, ещё ближе и ещё страшнее. Мы только крепче прижались друг к другу и не отводили глаз от дверного отверстия.— Мишка, — опять прошептал я, — давай убежим.— Куда? — отозвался Мишка. — Прямо ему в лапы?А крик докатился уже до полянки, до избушки, до порога. И вот в открытой двери что-то мелькнуло, зацепилось за притолоку и заметалось по полу избушки около наших нар. Теперь, кроме крика, слышалось шипенье и хлопанье чего-то большого и тяжёлого, точно паруса в бурю.Я не шевелился, даже дышать перестал. Вдруг Мишка толкнул меня в плечо.— Живо! — зашептал он мне в самое ухо. — Как оно в угол закатится, прыгай прямо к двери и… ходу!— Не могу, — еле вымолвил я. — Оно меня за ногу схватит.— Я тебе покажу «не могу», — зашипел Мишка и что есть силы, с закруткой ущипнул меня за руку. — Изувечу, понимаешь? Не то один убегу, а оно тебя слопает.— Не бросай меня, Мишка, я, я побегу, — взмолился я. Остаться без Мишки, одному — ой, это было бы страшнее всего.Чуть дыша, мы поднялись на ноги и, стоя на нарах, прислушались. Страшная невидимая борьба продолжалась.— Прыгай! — шёпотом скомандовал Мишка и так толкнул меня в спину, что я сразу, одним прыжком, оказался у порога. Мишка крепко схватил меня за руку.— Дуй! — задыхаясь, проговорил он уже на бегу.
Как мы не расшиблись и не изувечились в этом ночном беге, потом и сами понять не могли. Деревьев в лесу оказалось гораздо больше, чем днём, и все они хлестали нас ветками и цеплялись за ноги выступающими корнями. Страшный крик затихал и вот уже замер вдали, а мы всё бежали.Мы бежали бы и дальше, но я споткнулся, упал и так и остался лежать.— Мишка, не могу больше, — сказал я.Мишка остановился, нагнулся, потом сел около меня.— Давай тут света ждать, — сказал он. — Уж мы и так на край земли забежали.Но и здесь нам казалось, что мы убежали ещё недостаточно далеко от того непонятного, жуткого, что творилось в лесной избушке. Рассвета мы дождались, крепко прижавшись друг к другу, между толстыми корнями старой сосны, прислушиваясь и вздрагивая при каждом шорохе. Неожиданная встреча Это была, наверное, самая страшная ночь в моей жизни. И тянулась она без конца. Становилось всё холоднее. Мы до того измучились, что даже от наступившей тишины нам было не по себе: казалось, что кто-то подкрадывается и вот-вот схватит.Наконец небо посветлело, стали видны деревья, и мы с Мишкой посмотрели друг на друга.— Мишка! — вскричал я с испугом. — У тебя всё лицо поцарапано.Мишка тряхнул головой.— А ты сам, думаешь, лучше? — отвечал он с оттенком прежнего задора и потянулся было рукой закрутить хохол, да так и остановился.— Вот так штука, — проговорил он медленно. — Мешок-то мой там остался, в избушке.Тут только я понял, отчего у меня так сильно ныли плечи. Мой мешок до сих пор висел у меня за спиной, я даже ночью не догадался снять его. Теперь, с трудом поднимая затёкшие руки, я отстегнул лямки, опустил мешок на землю и почувствовал, что страшно хочется есть.— Давай поедим, Мишка, — предложил я и быстро развязал мешок. — Тут всего хватит.Мишка как-то странно посмотрел на меня.— Да-а, — протянул он. — Не очень-то хватит. Я вчера у костра большой каравай из твоего мешка в свой переложил, у тебя тут маленький кусочек остался да сало.Я понял: Мишка сделал это, чтобы мне идти было легче. А теперь мы оказались далеко от дома и без еды…Но Мишкина рука уже добралась до хохла и крепко его закрутила. Это сразу его подбодрило.— Вынимай, что там есть, — скомандовал он. — Да идём скорее. До реки дойти надо, там видно будет.Я ещё в то время не понял, какая нам грозила беда, у нас не только не осталось ни еды, ни спичек, но теперь Мишка не знал, где избушка, где река и в какой стороне завод, чтобы попытаться хоть вернуться домой. Но мне этого он сразу не сказал. Оставалось идти на удачу. И мы пошли… * * * — Мишка, а так не может быть, что мы идём, идём и всё равно ни до какой реки не дойдём?Мишка оглянулся.— Болтаешь ты, сам не знаешь чего. Как это не дойдём? Всякой дороге конец бывает. Мы чуток в сторону взяли. А теперь как раз на Северную выйдем. Рыбы там страсть сколько.— Я не про то. А вот если я сяду и скажу: «Миш, я больше не могу?»Тут уж Мишка повернулся и быстро подошёл ко мне.— Во-первых, я тебе за это самое по шее надаю. А во-вторых, встанешь и пойдёшь!Мишкин голос звучал что-то очень бодро. Похоже было, что он старался показать не только мне, а и себе, что всё обстоит благополучно. И мы оба это понимали.Мы пробирались по лесу уже четвёртый день после бегства из избушки. Остатки хлеба были съедены в первый же день, теперь мы собирали только ягоды, и за ними уже стало трудно наклоняться, а есть и, главное, пить хотелось всё больше. Мы шли к реке, так мы думали, а реки всё не было — не было ни воды, ни рыбы — пусть хоть сырой, которой река накормила бы нас.— Мишка, — повторил я тихо, — я не в шутку сказал: я, и правда, совсем идти не могу. Лучше я посижу, а ты до реки дойдёшь и потом мне рыбы принесёшь. Немножко. И воды. Я тогда тоже, наверное, дойду. Даже, домой. Только ты сейчас, вечером, не уходи. А утром иди. Хорошо?Мишка молча смотрел на меня. Он так сжал губы, что они побелели.— Серёжка, — сказал он наконец, и голос у него сделался хриплым, как от простуды. — Ну, пройди ещё чуток, ведь ты же поел вчера хлеба… маленько.Я тогда не знал, что это хлеб Мишка сохранил от своей порции. Сохранил для меня, а сам не ел уже трое суток. Он знал, а мне не говорил, что мы заблудились, и мучился — думал, что это его вина.— Пойдём, Серёжка, — повторил он ещё раз умоляюще.Но я вместо ответа протянул руку, опёрся о дерево и медленно опустился на его толстый изогнутый корень.— Вот я и сел, — сказал я спокойно. — Ты уж не сердись, Мишка. Если ты мне по шее надаёшь, всё равно я не могу идти.Корень был удобный, вроде скамеечки, спиной я прислонился к дереву, сидя как в кресле. Мне не было страшно, и есть больше не хотелось, только бы меня никто не трогал.Мишка отчаянно взмахнул руками и перевернулся на одном месте, точно собрался куда-то бежать, но вдруг остановился и, наклонив голову, прислушался.— Серёжка, — позвал он тихонько. — Храпит там кто-то… Смотри, смотри, вон там, — он показал рукой на что-то тёмное, лежавшее под кустами на другой стороне полянки. — Живое оно, может нет?Мишка уже шагнул было вперёд, но тут я собрался с силами, встал и схватил его за руку.— Мишка, — зашептал я, — не ходи, а вдруг это медведь?— Ну вот ещё, — неуверенно ответил Мишка, но остановился.Мы постояли тихо, крепко держась за руки.— Давай поползём потихоньку, к кустам поближе, — предложил я. От волнения и слабость куда-то пропала.Опустившись на четвереньки, мы осторожно поползли к тому тёмному, что лежало под кустом.— Мишка, — зашептал я опять. — Да это же человек! Ну да, человек, видишь — ноги? Он нам дорогу покажет домой. — Я помолчал. — А может быть… может быть, у него и хлеба есть немножечко. Может быть, он сыт, и ему не нужно. Даст он? Как ты думаешь?Мишка остановился не отвечая. Наморщив лоб, он всматривался в неподвижную фигуру.— Да-а, — неопределённо протянул он. — Ты вот что, погоди маленько, я один немножечко проползу. Чего это он не шевелится? Может, и неживой вовсе?— А храпит-то как, — возразил я. — Очень даже живой. Ползём вместе. Я…Но тут — крак! Под моей коленкой хрустнула ветка, да так громко, точно выстрелила. Мы оба даже к земле припали от неожиданности.Человек под кустом перестал храпеть, медленно повернулся в нашу сторону и открыл глаза. За круглыми очками глаза эти показались мне ужасно большими и строгими.— Мальчишки, — произнёс человек так спокойно, словно в глухой тайге мальчишки росли под деревьями, как грибы, — откуда здесь оказались мальчишки? — И он опять опустился на землю и закрыл глаза, будто нас и не было.Мы всё ещё не могли прийти в себя от удивления и не шевелились. Вдруг Мишка толкнул меня в бок:— Серёжка, смотри!
На траве около странного человека лежал чёрный сапог с разрезанным голенищем, а левая нога, в одной портянке была неестественно вытянута.Мишка ещё немного помедлил, а потом решительно встал и шагнул к человеку. Я вскочил за ним.— Дяденька, — заговорил Мишка, — что у вас с ногой-то?Густые брови зашевелились, и тёмные глаза посмотрели на нас очень строго.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37