Жандармы и судебные пристава с трудом сдерживали людей, желавших поздравить Бейлиса. А ведь в зале суда находились известные и влиятельные лица, занимавшие видное положение в обществе.
Подобные сцены я сам видел на улицах. «Слава Богу, что с этим позором покончено!» — подобные восклицания раздавались со всех сторон. Черносотенцев можно было сразу узнать по хмурым и злобным лицам.
По улице, на которой после освобождения поселился Бейлис, невозможно было проехать. Два квартала по обе стороны дома были забиты людьми — евреями и неевреями, приходившими поздравить Бейлиса. Газеты печатали поздравительные телеграммы Бейлису от интеллигенции Царского села, от евреев — депутатов Государственной Думы, от студентов Московского и Петербургского университетов и так далее. А мы, гимназисты, поздравили с оправданием Бейлиса евреев — наших товарищей по классу.
После окончания процесса Бейлиса жизнь в Киеве вошла в нормальную колею. Улеглись страсти и в гимназии. Мы вспомнили о том, что мы выпускники и что весной должны получить аттестат зрелости. Нам предстояли серьезные и трудные выпускные экзамены.
Я никогда не блистал особенными успехами, и отметки мои были довольно скромными. В старших классах я зачастую предпочитал урокам прогулки по живописным окрестностям Киева или с упоением гонял мяч, попав в юношескую футбольную команду при политехническом институте. Единственным моим ученическим увлечением была муза Клио: по истории, начиная с 4-го класса, я всегда получал «пятерки». Выпускные экзамены всегда проходили в торжественной обстановке, в актовом зале. В экзаменационной комиссии, кроме учителей, участвовал представитель учебного округа, часто присутствовал директор. Учителя и гимназисты были в парадных мундирах. Все это наводило страх и повергало в трепет даже самых знающих и храбрых.
По математике письменной и устной я получил тройку, за русское сочинение — четверку, по латыни — четверку.
Наиболее памятен мне экзамен по латыни. Для подготовки к нему нам было дано два дня. Что я делал и как готовился в эти дни, право, не помню, вернее, ничего не делал и никак не готовился. Экзамен начался, как обычно, в 9 часов утра. Учеников вызывали в алфавитном порядке. Я прошел в гимназический сад, снял мундир и в компании со своими товарищами, чьи фамилии приходились на последние буквы алфавита, занялся игрой в футбол. В два часа дня я ушел домой обедать и вернулся в гимназию около четырех часов. Экзамен продолжался без перерыва, но моя очередь была ещё далеко. Я снова с азартом принялся за футбол, на этот раз с приятелями, чьи фамилии приходились на начало алфавита и которые успели сдать экзамен в первой половине дня. Они ждали результатов, так как Комиссия оглашала оценки после окончания экзамена. В 7 часов вечера стало темнеть, и игру в футбол пришлось прекратить. Сбегав домой поужинать, я снова вернулся. И здесь поздно вечером, вернее, ночью, я познакомился с В.Ф. Асмусом, с которым встретился осенью в университете. Асмус кончил реальное училище и хотел поступить на историко-филологический факультет университета. Но в реальном училище латынь не изучали, и ему нужно было сдавать этот предмет экстерном за весь гимназический курс. Естественно, что он очень волновался. О строгости Суббоча ходили легенды. Я старался, как мог, успокоить своего нового приятеля. Наконец в полночь меня вызвали на экзамен. Асмус как экстерн экзаменовался последним, около трех часов утра. Потом состоялось оглашение отметок; сонные, но радостные мы возвращались домой, когда уже ярко светило солнце…
А через два дня я с удовольствием прочитал в «Киевской мысли» язвительный фельетон Александра Яблоновского о «мучительстве» и «тиранстве» на экзамене по латинскому языку в нашей гимназии. «Киевская мысль» за этот фельетон была оштрафована губернатором не то на 500, не то на 1000 рублей. Но для «Киевской мысли» штрафы за статьи Яблоновского были привычным делом и издателей газеты не пугали:
номера с фельетонами Яблоновского печатались увеличенным тиражом. Полученный доход намного превышал губернаторские штрафы. За номера газет с фельетонами Яблоновского читатели иногда платили по 3 рубля!
Наконец настал желанный день. На торжественном заседании педагогического совета нам вручили аттестаты зрелости. Мы стояли на пороге новой, самостоятельной жизни, и неизвестность пугала…

Начало мировой войны
В конце июня мы вернулись в Конотоп. Читали, катались на велосипедах, купались, помогали отцу и матери по хозяйству. В нашем дворе был небольшой садик и огород, где сажали картошку, лук, морковь, редиску и пр. Здесь хозяйничал отец, и мы, сыновья, помогали ему как умели и как могли.
Все это очень пригодилось нам в ближайшие и более поздние полуголодные и голодные годы. Спустя много лет, летом 1942 г. в Елабуге на Каме, куда была эвакуирована часть преподавателей и лабораторий Ленинградского Университета, профессора и доценты были поражены тем, как лихо профессор Н.П. Полетика ведет прополку картошки и прочих овощей. Он даже умел косить сено и пилить сосны!
Во время нашего отдыха в Конотопе мы узнали из газет об убийстве в городе Сараево (в провинции Босния, входившей в это время в территорию Австро-Венгрии) наследника австрийского престола эрцгерцога Франца-Фердинанда и его жены. Через 2-3 дня стало известно, что покушение было организовано и выполнено сербской националистической молодежью, нашими сверстниками в возрасте 18-19 лет. Имена исполнителей покушения — гимназистов Принципа и Грабеча и типографского ученика Габриновича — появились на страницах газет всего мира и прочно вошли в мировую историю.
Никто из нас не думал, что это убийство будет использовано Австро-Венгрией и Германией как повод для развязывания мировой войны. Нам казалось, что дело кончится серией дипломатических нот по адресу Сербии, которые будут выстрелом в пустоту и, самое большое, заставят Сербию приструнить свою националистическую молодежь. И первые три недели июля, казалось, подтвердили эту оценку. Мы внимательно читали газеты, но в Вене и в Берлине все было спокойно, и германский император даже уехал на летний отдых на своей яхте в Норвежские шхеры!
Нас гораздо больше интересовало другое — подача прошений о приеме в Киевский Университет. О Петербурге и Москве никто из нас не думал. Это были далекие и чуждые нам города. Киев был ближе, в Киеве мы жили и учились 9 лет. Естественно, что для нас он стал почти родным городом. А в научном отношении профессура Киевского Университета пользовалась доброй славой. К тому же печально знаменитая «чистка» Московского Университета в начале 1911 года, когда правительство убрало или заставило уйти из Московского Университета его лучшие научные силы — около 150 профессоров и доцентов — сильно уменьшила обаяние самого старого в России Университета.
Поэтому первые 3 недели июля прошли в подготовке документов для посылки их в Киевский Университет. Я подал свои документы, как собирался с 4-5 класса гимназии, на историческое отделение историко-филологического факультета, а Юрий — на математический факультет. Его решение оказалось крупнейшей ошибкой, повернувшей в худшую сторону всю его дальнейшую жизнь. Математик он был слабый. А для учения на математическом факультете требовались и определенная склонность к математике, и определенные математические способности. Но у Юрия не было ни того, ни другого, а учиться усидчиво он не любил. Решение пойти на математический факультет он принял «в пику» нашему учителю математики в гимназии, Крымову, отрицавшему у брата способности к математике. Дело закончилось провалом: Юрий с трудом сдал экзамены за 1 курс математического факультета, но предметы второго курса оказались ему не по силам. Согласно закону 1915 года он, как студент 2 курса, подлежал призыву в школу прапорщиков. Поэтому зимой 1915 г. он подал прошение в Киевское пехотное военное училище, из которого был выпущен прапорщиком в армию в 1916 г.
Я советовал Юрию пойти вместе со мной на исторический факультет, но работа учителя гимназии его не прельщала, а определенные литературные способности обнаружились у него позже, лишь после окончания мировой войны.
Австрийский ультиматум Сербии, о котором мы узнали 24 июля из газет, явился для российского обывателя, и в том числе и для нас, ударом грома. В воздухе запахло войной, ибо для всех было ясно, что Австро-Венгрия не могла решиться на такой ультиматум, не заручившись предварительно согласием и одобрением Германии, и что австро-германский союз намерен использовать Сараевское убийство в качестве повода для войны с Россией, если последняя поддержит Сербию, и с Францией и Англией, если они поддержат Россию. Так и произошло.
Мы с захватывающим волнением читали газеты, единственный для нас источник сведений. 1 августа на видных местах в Конотопе были расклеены афиши о всеобщей мобилизации запасных и назначен первый день явки на мобилизацию — 2 августа.
Напряжение в городе, в каждой семье достигло крайнего предела. Было трудно найти семью, где мобилизации не подлежали 1, 2, а то и 3 человека. Наша семья оказалась редким исключением, так как отец вышел из призывного возраста, а мы, сыновья, не доросли до него. И в городе, и в деревнях стоял стон и плач матерей, жен, сестер. Происходили раздирающие душу сцены. Полевые работы, уборка хлеба были заброшены. Правительство, учитывая опыт частичных мобилизации в годы русско-японской войны, закрыло государственные винные лавки (так наз. «казенки» или «монопольки») и опечатало запасы водки и вина во всех частных магазинах. Продажа водки и вина была запрещена.
В целом мобилизация в Конотопе и уезде прошла сравнительно трезво и спокойно, без еврейских погромов и беспорядков среди крестьянства и рабочих. Произошли беспорядки лишь в немногих селах, где толпа призывников разбила «монопольки» и напилась, но эти случаи были исключением, а не правилом, так как в предвоенные годы из-за дешевизны водки производством самогона ни в городе, ни в деревне не занимались.
В середине августа 1914 г. мы получили из Киевского Университета извещения о том, что мы зачислены в число студентов, и отправились в Киев. Первые дни прошли в беготне по магазинам, в поисках квартиры, в получении студенческого билета и «зачеток». Комнату нашли на Жилянской улице, недалеко от вокзала за 15 рублей в месяц, с отоплением, освещением и скудной мебелью. Кроме того родители ассигновали нам по 25 руб. в месяц «на жизнь».
Из наших гимназических товарищей встретили лишь Сашу Амханицкого. Мы обнялись и расцеловались. Саша был в подавленном настроении. Он сказал, что его не приняли в число «действительных студентов» университета (он собирался на юридический факультет), так как у него была лишь серебряная медаль, а трехпроцентная норма была заполнена «золотомедалистами». Самый способный и самый образованный ученик нашего выпуска мог стать лишь экстерном не то Психоневрологического Института, не то Университета Шанявского.
Наш разговор коснулся прежде всего событий на фронте: положение воюющих против немцев было очень тяжелым. Я сказал Саше, что ошеломлен внезапностью и стремительностью событий, что я как будущий историк захвачен и потрясен ими. Я хочу изучить процесс возникновения войны и ее подготовку и выяснить ее виновников. «Конечно, главный виновник — немцы во главе с Вильгельмом, — заявил я. — Они на нас напали, так как мы не могли отдать сербов на растерзание австрийцам». «Вот видишь, сама жизнь дает тебе тему в руки, — ответил Саша. — Когда кончишь университет, займись историей этой войны. Но помни, что написать всю правду будет невозможно: многие факты и документы будут ещё долго сохраняться в тайне».
Этот разговор фактически был началом моего пути в исторической науке и как бы определил мою будущую специальность — историка Первой мировой войны.
Мы с трепетом следили за ходом военных действий. Киев был глубоким тылом армий Юго-Западного фронта, но после разгрома австро-венгерских войск в Великой Галицийской битве (конец сентября) жизнь в городе протекала почти нормально. Война была мало заметна — о ней говорило лишь обилие солдат и офицеров в походной форме на улицах, повозки с ранеными, появление «беженцев» из прифронтовой полосы и приграничных районов, в особенности евреев, выселенных в принудительном порядке. Но в остальном Киев в первые месяцы войны жил почти той же жизнью, что и в довоенное время. Даже поражение армии Самсонова не вызвало опасений и тревог. Занятия в школах и высших учебных заведениях шли нормально, перебоев с продуктами не было. Урожай 1914 г., несмотря на мобилизацию нескольких миллионов мужчин в армию, кое-как сняли, а прекращение вывоза хлеба за границу (около 650-750 млн. пудов) даже создало запас зерна в стране. Магазины были полны товаров; обувь, одежда, мануфактура продавались по обычным ценам. Военная цензура «выправляла» отчеты военных корреспондентов, но раненые и беженцы рассказывали об огромных потерях наших войск. Только поздней осенью 1914 года появились первые «подпольные» слухи об огромных потерях солдат и офицеров на фронте, о бездарности русского командования, о решительном превосходстве врага в технике и вооружении, о недостатке у нас техники и вооружения — винтовок и патронов, пушек и снарядов. Солдаты и офицеры, приезжавшие с фронта, рассказывали своим родным, что армии пришлось приостановить военные действия из-за нехватки оружия и снарядов. Но настроение в войсках и в тылу было бодрое, и в выигрыш войны верило огромное большинство населения. И хотя корреспонденции с фронта становились более туманными и менее славословящими, в тылу и, в частности в Киеве, ещё не было беспокойства и тревоги, и наш первый учебный год в университете прошел спокойно.
В 1914 г. Киевский Университет по составу своих студентов представлял настоящий Вавилон: русские, украинцы «вообще» и «щирые» украинцы (у них была своя форма — национальный украинский костюм или по меньшей мере вышитая украинским узором сорочка), поляки в сплюснутых блином студенческих фуражках, «истинно-русские» немцы, грузины и другие кавказские народности (на Кавказе тогда ещё не было своего университета), большей частью в бурках и папахах, а иногда и с кинжалами на боку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57