И сам он, и его жена относились ко мне как к родному сыну. Я чувствовал себя в их радушной семье как дома, и мои ученики не вылезали из моей комнаты, так как им было со мной интересно. Отметки их быстро улучшились, и мои хозяева были довольны.
Саратов был глубоким тылом. Продукты дорожали, жить становилось все труднее. Но в обеспеченной купеческой семье я не чувствовал этих трудностей. Германское наступление к октябрю 1915 г. было остановлено и фронт стабилизовался. О войне и тяжелых потерях говорило обилие лазаретов и раненых, солдат и офицеров в походных шинелях на улицах, военное обучение призывников, которое велось на улицах и площадях Саратова. Призывниками была уже не только зеленая молодежь, но и «старики» 30-35 лет и даже старше, обросшие бородами. Это были ратники ополчения 1 и 2 разряда, кормильцы семей. Они не всегда — особенно призывники из национальных районов Поволжья и Урала (чуваши, мордва, татары, башкиры и т.д.) — могли разобраться в командах на русском языке. Я сам видел бородатых, степенных крестьян, маршировавших на площадях Саратова под команду фельдфебеля или унтера: «сено — солома, сено — солома». «Сено» означало «направо», «солома» — «налево». И действительно, к сапогу на правой ноге был прикреплен клок сена, к сапогу на левой ноге — клок соломы. Это существенно облегчало понимание команды. Ружей было немного, да и те — старинные берданки. Штыковому бою учили на деревянных ружьях.
Мы, приезжие студенты, бродили компаниями, осматривая Саратов, ездили на пароходиках через Волгу в село Покровское (ныне Энгельс) на восточном берегу Волги смотреть верблюдов, приходивших в караванах из Средней Азии.
В Покровске Екатерина II полтораста лет тому назад организовала колонию немецких поселенцев. Саратовские старожилы, в том числе мой хозяин, рассказывали о немцах Поволжья любопытные истории, которые на фоне бесправия и угнетения евреев очень ярко подчеркивали привилегированное положение немцев в России.
Оказалось, что, прожив полтора столетия в России, немцы Поволжья остались чужеродными для России телом. Они жили своей обособленной от русского населения жизнью. Царских чиновников и русских судов они не признавали и к ним не обращались. Немец, подавший на другого немца жалобу в русский суд, попадал в положение изгоя или прокаженного: никто из немцев с ним дела не имел и даже не разговаривал. Исправник и полиция были куплены взятками. Жизнь немецкого села в Поволжье управлялась в неофициальном порядке тремя лицами: пастором, старостой (альтманом) и учителем. Решения этой тройки были безусловными и обязательными. Браки немецкой молодежи с русскими юношами и девушками были редким исключением. Немецкая молодежь училась в местных немецких школах и училищах, а получать высшее образование ездила в Германию. Мужчины знали русский язык и говорили по-русски, но женская половина немецкого населения русского языка не знала и говорила только по-немецки. От воинской повинности в России немцы старались откупиться всякими правдами и неправдами. «Истинно-германские» и «национально-сознательные» немцы ездили отбывать воинскую повинность… в Германию. Словом, это был форпост германизма и германского культуртрегерства в Поволжье, сохранивший в течение 150 лет свою национальность и самобытность.
Учебный год в Саратове протекал менее напряженно, чем в Киеве. Лекций было немного. Профессора и доценты, приезжая из Киева, читали свои курсы в ускоренном порядке и уезжали обратно в Киев. Количество студентов на лекциях было не велико: часть студентов 1 и 2 курсов "была уже призвана в школы прапорщиков и военные училища, часть была занята работой или поисками работы. Главный упор в учебе делался на подготовку и сдачу экзаменов, то есть на работу в библиотеке и дома, на изучение учебников и монографий. Научно-исследовательская работа на семинарах и в кружках отошла на второй план. Экзамены можно было сдавать досрочно, не дожидаясь того, когда чтение курса будет закончено.
Несмотря на войну, культурная жизнь в Саратове шла своим ходом. Студенты охотно посещали драматический театр, где выделялся известный артист Слонов. Р.Ф. Асмус, страстный любитель поэзии и музыки, открывший мне на первом курсе очарование стихов Бальмонта, Брюсова, Андрея Белого, Александра Блока, таскал меня на вечера поэзии. В Саратове мне привелось слышать приезжавших туда Бальмонта, Игоря Северянина, Федора Сологуба. Последний читал стихи с изумительной простотой, беря слушателей за душу, и его чтение я помню и до сих пор. Блок настолько захватил меня, что много лет я мог продолжить наизусть с любой строчки почти каждое из трех томов стихотворений Блока. С музыкой было хуже. К серьезной музыке я просто не был подготовлен и понимал ее слабо, но вместе с Асмусом побывал на концертах Глазунова, Гречанинова, Лядова и Рахманинова.
В октябре-ноябре 1915 года я очень успешно сдал экзамены по трем предметам, но в середине декабря неожиданно свалился, схватив сразу и дифтерит и скарлатину. Мой хозяин свез меня почти в бессознательном состоянии в больницу. Больница осталась в моей памяти как самое позорное воспоминание моей жизни: это была детская больница, а я, слава Богу, был студентом уже второго курса.
Моя болезнь оказалась тяжелой и опасной, я стоял на пороге смерти, и врачи вызвали телеграммой в Саратов мою мать, чтобы дать ей возможность проститься со мной. Мама ехала в Саратов, думая, что ей придется хоронить меня, но, придя к больнице, расположенной за городом, увидела меня в окно: я перенес уже кризис и был на пути к выздоровлению. Мне пришлось провести Рождество и Новый год в больнице. К своим хозяевам я вернулся лишь в феврале 1916г.
Весна 1916 года (мой четвертый семестр) прошла в усиленной учебе. Я много читал и работал и сдал на высшую оценку экзамены почти по всем предметам второго, третьего и даже четвертого курсов. До государственных экзаменов мне оставалось всего лишь два курсовых экзамена, в том числе трудная, но очень интересная «История Византии» у проф. Ю. Кулаковского. Декан нашего факультета проф. А.М. Лобода ахнул, просмотрев мою зачетку: «В истории факультета такого ещё не было!» — воскликнул он.
Мои успехи были отмечены факультетом: сначала меня освободили от платы за нравоучение, затем дали 100 рублей "а покупку книг и, наконец, по возвращении университета в Киев мне дали стипендию в размере 300 рублей в год, учрежденную одним черниговским помещиком в память умершего сына для студентов — уроженцев Черниговской губернии.

Война продолжается
Летом 1916 года войне не виделось конца. Под Верденом шли тяжелые бои и французский фронт в этом секторе колебался и трещал. Наступление Брусилова было крупным успехом: значительная часть Галиции снова попала под управление царских руссификаторов. Но англо-французское наступление летом и осенью 1916 года дало проблеск надежды: оно показало, что Англия и Франция, мобилизовавшие свою промышленность на нужды войны, получили перевес в артиллерии и снарядах над Германией. На английском фронте появились первые танки. Но настроение общества и народных масс вызывало тревогу: дух страны был надломлен, мало кто уже верил в победу. Население открыто говорило — и это я слышал в 1916 г. ив Саратове, и в Конотопе, и в Киеве — о том, что у Ставки нет заранее подготовленных планов военных операций, что генералы действуют вразброд, что Верховное командование не может и не умеет организовать крупную военную операцию, что высшие посты в армии заняты бездарными и случайными людьми, что командиры не берегут кровь солдат и не проявляют заботы о них. Армия потеряла доверие к своим вождям. В народных массах доверие к правительству было окончательно подорвано.
Потрясение, пережитое страной в результате эвакуации летом 1915 г. западных губерний России, вызвало раздражение и недовольство народных масс в тылу. В связи с этим военное командование (в августе 1915 г. Николай II заменил великого князя Николая Николаевича) и правительство искали «козла отпущения», на которого можно было бы взвалить вину за неудачи, ошибки и преступную неспособность военных властей, за разруху в тылу и все более растущий недостаток продовольствия, обуви, одежды. Такими «козлами отпущения» были объявлены евреи.
Преследования и гонения против евреев ещё более усилились. В январе 1916 г. на Волыни были повешены десятки евреев, обвиненных в сочувствии немцам. Такие же вести шли и с других участков фронта. По приказу командующего Северным фронтом генерала Рузского евреи на этом фронте были изгнаны из учреждений Городского и Земского Союзов. Примеру Рузского последовали и другие командующие фронтами. Но к этим, ставшим уже обычными ужасам войны «на еврейском фронте», в 1916 г., в связи с ростом дороговизны и недостатком многих продуктов и предметов широкого потребления, были добавлены новые.
В январе 1916г. Департамент Полиции в секретном циркуляре, разосланном по всем губерниям, обвинял евреев в «истреблении» запасов продовольствия для усиления дороговизны и роста революционных настроений в стране., «Разве хлеб и мясо находятся в руках у евреев?» — комментировал насмешливо этот секретный циркуляр, ставший ему известным, мой хозяин АЛ. Фармаковский. Но в этом циркуляре власти недвусмысленно подстрекали население к резне евреев как виновников дороговизны и всех постигших Россию бед. Черносотенные газеты открыто обвиняли евреев в создании недостатка продуктов. 20 января 1916 г. в связи с этим циркуляром были произведены облавы «на спекулянтов и евреев» на биржах Петрограда, Москвы и в других больших городах. Губернаторы усиленно штрафовали мелких лавочников-евреев за дороговизну, и реакционные газеты не менее усиленно печатали сообщения об этих мерах. 7 мая 1916 г. в Красноярске, тогда небольшом сибирском городке, был организован еврейский погром; население разбило и разграбило продовольственные лавки. «Сколько же там, в Красноярске, евреев? — иронически спрашивал мой хозяин. — Раз-два и обчелся».
Потеря западных губерний России и эвакуация из них миллионов жителей, разорение и нищета беженцев, расстройство транспорта уже в конце 1915 г. — начале 1916 года создали недостаток продуктов в городах. Нефти и керосина не хватало. Электрические станции работали с перебоями. Лампы в квартирах жителей стали заменяться «коптилками». Обувь и одежда стали исчезать с прилавков магазинов. Цены на все выросли в 2-3 раза. Для населения настали полуголод и нищета. Очереди за хлебом, мясом, маслом, сахаром раздражали народные массы. В городах начались разгромы булочных и продовольственных лавок.
В больших городах «нехлебной полосы» — в Петрограде и Москве — дороговизна и недостаток продуктов (хлеб, мясо, жиры) были особенно заметны. В меньшей степени они были заметны весной 1916 г. в таком «хлебном» городе Поволжья как Саратов. Когда я в июне 1916 г. вернулся из Саратова в Конотоп, то даже в этом маленьком городишке северной Украины (хлебного и свеклосахарного района) жителям приходилось стоять в очередях у булочных за хлебом и тем более за булкой, за фунтом сахара или мяса и бутылкой растительного масла («олии») у бакалейных лавок. Цены на масло, молоко, овощи на базаре резко поднялись. Родители решили перейти к «натуральному хозяйству»: они взяли в аренду у соседа за городом полдесятины земли под огород и с нашей помощью посадили картошку, фасоль, лук, капусту и прочие овощи в таком количестве, которое обеспечило семье полную независимость от базара. Лето 1916 г. я провел в Конотопе, занимаясь работой в огороде, а осенью увез с собой в Киев мешок картошки, почти полпуда пшена и гречневой крупы, два фунта свиного сала и бутылку постного масла — часть моего «заработка» на этом огороде. В отношении зерна и крупы нам помогли родные отца, крестьяне села Дептовки, которым родители отдали велосипед (у нас их было четыре), мануфактуру, ношеную, но ещё годную для носки в деревне одежду. Такой товарообмен продолжался в течение четырех лет до 1921 г., пока все наши велосипеды не перекочевали в Дептовку. Но зато семья была обеспечена продуктами и каждый сын, уезжая на учебу в Киев, вез с собой муку, крупу и продукты нашего огорода.
В это лето Юрий учился в Киевском Военном училище и по окончании его был направлен в запасный полк в Нижний Новгород, а оттуда на румынский фронт. Как студент III курса университета я не подлежал призыву в школу прапорщиков, но, считая своим долгом принять участие в обороне страны, подал летом 1916г. заявление воинскому начальнику о своем желании пойти добровольцем в армию на фронт. Но медицинское освидетельствование признало меня негодным к несению военной службы по слабости зрения (сильная близорукость) и хилости телосложения: мне было 20 лет, а выглядел я как четырнадцатилетний мальчишка. Мне дали «белый билет».
В Киев я вернулся в сентябре 1916 года. Этот старый, красивый и чистый город нельзя было узнать: засоренные мусором улицы, переполненные вагоны трамваев (число «больных» вагонов все время росло и чинить их становилось все труднее и труднее), тусклое освещение улиц, особенно на окраинах, очереди у лавок и булочных и дороговизна. Мне скоро пришлось убедиться в том, что моей стипендии в 25 рублей в месяц (зимой 1914-1915 гг. этой суммы было бы вполне достаточно на мою жизнь) теперь хватает всего на две недели, даже при наличии привезенных мною из Конотопа продуктов. На уроки и репетиторство рассчитывать не приходилось. Поэтому с осени 1916 г. в Киеве, как и в других больших городах, стали возникать трудовые студенческие артели. Они занимались пилкой дров, разгрузкой вагонов на товарной станции и барж на днепровских пристанях.
Студенческая артель, в которую попал я, занималась пилкой дров. Кроме денег мы получали столько дров, сколько каждый мог унести на своей спине. Мой сводный брат Володя (19 лет), студент естественного факультета университета, работал кондуктором, а затем вагоновожатым киевского трамвая до призыва в школу прапорщиков в 1917 году.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57