1) «женат на княгине»,
2) «белогвардейская фамилия»,
3) «подозрительная физиономия! Пусть посидит немного»,
4) «фабрикант»,
5) «торговец»,
6) «во время войны 1914 г. агитировал за покупку облигаций военного займа».
Словом, хватали и сажали в тюрьмы ЧК, а потом «пускали в расход» по всякому поводу и без всякого повода, по принципу «был бы контрреволюционер, а статья всегда найдется». Но большей частью и статьи было не нужно. Ближайший помощник Лациса в Киеве Угаров цинично говорил заключенным: «Если человек не годен к работе — расстрелять! У нас не богадельня! Старая развалина не должна есть даром советский хлеб!»
Кроме «виновных», перечисленных выше, сажали и ставили к стенке и таких лиц, которые, по мнению следователей ЧК, когда-нибудь могут быть преступниками против советской власти. В общем, «пускали в расход» больше, чем выпускали на волю.
Ф.М. Достоевский пророчески вложил в уста Шатова слова о «бесах» революции: «О, у них все смертная казнь и все на предписаниях, на бумагах с печатями и три с половиной человека подписывают» («Бесы», ч. II глава 6).
Допросы арестованных имели целью вырвать у обвиняемого любыми средствами «добровольное» признание своей вины перед советской властью. Арестованные (в конце августа 1919 г. просто не успели расстрелять всех скопившихся в Лукьяновской тюрьме) в один голос рассказывали, что у следователей ЧК преобладало стремление растоптать, унизить арестантов, сломить их гордость и сознание человеческого достоинства, ошеломить и запугать их, ослабить и обессилить волю арестанта.
Для этого применялись крики, побои (били в присутствии близких и родных), запугивания: арестованного запирали в подвале, где лежали трупы убитых или подвергали «примерному расстрелу» в подвале. Арестованного раздевали и готовили к казни, на его глазах расстреливали других, затем заставляли арестованного ложиться на пол и несколько раз стреляли у головы, но мимо. Потом раздавался хохот и приказ: «Вставай, одевайся!» Несчастный вставал, шатаясь как пьяный. Он уже не видел грани между жизнью и смертью. Такие «примерные расстрелы» повторялись несколько раз и в конце концов сводили человека с ума.
И первым впечатлением киевской интеллигенции от советской власти было осознание того, что при всей наружной, внешней революционности советских порядков, при всех свободах, декларированных большевиками, человеку при царских порядках, которые стали ненавистны огромному большинству населения Российской империи, жилось и думалось гораздо свободнее и вольготнее, чем при Советской власти. Проблески свободомыслия — но только в рамках марксизма-ленинизма, свобода мнений — но только в рамках партийной догмы, — в начале 20-х годов еще существовали, но дискуссии между большевиками и меньшевиками, характерные для периода дореволюционной эмиграции, исчезли, ибо, став у власти, большевики поспешили репрессировать тех упорных и нераскаявшихся меньшевиков и эсеров, которые не включились в ряды правящей партии. Все это было так страшно и непонятно: свобода и революция — в лозунгах, диктатура и репрессии — в жизни, на практике.
Таковы были впечатления от советской власти в 1919 году. Партия большевиков оправдывала меры террора сложностью и напряженностью международной и военной обстановки — борьбой с международным империализмом и контрреволюцией. Постоянный рефрен партии большевиков в это время был таков: дайте только нам справиться с белогвардейщиной — и жизнь станет свободней и вольготней. Как на самом деле вышло, выяснилось значительно позже — в 30-е годы и после разоблачения «культа личности» И.В. Сталина Хрущевым на XX съезде партии. Но в 1919-20 гг. перспективы свободы казались заманчивыми на фоне трехсотлетних «ужасов царизма».
Несмотря на ужас от расстрелов «классовых врагов», трудовая и демократическая интеллигенция Киева, в особенности молодежь, искренне верила в 191920 гг. и даже позже, в свободы, принесенные октябрьской революцией. Молодежь надеялась, что с приходом советских порядков исчезнут все несправедливости, все ужасы «старого режима», наступит царство свободы и труда, в котором исчезнут и забудутся ужас и несправедливости революционных лет, лет становления и победы революции. Конечно, в лучшем случае мы были «идеалистическими карасями» или «иванушками-дурачками», и последующие годы жестоко проучили нас. У меня в памяти сохранилось от этих месяцев несколько любопытных воспоминаний.
Как-то в поисках работы и пайка (хлеб!!!) я забежал в казармы не то Богунского, не то Таращанского полка (конная бригада Щорса) и, найдя комиссара полка, предложил свои услуги в качестве учителя полковой школы. Комиссар, поглядев на меня, коротко спросил: «А как вы будете преподавать? Нам обычные школьные учителя не нужны. Ну, как по-вашему — кто такой Евгений Онегин? Передовой интеллигент или паразит?» Я ответил: «И то, и другое: с одной стороны он близок к декабристам, с другой — он помещик, владелец крепостных душ». Ответ понравился, и комиссар дал мне записку начальнику полковой школы о зачислении меня в преподаватели. Начальника школы на месте не оказалось, он ушел в город, и я два часа ждал его возвращения, присматриваясь к жизни красноармейцев и прислушиваясь к их разговорам.
И чего только за эти два часа я не насмотрелся и чего только я не наслушался! Прежде всего, какое обилие оружия у солдат! Каждый солдат был живым ходячим арсеналом. Трудно было понять, как при таком обилии оружия богунцы еще могут ходить и даже двигаться по земле: и пулеметы, и ружья, и винтовки, и обрезы, и по нескольку гранат на поясе, и маузеры, и наганы, а холодное оружие — штыки, сабли, кинжалы, финки!
Далее полное отсутствие дисциплины, даже революционной! А разговорчики: либо о боях, либо о расстрелах и насилиях над евреями. Кто-то считал кольца, «собранные» им у «благодарного населения», кто-то восхвалял «сладкую жидовочку», с которой он приятно провел время, кто-то рассказывал, как он «пришил из своего винта» одного «очкарика-жида» (все «очкастые» почему-то считались врагами революционного народа, и их люто ненавидели).
Через несколько лет, уже в Ленинграде, я читал рассказы Бабеля о Конной Армии и могу сказать, что между конниками Буденного и конниками Щорса разницы не было. Конечно, им всем нужна была «бабель» и при этом «смотря какая бабель», нужно было «золотишко». Даже спутник инженера Лося в полете на Марс (Алексей Толстой «Аэлита»), матрос Гусев, прежде всего старается организовать революцию на Марсе, а попутно захватить оттуда «золотишко». Тяга к «золотишку» и «трофеям» не исчезла и во время Второй мировой войны.
Я слушал-слушал разговоры богунцев в казарме и в конце концов сбежал, к счастью, до прихода начальника школы.
Другой пример, характеризующий нравы советских начальников. Мне удалось получить работу корректора в военной газете. Зарплата в счет не шла, но корректору давался красноармейский паек, а в эти дни хлеб был основным продуктом питания. Я проработал в газете несколько дней, но затем от редактора газеты, уехавшего на фронт, пришла телеграмма с приказом арестовать меня за допущенную в корректуре ошибку. Мне с трудом удалось доказать, что ошибку я выправил, но наборщик не выправил ее в тексте набора. После этого я бросил работу в газете, и никакие пайки не могли больше соблазнить меня.
Еще одна картинка этих дней. Летом в июне 1919 года, проходя по Николаевской улице, где было здание цирка, я увидел быстро мчавшийся автомобиль. Это была настоящая «симфония в черном»: черные кожаные фуражки, кожаные куртки, кожаные штаны и сапоги. У конвоя револьверы были на взводе. Автомобиль подлетел к цирку. Военный средних лет с остроконечной бородкой, окруженный своими телохранителями с револьверами наготове, величественно и «по-орлиному» огляделся кругом и ринулся в цирк. Это был председатель Революционного Военного Совета РСФСР Лев Троцкий. Кое-кто хочет сейчас изобразить Троцкого поборником демократии и революционных свобод, противопоставляя его диктатуре Сталина. На самом деле между ними никакой разницы не было. Диктаторские замашки у Троцкого, когда он был у власти, были, пожалуй, еще ярче выражены, чем у Сталина.
Киевляне начали постепенно привыкать к советским порядкам. Но полного спокойствия в Киеве не было. Чека выискивала врагов революции. В течение лета 1919 под Киевом были слышны отдаленные взрывы и ружейная перестрелка. Наглые атаманы, перешедшие от Петлюры на сторону советской власти — Зеленый (из Триполья) и Струк (его базой был Чернобыль) — рыскали вокруг Киева и нападали на окраины города. Струк как-то даже захватил весь Подол, и выбить его оттуда стоило немало труда и жертв. Житель Киева не мог знать, какого атамана он встретит, пойдя на Подол, на Демиевку или Куреневку.
В июне началось продвижение Добровольческой армии на север. О приближении деникинцев к Киеву говорила все более слышная и гулкая канонада, эвакуация советских учреждений, быстрый рост дороговизны, в особенности на хлеб. Соответственно поднимались цены и на другие продукты. Цены поднимались из-за недоверия к советским деньгам, так как подвоз шел совершенно свободно.
Другим признаком эвакуации была торопливая загрузка барж киевским добром — мебелью, автомобилями, экипажами, набитыми разным добром ящиками. Мобилизация нетрудовых элементов, в том числе стариков, на рытье окопов под Дарницей и Броварами и запрещение говорить по телефону дополняли картину. Пустота на базарах и нежелание крестьян принимать советские деньги предвещали очередной приход новой власти.
Но какой именно? Петлюровские войска подступали к Киеву с запада, деникинские войска — с востока. Канонада звучала все громче и громче. Но кто займет город раньше? Киев жил в нервном ожидании, и киевляне на улицах не стесняясь обсуждали вслух шансы наступавших. Вопрос был крайне важен: следовало решить, какую защитную политическую мимикрию надо избрать. Если раньше придет Петлюра, то нужно изображать «щирого украинца» и быть юдофобом. Если раньше придет Деникин, то при нем нужно проповедывать «единую, неделимую», называть Украину «Малороссией» и говорить о крестовом походе на Москву.
Это была «большая политика» и «высокая дипломатия» киевского обывателя. Ошибка, как это выяснилось очень скоро, могла стоить жизни. Добровольцы избивали и убивали «петлюровцев», а последние резали у «офицерню», желающую включить «Малороссию» в «единую, неделимую». Но самой тяжелой и роковой ошибкой была обмолвка «товарищ». За «товарища» били шомполами и нагайками одинаково дружно и петлюровцы, и добровольцы. Поэтому наиболее осторожные и мудрые киевляне молчали, ибо они «не интересовались политикой».
В последние дни августа Киев имел вид мертвого города. Все пусто, все заколочено. Лишь по Владимирской и Фундуклеевской тянулись отступающие обозы. На улицах лишь бегущие к Днепру и Дарницкому мосту красноармейцы, стреляющие в воздух. Киевляне засели по домам. На окна магазинов спущены железные щиты.
В ночь с 29 на 30 августа в ЧК были расстреляны «на прощанье» 127 «буржуев и контрреволюционеров». Вечером 30 августа последние отряды Красной армии покинули Киев. Но бешеная перестрелка продолжалась всю ночь до утра. Ушедшие советские войска безжалостно обстреливали Киев из-за Днепра и с судов Днепровской флотилии. Снаряды повредили и зажгли множество домов. Начались взрывы артиллерийских складов. На улицах валялись трупы. Артиллерийская стрельба по Киеву 31 августа показывала, что новая власть вступала в Киев.
Моя жизнь в эти месяцы ознаменовалась крупным событием: в марте 1919 года я окончил университет. Возник вопрос о моей научной работе. Доцент П.Г-Курц предложил мне подать в Совет историко-филологического факультета заявление с просьбой оставить меня «профессорским стипендиатом» (то есть аспирантом) по кафедре «История России». Он обещал дать хороший отзыв о моем студенческом реферате «Социально-экономическая организация Левобережной Украины в XVIII веке». «У вас прекрасные успехи за годы учения в университете, — говорил П.Г. Курц. — Вы один из лучших студентов, и вас знают все профессора истории: и Бубнов, и Ардашев, и Кулаковский, и Довнар, и Лобода. Совет университета наверняка утвердит вас».
Но Довнара в этот момент в Киеве не было, а с приходом в Киев Добровольческой армии он бежал на юг — в Крым. Я отложил подачу заявления, о котором мне говорил П.Г. Курц, до осени 1919 г., а пока подал заявление о зачислении в студенты юридического факультета для того, чтобы изучить римское право, следы которого сохранились на Украине, особенно Правобережной, со времен «Магдебургского кодекса» и «Литовской метрики». Я был зачислен в студенты юридического факультета, а после ухода Добровольческой армии из Киева совет историко-филологического факультета в конце 1919 г. зачислил меня профессорским стипендиатом по кафедре «История России».
Многие думают, что «аспирант» советских времен и «профессорский стипендиат» дореволюционного периода, это одно и то же. Кое-какое сходство, действительно, есть, но есть и большая разница. Аспирант за три года обучения в аспирантуре должен углубить свои знания по избранной им специальности, а главное — написать и защитить кандидатскую диссертацию на ученую степень кандидата наук (исторических, экономических, философских и пр., сообразно своей специальности). Профессорский стипендиат получает стипендию на два года только для того, чтобы углубить свои знания по избранной им специальности (обычно ему дается 8-10 вопросов для углубленного изучения). Магистерской диссертации написать за этот срок в два года, он не может и не обязан. Но через два года профессорского стипендиатства он допускается к ведению практических занятий, спецсеминаров и спецкурсов на факультете в качестве приват-доцента.
В июне 1919 года Добровольческая армия Деникина, вооруженная и финансируемая англичанами, перешла в наступление и, заняв Крым, стала продвигаться на север.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57