Кларк Терри реально вывел меня на джазовую сцену Сент-Луиса, он всегда брал меня с собой, когда договаривался об импровизационных заменах. Я многое узнал, слушая его игру на трубе. Еще Кларк научил меня играть на флюгельгорне, который я звал «моей толстушкой» – такой он был формы.
Но я на Кларка тоже повлиял – обычно он одалживал мой флюгельгорн и держал его пару-тройку дней, так как я все же предпочитал трубу. Так он и пристрастился к флюгельгорну, до сих пор на нем играет и стал одним из лучших, если не самым лучшим, флюгельгорнистом. Я всегда любил Кларка Терри – и сейчас люблю, – думаю, он отвечает мне тем же. Каждый раз, когда у меня появлялась новая труба, я шел с ней к Кларку – и он настраивал ее, заставлял работать все клапаны, и делал это, как никто. Как никто, умел он подкрутить или ослабить пружинки – и звук получался совершенно иной – волшебный. У Кларка были золотые руки. Я всегда просил его подправлять мои клапаны. А он всегда пользовался мундштуками «Хайм», которые изобрел Густав, потому что они были очень тонкими и глубокими и давали сильный, мягкий и теплый звук. Все трубачи Сент-Луиса такими пользовались. Однажды я свой потерял, и Кларк дал мне новый. После этого каждый раз, когда он мог достать лишний в Сент-Луисе, он брал один и на мою долю.
Как я уже говорил, многие великие музыканты приходили послушать оркестр Эдди Рэндла – Бенни Картер и Рой Элридж, трубач Кении Дорэм, который аж из Остина, из Техаса, приезжал послушать меня. Он и услышал про меня там. Еще приходил Алонсо Петтифорд, тоже трубач, брат басиста Оскара Петтифорда. Он был из Оклахомы, один из лучших в то время. Ты не можешь себе представить, как быстро он играл – его пальцы в одно сплошное пятно сливались. Он играл на бешеной скорости – в модном «оклахомском» стиле. Потом там был Чарли Янг, который и на саксофоне, и на трубе играл, причем и на том и на другом очень хорошо. И еще я познакомился с «Президентом», Лестером Янгом, когда он приезжал в Сент-Луис из Канзас-Сити. У него в бэнде на трубе играл Шорти Макконнел, а иногда я приходил к ним со своей трубой. Да, с Презом играть было здорово. Я многому научился, следя за его манерой на саксе. Между прочим, в своей игре я пытался воспроизводить его фирменные саксофонные пассажи. Еще там был Фэтс Наварро – из Флориды или из Нового Орлеана. Никто о нем ничего не знал, но играл этот стервец неподражаемо. Мой ровесник, он уже имел свое собственное представление об игре. Фэтс был из оркестра Энди Керка и Ховарда Макги, тоже фантастического трубача. Однажды на джеме публика устроила нам овацию. Кажется, в 1944 году. Когда я послушал их оркестр, я стал боготворить Ховарда, он даже немного потеснил в моем представлении Кларка Терри, но все это еще было до того, как я услышал Диззи.
Примерно в это же время я познакомился с Сонни Отитом. Он играл в бэнде Тайни Брэдшоу, а между выступлениями в своем клубе приходил поиграть с нами в «Рамбуги». Сонни Ститт, услышав наш оркестр и меня, подошел ко мне с предложением поехать на гастроли с Тайни Брэдшоу. Я тогда до того разволновался, что не мог дождаться, пока приду домой и спрошу у родителей разрешения. К тому же Сонни сказал, что я похож на Чарли Паркера. Все ребята в его бэнде зачесывали волосы назад, все стильно одевались – в смокинги и белые рубашки – и говорили и вели себя, как самые крутые на свете. Понимаешь, что я имею в виду? Они произвели на меня неизгладимое впечатление. Но родители не разрешили, потому что я еще не закончил школу. Заработал бы я у них всего 60 долларов, на 25 долларов меньше, чем в «Синих дьяволах» у Эдди Рэндла. Думаю, больше всего меня привлекала идея попутешествовать с большим известным бэндом. К тому же они казались мне такими клевыми и так клево одевались! По крайней мере, так мне тогда казалось. У меня были и другие гастрольные предложения – от Иллинойса Джеккета, от «Сборщиков хлопка» Маккинни и от А. Дж. Салливана. Им мне тоже пришлось отказать – до окончания школы. Господи, как же не терпелось мне поскорее закончить школу – чтобы спокойно заниматься музыкой и жить своей жизнью. Я все еще был тихим, застенчивым мальчиком. Все еще мало говорил. Но внутри постепенно менялся. И был просто помешан на моде – одевался с иголочки, в общем, как говорят в Сент-Луисе, наряжался, как кобель на случку.
В смысле музыки дела мои шли как нельзя лучше, но дома было плохо. Родители вконец разругались и были на грани развода. Они разошлись, кажется, в 1944 году, не помню точно. Сестра Дороти начала учиться в университете Фиск, и к тому времени все в Ист-Сент-Луисе стали догадываться, что Вернон гомосексуалист. В те времена к этому не так просто относились, как сейчас.
Отец купил ферму в 300 акров в Милстеде, в Иллинойсе, еще до развода с матерью. Ей там в компании с «призерами» – лошадьми, коровами и свиньями, которых выращивал отец, – не нравилось. В отличие от отца, она не любила сельской жизни. А он начал много времени торчать на ферме, и наверняка это тоже подтолкнуло их к разводу. Мать не готовила и не убирала в доме. Поэтому у нас были кухарка и горничная. Но и это не прибавило ей счастья. А мне в Милстеде нравилось – я там катался на лошадях и все такое. Там было красиво и спокойно. Мне всегда такая обстановка нравилась. На самом деле эта ферма напоминала мне дом дедушки, только она была больше. Дом белый, в колониальном стиле, и в нем двенадцать или тринадцать комнат. Двухэтажный, а рядом домик для гостей. Там было по-настоящему красиво – поля, деревья, цветы. Я очень любил там бывать.
После развода родителей наши отношения с матерью совсем испортились. Я остался с ней, но у нас ни в чем не было согласия, и когда отца рядом не стало, – а он постоянно ограждал меня от нее, – у нас были сплошные скандалы. Я становился самостоятельным, но, думаю, основным поводом наших с матерью ссор было мое увлечение Айрин Берт.
Мать хорошо относилась к Айрин, но, узнав, что та ждет ребенка, пришла в ярость. Она собиралась отправить меня учиться в университет, а тут проблема. Отец, как я уже говорил, никогда не любил Айрин, хотя потом все же смягчился. Когда я узнал, что Айрин беременна, я сказал отцу, a он ответил: «Да? Ну и что? Я позабочусь об этом». Но я сказал: «Нет, папа, так не пойдет. Это моя забота. Я этому виной, и так как я все-таки мужчина, то должен взять на себя ответственность». Он помолчал и сказал: «Слушай, Майлс, вполне возможно, что это вовсе и не твой ребенок, известно, что она и с другими черными парнями путалась. Ты не воображай, что был у нее единственным. У нее были другие, много других». Я знал, что Айрин гуляла с одним фраером по имени Уэсли, забыл его фамилию, старше меня. И я знал, что она гуляла с барабанщиком Джеймсом – коротышкой, который играл в Ист– Сент-Луисе. Я их иногда видел вместе. Ну и что, Айрин была красивой и очень нравилась мужчинам. Так что ничего нового отец мне не сообщил. Но я был убежден, что ребенок – мой, и собирался признать его и сделать все как положено. Отец страшно разозлился на Айрин за ее беременность. Думаю, это было самой серьезной нашей с ним проблемой. В общем, я закончил школу Линкольна в январе 1944 года, хотя диплом получил только в июне. И в тот же год родился наш первый ребенок, дочь Черил.
К тому времени я уже зарабатывал около 85 долларов в неделю – у Эдди Рэндла и в других бэндах – и покупал себе самые модные костюмы от Brooks Brothers. Купил я себе и новую трубу, так что все складывалось как нельзя лучше. Но проблемы с матерью выходили за всякие рамки, и было понятно, что нужно что-то предпринимать, к тому же у меня ведь была и своя семья. Официально я на Айрин так и не женился, но жили мы с ней как муж и жена. В то же время я стал замечать, что некоторые женщины относятся к мужчинам совершенно по-другому. И еще я начал серьезно подумывать о том, чтобы уехать из Сент-Луиса и начать новую жизнь в Нью-Йорке. Маргарет Уэнделл (позже она стала первой женой Вилли Мея) работала в «Рамбуги» на ресепшн. Мы с ней подружились. Родом из Сент-Луиса, она была одной из самых стильных женщин, каких я знал. Так вот, представляешь, она поднималась ко мне и говорила, что все ее подруги считают меня очень красивым. Ну, я на этот вздор особого внимания не обращал. А этих сук это только раззадоривало, им непременно нужно было затащить меня в постель. Понимаешь, о чем я?
Помню я одну женщину, звали ее Энн Янг, оказалось, что она племянница Билли Холидей, – так она пришла ко мне как-то вечером и сказала, что хочет взять меня с собой в Нью-Йорк и купить мне новую трубу. Я ей ответил, что у меня и без нее есть новая труба и что я совершенно не нуждаюсь в том, чтобы меня кто-то брал в Нью-Йорк, потому что и сам собираюсь туда ехать. Ну, эта стерва страшно взбеленилась и сказала Маргарет, что я полный кретин. Маргарет только посмеялась, потому что она меня уже хорошо знала.
Был и другой случай – в оркестре Эдди Рэндла, там была танцовщица, звали ее Дороти Черри, она была чертовски хороша. Она была такая красивая, что мужики каждый вечер посылали ей розы. Каждому хотелось ее трахнуть. Она выступала с экзотическими танцами, и мы в «Рамбуги»
ей аккомпанировали. Так вот, однажды я проходил мимо ее гримерной, и она позвала меня к себе.
У этой бабы была прекрасная низкая задница, длинные ноги, волосы по пояс. Она была очень хорошенькая, как индианка. Темная, с великолепным телом и красивым личиком. Мне было в то время лет семнадцать, а ей, наверное, двадцать три – двадцать четыре. И вдруг она просит меня подержать зеркало под ее п…, пока она там волосы побреет. Ну я и сделал, как она просила. Я держал зеркало, пока она бритьем занималась, и никакого впечатления на меня это не произвело. Прозвенел звонок, антракт кончился, оркестр начал снова играть. Я рассказал ударнику, что со мной произошло, а он взглянул на меня как на чокнутого и спросил: «Ну и что же ты сделал?» Я сказал, что подержал зеркало. А он спросил: «И все? И это все, что ты сделал?» Я сказал: «Ну да, все. А что мне еще нужно было делать?» Ударник, ему было двадцать шесть или двадцать семь, только головой покачал и начал смеяться, а потом говорит:
«Значит, плевать ей на половых гигантов, которых полно в оркестре – нашла тебя держать это дурацкое зеркало? Ну не дрянь ли?!» Потом он начал высматривать, кому бы еще рассказать эту
историю. Какое-то время после этого ребята из оркестра поглядывали на меня как-то странно. А я
тогда думал, что в шоу-бизнесе все так себя ведут – просто выручают друг друга, как могут.
Потом я вспоминал о той красивой шлюхе, которая попросила меня подержать для нее зеркало, и
о том, как я разглядывал ее сладкую промежность, – что у нее па уме было? Так я и не понял. Она смотрела на меня как-то лукаво – так женщины смотрят на невинных мужчин. Как будто ей было любопытно – что будет, если она научит меня всему, что сама знает? Но тогда я тупой был насчет женщин – кроме Айрин – и не соображал, что на меня имеют виды.
Закончив школу, я наконец-то смог заниматься чем хочу, по крайней мере, около года. Я решил поехать в Нью-Йорк, в Джульярдскую музыкальную школу . Но до сентября я все равно не смог бы поступить туда, а без вступительных экзаменов нельзя было обойтись. Поэтому до своего поступления я решил как можно больше играть и ездить на гастроли.
В июне 1944 года я решил уйти из оркестра Эдди Рэндла в ансамбль Адама Лэмберта из Нового
Орлеана, который назывался «Шесть коричневых котов». Они играли в современном свинговом
стиле, и Джо Уильямс, великий джазовый певец – он в то время вообще еще не был известен, – пел с ними. Пока оркестр играл в Спрингфилде в Иллинойсе, их трубач Том Джефферсон затосковал по Новому Орлеану и решил уехать домой. Меня порекомендовали взамен и очень хорошо заплатили. Так я с ними в первый раз в жизни попал в Чикаго.
После нескольких недель выступлений я вернулся домой, потому что мне не понравился их репертуар. Как раз в это время в Сент-Луис приехал оркестр Билли Экстайна, и у меня появилась возможность две недели поиграть с ними. Это укрепило меня в решении ехать в Нью-Йорк и поступать в Джульярдскую школу. Мать хотела, чтобы я поступил в университет Фиск, где училась сестра Дороти. Она расписывала, какое там хорошее музыкальное отделение и какие певцы «Фиск Джубили». Но, послушав Чарли Паркера, Диззи Гиллеспи, Бадди Андерсона (трубача, которого я заменил тогда в Сент-Луисе: он заболел туберкулезом, уехал домой в Оклахому и больше к музыке не возвращался), Арта Блейки, Сару Воэн и самого мистера Би, да еще поиграв с ними, я точно знал, что мне надо в Нью-Йорк, в центр событий. Но наш с матерью спор о том, где мне учиться, только отцу было под силу уладить. Хоть Джульярдская школа и была всемирно известной, матери было начхать. Она требовала, чтобы я шел в Фиск под присмотр сестры. Но это был дохлый номер.
Ист-Сент-Луис и Сент-Луис нагнали на меня к тому времени смертельную тоску, и мне необходимо было хоть куда-нибудь уехать, даже если бы я потом пожалел об этом. Особенно остро я это почувствовал, когда, завербовавшись в Морфлот, уехал Кларк Терри. Мне стало так грустно, что я тоже стал подумывать о флоте, захотелось играть в большом флотском оркестре на севере у Великих озер. Ведь там были Кларк, Вилли Смит, Роберт Рассел, Эрни Ройал и братья Маршаллы и еще много других парней из оркестров Лайонела Хэмптона и Джимми Лансфорда.
Их не изводили муштрой, не давали нарядов, ничего такого – от них требовали только игру. Они проходили начальную подготовку, и больше их не трогали. Но потом я сказал себе – к черту флот. Птицы и Диззи там не было, а я хотел быть только там, где они. А они где? В Нью-Йорке, вот туда мне и надо перемещать свою задницу. Но вообще-то в 1944-м я был близок к тому, чтобы пойти на флот. Иногда я думаю -что было бы, если бы так и случилось и я не поехал бы в Нью-Йорк?
Я уехал из Сент-Луиса в начале осени 1944 года. Мне нужно было сдать экзамены в Джульярдскую школу, и я сдал их на ура. Те две недели, что я играл в оркестре Би, очень помогли мне, хотя меня немного задело, что Би не взял меня с собой в Чикаго на выступления в театре
«Регал».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70