Киньте грязный песок из-под ваших ног в горнило, д
айте этому песку плавиться и кипеть, и он превратится в дивный кристалл, б
лагодаря которому Галилей и Ньютон откроют небесные светила.

Глава тринадцатая.
Маленький Гаврош

Примерно восемь или девять лет спустя после событий, рассказанных во вто
рой части настоящей повести, на бульваре Тампль и близ Шато-д'О можно было
часто видеть мальчика лет одиннадцати-двенадцати, который был бы очень
похож на нарисованный нами портрет гамена, не будь у него так пусто и мрач
но на сердце, хотя, как все в его возрасте, он не прочь был и посмеяться. Маль
чик был в мужских брюках, но не в отцовских, и в женской кофте, но не в матери
нской. Чужие люди одели его из милости в лохмотья. А между тем у него были р
одители. Но отец не желал его знать, а мать не любила. Он принадлежал к тем з
аслуживающим особого сострадания детям, которые, имея родителей, живут с
иротами.
Лучше всего он чувствовал себя на улице. Мостовая была для него менее жес
ткой, чем сердце матери.
Родители пинком ноги выбросили его в жизнь. Он беспрекословно повиновал
ся. Это был шумливый, бойкий, смышленый, задорный мальчик, живой, но болезн
енного вида, с бледным лицом. Он шнырял по городу, напевал, играл в бабки, ры
лся в канавах, поворовывал, но делал это весело, как кошки и воробьи, смеял
ся, когда его называли постреленком, и обижался, когда его называли бродя
жкой. У него не было ни крова, ни пищи, ни тепла, ни любви, но он был жизнерадо
стен, потому что был свободен.
Когда эти жалкие создания вырастают, они почти неизбежно попадают под же
рнов существующего общественного порядка и размалываются им. Но пока он
и дети, пока они малы, они ускользают. Любая норка может укрыть их.
Однако, как ни заброшен был этот ребенок, изредка, раз в два или три месяца,
он говорил себе: «Пойду-ка я повидаюсь с мамой!» И он покидал бульвар, мину
я цирк и Сен Ч Мартенские ворота, спускался на набережную, переходил мос
ты, добирался до предместий, шел мимо больницы Сальпетриер и приходил Ч
куда? Да прямо к знакомому уже читателю дому под двойным номером 50Ч 52, к лач
уге Горбо.
В ту пору лачуга э 50Ч 52, обычно пустовавшая и неизменно украшенная билети
ком с надписью: «Сдаются комнаты», оказалась Ч редкий случай! Ч заселен
ной личностями, как это водится в Париже, не поддерживавшими между собой
никаких отношений. Все они принадлежали к тому неимущему классу, который
начинается с мелкого, стесненного в средствах буржуа и, спускаясь от бед
няка к бедняку все ниже, до самого дна общества, кончается двумя существа
ми, к которым стекаются одни лишь отбросы материальной культуры: золотар
ем, возящим нечистоты, и тряпичником, подбирающим рвань.
«Главная жилица» времен Жана Вальжана уже умерла, ее сменила такая же. Кт
о-то из философов, Ч не помню, кто именно, Ч сказал: «В старухах никогда н
е бывает недостатка».
Эта новая старуха звалась тетушкой Бюргон; в жизни ее не было ничего прим
ечательного, если не считать династии трех попугаев, последовательно ца
ривших в ее сердце.
Из всех живших в лачуге в самом бедственном положении находилась семья,
состоявшая из четырех человек: отца, матери и двух уже довольно взрослых
дочерей. Все четверо помещались в общей конуре, в одном из трех чердаков, к
оторые были уже нами описаны.
На первый взгляд семья эта ничем особенным, кроме своей крайней бедности
, не отличалась. Отец, нанимая комнату, назвался Жондретом. Вскоре после св
оего водворения, живо напоминавшего, по достопамятному выражению главн
ой жилицы, «въезд пустого места», Жондрет сказал этой женщине, которая, ка
к и ее предшественница, исполняла обязанности привратницы и мела лестни
цу: «Матушка, как вас там, если случайно будут спрашивать поляка или италь
янца, а может быть, и испанца, то знайте Ч это я».
Это и была семья веселого оборвыша. Он приходил сюда, но видел лишь нищету
и уныние и Ч что еще печальнее Ч не встречал ни единой улыбки: холодный о
чаг, холодные сердца. Когда он входил, его спрашивали: «Ты откуда?» Он отве
чал: «С улицы». Когда уходил, его спрашивали: «Ты куда?» Он отвечал: «На улиц
у». Мать попрекала его. «Зачем ты сюда ходишь?»
Этот ребенок, лишенный ласки, был как хилая травка, что вырастает в погреб
е. Он не страдал от этого и никого в этом не винил. Он по-настоящему и не зна
л, какими должны быть отец и мать.
Впрочем, мать любила его сестер.
Мы забыли сказать, что на бульваре Тампль этого мальчика называли малень
ким Гаврошем. Почему его называли Гаврошем? Да, вероятно, потому же, почему
его отца называли Жондретом.
Инстинктивное стремление порвать родственные узы свойственно, по-види
мому, некоторым бедствующим семьям.
Комната в лачуге Горбо, где жили Жондреты, была в самом конце коридора. Кам
орку рядом занимал небогатый молодой человек, которого звали г-н Мариус.

Расскажем теперь, кто такой г-н Мариус.


Книга вторая
Важный буржуа

Глава первая.
Девяносто лет и тридцать два зуба

Среди давних обитателей улиц Бушера, Нормандской и Сентонж еще и теперь
найдутся люди, помнящие и поминающие добрым словом старичка Жильнорман
а. Старичок этот был стар уже и тогда, когда сами они были молоды. Для всех, к
то предается меланхолическому созерцанию смутного роя теней, именуемо
го прошлым, этот образ еще не совсем исчез из лабиринта улиц, прилегающих
к Тамплю, которым при Людовике XIV присваивали названия французских прови
нций совершенно так же, как в наши дни улицам нового квартала Тиволи прис
ваивают названия всех европейских столиц. Явление, кстати сказать, прогр
ессивное, свидетельствующее о движении вперед.
Господин Жильнорман, в 1831 году еще совсем бодрый, принадлежал к числу люде
й, возбуждающих любопытство единственно по причине своего долголетия, и
если в свое время они ничем не выделялись из общей массы, то теперь казали
сь незаурядными, так как ни на кого не походили. Это был очень своеобразны
й старик Ч в полном смысле слова человек иного века, с головы до ног насто
ящий, чуть-чуть надменный буржуа XVIII столетия, носивший свое старинное и по
чтенное звание буржуа с таким видом, с каким маркизы носят свой титул. Ему
уже перевалило за девяносто лет, но он держался прямо, говорил громко, хор
ошо видел, любил выпить, сытно поесть, по сне богатырски храпел. Он сохрани
л все свои тридцать два зуба. Надевал очки, только когда читал. Был влюбчив
, но утверждал, что больше девяти лет тому назад решительно и бесповоротн
о отказался от женщин. По его словам, он уже не мог нравиться. Однако он при
бавлял к этому не «Потому что слишком стар», а «Потому что слишком беден».
«Не разорись я… ого Ч го!» Ч говорил он. Он и в самом деле располагал не бо
лее чем пятнадцатью тысячами ливров годового дохода. Его мечтой было пол
учить наследство, иметь сто тысяч франков ренты и завести любовниц. Как в
идим, его отнюдь нельзя было причислить к тем немощным восьмидесятилетн
им старцам, которые, подобно Вольтеру, умирают всю жизнь. И долговечность
его не была долговечностью битой посуды. Этот бодрый старик всегда отлич
ался прекрасным здоровьем. Он был человек неглубокий, порывистый и очень
вспыльчивый. Из-за любого пустяка он мог разбушеваться, и по большей част
и Ч будучи неправым. Если же ему перечили, он замахивался тростью и давал
людям таску не хуже, чем в «великий век». У него была незамужняя дочь в воз
расте пятидесяти с лишком лет, которую он в сердцах пребольно колотил и р
ад был бы высечь. Она все еще казалась ему восьмилетней девочкой. Он отпус
кал увесистые оплеухи своим слугам, приговаривая: «Ну и стервецы!». Одним
из излюбленнейших его ругательств было: «Эх вы, пентюхи, перепентюхи.!» Вм
есте с тем ему была присуща изумительная невозмутимость; он каждодневно
брился у полупомешанного цирюльника, который ненавидел его, ревнуя к нем
у свою хорошенькую кокетливую жену. Жильнорман очень высоко ставил свое
уменье судить обо всем на свете и хвастался своей проницательностью. Вот
одна из его острот: «Ну я ли не догадлив? Стоит блохе меня укусить, и я уже д
огадываюсь, с какой женщины она на меня перескочила». Его речь постоянно
пересыпалась словами: «чувствительный человек» и «природа». Впрочем, он
не вкладывал в это последнее слово такого широкого смысла, какое ему ста
ли придавать в наше время, однако любил как-то по-своему ввернуть его в св
ои шуточки у камелька. «Природа, Ч говаривал он, Ч желая наделить цивил
изованные страны всем понемножку, ничего для них не жалеет, вплоть до заб
авных образцов варварства. В Европе существует, но только в малом формат
е, все, что встречается в Азии и в Африке. Кошка Ч это домашний тигр, ящериц
а Ч карманный крокодил. Танцовщицы из Оперы Ч те же людоедки, только роз
овенькие. Они съедают человека не сразу, они гложут его понемножку. А то Ч
о волшебницы! Ч вдруг возьмут и превратят его в устрицу и проглотят. Кар
аибы оставляют одни кости, они Ч одни черепки. Таковы уж наши нравы. Мы не
пожираем пищу мигом, а смакуем. Мы не приканчиваем добычу одним ударом, а м
едленно рвем на части».

Глава вторая.
По хозяину и дом

Он жил в квартале Маре на улице Сестер страстей Христовых в доме э 6. Дом бы
л его собственный. Он давно снесен, и теперь на его месте выстроен другой,
а при постоянных изменениях, которые претерпевает нумерация домов пари
жских улиц, изменился, вероятно, и его номер. Жильнорман занимал просторн
ую старинную квартиру во втором этаже, выходившую на улицу и в сады и увеш
анную до самого потолка огромными коврами, изделиями Гобеленовой и Бове
ской мануфактур, изображавшими сцены из пастушеской жизни; сюжеты плафо
нов и панно повторялись в уменьшенных размерах на обивке кресел. Кровать
скрывали большие девятистворчатые ширмы коромандельского лака. Длинн
ые пышные занавеси широкими величественными складками спадали с окон. В
сад, расположенный прямо под окнами комнат Жильнормана, попадали через у
гловую стеклянную дверь, по лестнице в двенадцать-пятнадцать ступеней,
по которым наш старичок весьма проворно бегал вверх и вниз. Кроме библио
теки, смежной со спальней, у него был еще будуар Ч предмет его гордости, и
зысканный уголок, обтянутый великолепными соломенными шпалерами в гер
альдических лилиях и всевозможных цветах. Шпалеры эти были исполнены в э
поху Людовика XIV каторжниками на галерах, по распоряжению г-на де Вивона, з
аказавшего их для своей любовницы. Они достались Жильнорману по наследс
тву от двоюродной бабки с материнской стороны Ч взбалмошной старухи, до
жившей до ста лет. Он был дважды женат. Своими манерами он напоминал отчас
ти придворного, хотя никогда им не был, отчасти судейского, а судейским он
мог бы быть. При желании он бывал приветливым и радушным. В юности принадл
ежал к числу мужчин, которых постоянно обманывают жены и никогда не обма
нывают любовницы, ибо, будучи пренеприятными мужьями, они являются вмест
е с тем премилыми любовниками. Он понимал толк в живописи. В его спальне ви
сел чудесный портрет неизвестного, кисти Иорданса, сделанный в широкой м
анере, как бы небрежно, в действительности же выписанный до мельчайших д
еталей. Костюм Жильнормана не был не только костюмом эпохи Людовика XV, но
и даже Людовика XVI; он одевался как щеголь Директории, Ч до той поры он счи
тал себя молодым и следовал моде. Он носил фрак из тонкого сукна, с широким
и отворотами, с длиннейшими заостренными фалдами и огромными стальными
пуговицами, короткие штаны и башмаки с пряжками. Руки он всегда держал в ж
илетных карманах и с авторитетным видом утверждал, что «французская рев
олюция дело рук отъявленных шалопаев».

Глава третья.
Лука-разумник

В шестнадцать лет он удостоился чести быть однажды вечером лорнированн
ым в Опере сразу двумя знаменитыми и воспетыми Вольтером, но к тому време
ни уже перезрелыми красавицами Ч Камарго и Сале. Оказавшись между двух
огней, он храбро ретировался, направив стопы к маленькой, никому неведом
ой танцовщице Наанри, которой, как и ему, было шестнадцать лет и в которую
он был влюблен. Он сохранил бездну воспоминаний. «Ах, как она была мила, эт
а Гимар-Гимардини-Гимардинетта, Ч восклицал он, Ч когда я ее видел в пос
ледний раз в Лоншане, в локонах „неувядаемые чувства“, в бирюзовых побря
кушках, в платье цвета новорожденного младенца и с муфточкой „волнение“!
» Охотно и с большим увлечением описывал он свой ненлондреновый камзол,
который носил в юные годы. «Я был разряжен, как турок из восточного Левант
а», Ч говорил он. Когда ему было двадцать лет, он попался на глаза г-же де Б
уфле, и она дала ему прозвище «очаровательный безумец». Он возмущался им
енами современных политических деятелей и людей, стоящих у власти, наход
я эти имена низкими и буржуазными. Читая газеты, «ведомости, журналы», как
он их называл, он едва удерживался от смеха. «Ну и люди, Ч говорил он, Ч Ко
рбьер, Гюман, Казимир Перье! И это, изволите ли видеть, министры! Воображаю,
как бы выглядело в газете: „Господин Жильнорман, министр! Вот была бы поте
ха! Впрочем, у таких олухов и это сошло бы!“ Он, не задумываясь, называл все в
ещи, пристойные, равно как и непристойные, своими именами, нисколько не ст
есняясь присутствия женщин. Грубости, гривуазности и сальности произно
сились им спокойным, невозмутимым и, если угодно, не лишенным некоторой и
зысканности тоном. Такая бесцеремонность в выражениях была принята в ег
о время. Надо сказать, что эпоха перифраз в поэзии являлась вместе с тем эп
охой откровенностей в прозе. Крестный отец Жильнормана, предсказывая, чт
о из него выйдет человек не бесталанный, дал ему двойное многозначительн
ое имя: Лука-Разумник.

Глава четвертая.
Претендент на столетний возраст

В детстве он не раз удостаивался награды в коллеже своего родного города
Мулена и однажды получил ее из рук самого герцога Нивернезского, которо
го он называл герцогом Неверским.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13