— Над чем ржем, отцы-командиры? — предчувствуя, что надо мной, поинтересовался я у толпы.
— Над тем, как ты саблю трофейную сломал, — ответил взводный Эдик.
— Вот смеху-то было бы, если бы тупой Бронежилет нас там завалил.
— Это точно. Тебе нужно держаться подальше от Грошикова, — улыбнулся Острогин.
— Насколько подальше? На дальность прямого выстрела из АКМ или на пушечный выстрел?
— Ну, что-то близкое к пушечному выстрелу. Главное, чтоб он по ошибке вертушки не навел. Ха-ха, — засмеялся командир ГПВ, — ему еще полгода служить, так что все это время ты в зоне повышенного риска.
— Да, уж точно! Он в меня стреляет чаще, чем «духи»!
— Эй, солдат, — окликнул Эдуард Свекольникова, — водички принеси. Бегом!
Довольно неприятный тип этот Эдик. Грубый и хамоватый с солдатами, наглый и надменный с офицерами. Ярко выраженный карьерист, по трупам пойдет. Здоровый, как буйвол, с широким торсом и мощными руками. «Супермен» хренов.
Солдатик очень быстро вернулся с фляжкой и протянул ее командиру взвода. Грымов сделал три больших глотка и сморщился. Передал фляжку Острогину, Серега взял ее и собрался было глотнуть. Но не успел.
— Витька! А ты откуда воду принес? Не из речки случайно? — заорал на него я.
— Из речки, — глупо улыбнулся солдат.
— Н-да, там ты видел, какая вода течет?
Острогин с фляжкой в руке молча и тупо смотрел на бойца.
— Видел, — ответил чумазый Свекольников.
— Ну, какая она? — спросил Сергей угрожающе.
— Грязная…
— А какого же черта ты ее набрал и пить даешь? Эдик, в речке той и ноги моют бойцы, и носки стирают, а местные скотину поят и белье стирают. Сплошной гепатит с холерой вперемешку.
Эдик мгновенно стал белый, как мел.
— Убью! Убью, гад такой!
Солдата как ветром сдуло, от греха подальше.
— Итак, Эдик, выбирай: малярия, гепатит или холера, — засмеялся техник.
Острогин, все еще державший фляжку в руках, зашвырнул ее в кусты.
— Серега, не разбрасывайся ротным имуществом, — крикнул весело Грошиков, — болеть ведь не тебе же!

***
Болеть, действительно, пришлось не Острогину. Болеть пришлось Эдику. Болеть долго и серьезно. Гепатит оказался очень «жестким», в тяжелой форме. Витькина ли фляга воды свалила его, или в горах зараза прилипла — неизвестно, но только на пару месяцев взводного мы лишились. И так с офицерами в роте был постоянный некомплект, настоящий проходной двор, а тут еще такая нелепость.
Больше всего страдал Свекольников: боялся возвращения лейтенанта, переживал и мучался от того, что выступил в роли «отравителя», и от страха расплаты, которая может наступить после выписки из госпиталя офицера.
Мы же отнеслись ко всему философски. А, может, Грымову повезло. А то завалили бы вдруг «духи» за эти месяцы. Мишенью-то Эдик был уж очень большой и приметной.

***
С каждой минутой я все больше и больше ненавидел идущего впереди меня сержанта. Парень был из тех, на ком «природа отдыхала». Маленького роста, рыжеватый, с веснушками, которых хватило бы на пятерых, с торчащими ушами, кривоногий. Вещмешок отвис и при ходьбе стучал ему по заду, сапоги явно на пару размеров велики, и поэтому он шлепал ими, запинался, спотыкался. Мы с ним все больше отставали от роты, уходящей быстрее и быстрее с хребта в район, где стоит наша техника. Автомат у бойца висел на одном плече, на другом он нес ствол от пулемета НСВ «Утес». Силуэты солдат начинали таять в раскаленном мареве воздуха. Разрыв между нами и ротой все увеличивался. Два часа я его подгонял пинками и матами, но это помогало все меньше, скоро нас нагонят «духи», и тогда нам крышка, как только они выйдут на прицельную дальность, так здесь мы и ляжем. Умирать сегодня не хотелось.
— Эй, сержант, отдай ствол, а то скоро умрешь совсем. И какой «козел» поставил тебя учиться в учебке на пулеметчика? — хрипло проговорил я.
— Я не виноват: куда послали, там и служил, — ответил сержантик.
В глазах его была затравленность, переходящая в ужас, он начинал понимать гибельность нашего положения. Связи у нас нет, рота быстро движется к технике, а я и этот «осколок» ползем как черепахи.
Как всегда в мою задачу входит собирать, подгонять и выводить отстающих доходяг. Сейчас мне достался молодой сержант из гранато-метно-пулеметного взвода Юра Юревич. Это его первый рейд.
— Товарищ лейтенант, я не виноват, это старшина дал мне таки велыки сапоги. Я ему говорыл, что они хлябают, а он сказал: других няма.
— Ладно, «бульба» недоделанная, хватай автомат и бегом, как можешь.
Глаза его радостно загорелись. Мое решение сержанта очень обрадовало, однако скорости ему не прибавило. Теперь мешал вещмешок, который почему-то все ниже отвисал, автомат болтался и цеплял ноги. Юра все свои усилия сосредоточил на борьбе с ним.
— «Бульбаш», ты не надейся, что я и автомат за тебя понесу, у меня всего две руки, два плеча.
— Да я ничего и не думаю, — задыхаясь, ответил Юревич, но в серых глазах мелькнула наглая надежда (подлая мыслишка).
— Стоп! Быстро переобувайся и перебери вещмешок.
Он вытряхнул все из мешка: две минометные мины в самом низу, четыре гранаты, мешочек с патронами, сверху одежда и пара банок сух-пая, пустые фляги.
— Меняем все местами, и мины — в самый верх. Быстрее перематывай портянки.
Я посмотрел в сторону вершины хребта, уже были видны фигуры наших преследователей. Пора чуть охладить их пыл. Дав длинную очередь для острастки — пусть не спешат — догнал сержанта.
— Бегом, бегом, пехота зачуханная! Мать твою!
И в довершение тирады дал ему под зад «сочного» пинка. Сержант приободрился и поскакал гораздо резвее. Теперь со стволом пулемета уже не успевал я. Тельняшка мокрая насквозь, рюкзак хоть и полупустой, а остатки боезапаса все же тянут плечи. К земле давил двенадцатикилограммовый ствол. Как он его нес пятнадцать километров? Теперь мне предстоит с ним бег с хребта!
Дышать все тяжелее. Черт меня дернул на эту войну. Где были мозги? Доброволец хренов. Так и пропаду ни за что. Хорошо, если легко, а если с мучениями?
Солнце медленно садилось и палило не так ужасно, как в полдень, но все равно палило. Хотелось пить, но воды не было. Кончилась еще утром. Мои семенящие шаги и легкая трусца Юревича, его надрывное дыхание и мое, слившиеся в один хрип. Загнанные боевые лошади. Когда же ротный заметит, что мы гибельно отстали? А, может, видит, материт, но надеется, что успеем уйти, не хочет всех угробить?
Сзади послышались первые выстрелы, очереди пока не долетали, но так долго не может продолжаться. Проклятый ствол! Снова переходим на бег. Выстрелы придают ускорение. Хочется жить.
Впереди возникла гряда небольших камней, ствол с плеча — очередь по горному склону повыше и еще одна — поближе. Меняю пустой магазин в лифчик-нагрудник, полный — в автомат. Теперь ствол пулемета в руку, автомат на плечо, легче не становится, вновь ствол на плечо. Чтоб треснул тот, кто придумал такой тяжелый пулемет, хорошо хоть он разборный. Быстро догоняю Юревича, руки для подзатыльника заняты, потому вновь ускоряющий пинок.
Это действует, но только минут на пять. Главное, чтоб он не упал и не отказался идти. Тогда «кранты», его не бросишь, сил тащить нет — нагонят быстро. Финалом будет короткая перестрелка, и придется себя любимого подорвать гранатой. А не хочется. Прямо жутко не хочется.
— Юрик, милый, давай скачками, быстрее! Пошел на хрен с подскоком. Жить не хочешь что ли?
Умоляющие глаза на грязном лице говорили, что хочет, но почти не может хотеть жить. Больше всего бесили эти хлюпающие сапоги, в которых он был как мальчик-с-пальчик и кот в сапогах одновременно.
Пули внезапно зарылись в каменистый склон совсем рядом. Вот это уже совсем плохо. Это уже полный абздец. Как они быстро бегут, гады. Видимо, налегке.
Но эта «духовская» очередь придала силы и сержанту, и мне. Минут пятнадцать мы неслись как метеоры, с хрипом, с клекотом рваного дыхания в горле, слюна пересохла в запекшейся глотке. Сердце бешено рвалось из груди. Молотом бьет пульс в висках, ноги как чугунные, но бежать необходимо. Проклятый ствол! Бросить нельзя: пулемет без него — кусок железа, а запасного ствола в горах нет.
Не останавливаясь, разворачиваюсь и пячусь. Даю очередь вдоль склона из автомата, зажатого прикладом под мышкой, не прицельно, но пусть «духи» сильно не спешат.
До меня долетел вопль дикой радости Юревича.
— Наши! Вижу наших! Скорее, товарищ лейтенант!
Два бойца сидели и ждали нас на склоне, который резко переходил в обрыв к горной речушке.
Это был Дубино, земляк моего сержанта-недотепы, и Сайд с пулеметом ПК.
Рота нашла брод и перебиралась через реку.
АГС, поставленный на вершине с другой стороны каньона, издал несколько хлопающих звуков. Ротный нас прикрывал, это уже хорошо, просто отлично. Живем!
Вот почему рота пропала из виду, они были в ущелье, и я их не видел.
Дубино набросился на Юревича.
— Ну, ты, уе… к, не позорься, сопли в кулак и вперед! Урода! Почему ствол у лейтенанта?! — И бац! — затрещина.
Что он мог сказать? В ответ — только плачущее хмыканье. Дубино — сержант поопытнее. Воюет на полгода больше чем я, бывал в переделках, и это успокаивает. Вместе уже выберемся.
— Сайд! Прикрывай наш спуск. Три-четыре очереди, с перерывами, и затем догоняй. Пять минут на все. Не задерживайся. Юревич быстро вниз. Мне уже гораздо легче дышать и командовать.
— Товарищ замполит, отдайте ствол — я понесу, — приходит мне на помощь Дубино.
— Васька! Сколько раз говорить, не замполит, а товарищ лейтенант!
— Да какая разница.
— Большая! К тебе же как к сержанту обращаются, а не как к командиру отделения.
— Ну и что, пусть хочь как обратятся, главное, чтоб я понял.
— Так положено по уставу. Ты же к ротному «ротный» не обращаешься?
— Нет, он в лоб даст.
— Вот видишь. Придется и мне тебе двинуть, может, поймешь.
— Да ладно, я запомнил.
— Не ладно, а так точно! Ты не Дубино, а дубина.
— Ну, так точно.
— Да не ну, а так точно.
— Ну, что вы прикапываетесь, а, товарищ замполит?
— Эй, Дубино, ты и есть дубина! Ну, какой ты, к черту, сержант!
— А я и не просился. Поставили, вот я и сержант, а вообще я пулеметчик, учебку не заканчивал, на сержанта не напрашивался.
— Отставить разговорчики, сержант.
— Ладно, отставить — так отставить, товарищ замполит.
— Дубино!
— Да что, Дубино! Дубино!
— Ничего, пошел вон! Бери ствол и пулей вниз за своим земляком.
— Товарищ замполит, — подал голос пулеметчик, — мене стрелять? Тьфу, еще один чудила! Этого таджика из глухого таджикского кишлака воспитывать уже не хотелось, да и силы кончились.
— Стреляй! И тоже пулей вниз.
Довольный, с хитрой улыбкой Сайд-пулеметчик выпустил очередь в сторону «духов», не целясь.
— Чего не целишься?
— А куда, я ныкого нэ выжу!
— Ладно. Стреляй и не залеживайся, спускайся.
Мы с Дубино догнали Юревича уже в речушке. На том берегу он, виновато глядя на нас, зашмыгал носом.
— Васька! Отдай ствол, дальше я сам понесу.
— На, уе… ще, сам чуть не пропал и замполита чуть не погубил.
— Ну, не пропал же, не погубил же. — И довольный жизнью он зашлепал по берегу со стволом на плече.
На пригорке копошились несколько солдат, и цепочка вытягивалась вверх по склону. Это были в основном молодые солдаты, только пришедшие в роту, слабые, обессилевшие, мечтавшие упасть и никуда ничего не тащить. Пушечное мясо, люди, пока мало готовые к войне.
— Эй вы, трупы, вперед, — зарычал Дубино.
Мы вдвоем принялись подгонять наверх весь этот балласт роты. На берегу с пулеметом залег Зибоев (еще один брат-мусульманин).
Пулемет ПК на оставленном нами склоне строчить прекратил, Сайд быстро-быстро спускался.
Времени в обрез, скорей нужно уходить. В этой суетящейся толпе вдруг произошло какое-то замешательство. Идущий в цепочке солдат с гортанным криком рухнул на камни. Моментально к нему подскочил санинструктор Степан. Лежащий солдат закатил глаза, протяжно и жалобно застонал. Впалые щеки приобрели землистый цвет, из горла вырывались лишь хрипы. Вдруг он громко застонал:
— Ооойй! О-о! О-о-о!
— Грузин, сволочь, не умирай! — заорал медик.
— Чмо болотное, открой глаза! — рявкнул Дубино.
— Дыши, дыши, гад! — принялся хлопать солдата по щекам я.
Дубино, я и санитар тщетно пытались привести его в чувство. Остальные сели вдоль склона, испуганно и затравленно глядели на упавшего Тетрадзе.
— Колесо! — крикнул я ближайшему. — Бегом за водой!
Степан вколол лежащему промодол, вылил на лицо и в рот флягу воды. Мы с трудом сняли с головы раскаленную каску, стащили вещевой мешок, станок от «Утеса», бронежилет, расстегнули гимнастерку. Колесников принес в каске воды, плеснул ее на голову и грудь. Потом принес еще раз. Грузин открыл глаза, увидел наши злые рожи и тут же снова закрыл глаза.
— Ооо-о-о!
— Ну, хватит, чучело, стонать! Вставай давай, вставай, не умрешь! — Меня уже бесили эти стоны.
Пулеметчик спустился с гребня склона и залег на нашем берегу реки, надо срочно уносить ноги.
— Дубино! Этих всех наверх, а я — к пулеметам!
Юревич со стволом резво полез по склону, чтоб не досталось снаряжение от Тетрадзе. Всем остальным Дубино распихал станок от «Утеса», бронежилет, мешок, мины от миномета, сам взял автомат.
— Наверх, быстро! Быстрее, засранцы! — рявкнул сержант.
У берега речушки лежали оба «брата-мусульманина» и о чем-то мирно, как дома, беседовали на своем языке.
— Мурзаилов! Ждем, как только поднимутся все доходяги, тогда уходим! Пулеметчик нехотя прервался и с уверенностью бывалого солдата на ломаном, гортанном языке, отдаленно напоминающем русскую речь, начал костерить молодежь, горы, жару, солнце. На его сером, обветренном, заросшем щетиной лице появилась ободряющая улыбка. Как он умудрялся постоянно зарастать щетиной до самых глаз? Загадка. Недаром он памирец.
По ручью никто не шел, «духов» нигде пока не видно, поэтому нужно быстрей уходить. Даем в обе стороны вдоль ручья несколько длинных очередей из пулеметов и уходим. На вершине склона нагоняем выползающих измученных солдат.
Смотрю на их лица, вглядываюсь в их глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34