Наша гостья ушла своей дорогой. А я снова переживал: почему не нравится никому мой новый скворечник?
К осени скворцы собрались в стаи и нет-нет да и наведывались теперь к тем домикам-скворечням, где появились на свет. Прилетели такие осенние скворцы и ко мне, расселись вокруг своего старого домика и, как весной, принялись потрескивать, поскрипывать, посвистывать, будто на своем языке прощались с родными местами.
Пришли холода, улетели все перелетные птицы, и теперь только воробьи вертелись около моего дома. Как ждал я, что хоть они, воробьи, станут ночевать в домике, построенном мной, но воробьи в наших местах по зиме вообще не заглядывали в скворечники - они ночевали зимой под крышами, на чердаках, в сараях, где было куда теплее, чем в открытых всем ветрам и метелям скворечниках...
И теперь я снова ждал весну, ждал скворцов и очень надеялся, что они, наконец, примут жилье, которое я специально приготовил для них. И весна пришла, скворцы вернулись - вернулись к своей старой скворечне и заглянули на этот раз и к моему домику. И теперь под моим окном два скворца выводили наперебой свои задорные песенки.
Потом к этим скворцам прибыли подружки, и две скворчиные семьи вроде бы были согласны прописаться на весну и лето возле меня: одна семья в новом домике, другая - по-прежнему в старом-престаром, давно потрескавшемся и готовом вот-вот свалиться вместе со столбом.
Но вскоре заметил я, что скворцы, поселившиеся было в старой скворечне, вдруг куда-то исчезли.
Нет, ничего не изменилось вокруг, ничто вроде бы не мешало птицам, и вторая семья скворцов по-прежнему крутилась вокруг моего скворечника, а вот старый домик вдруг опустел.
В этот раз старая скворечня так и простояла пустой все лето. В новом домике скворцы преспокойно вывели скворчат, научили их летать и вместе с ними перебрались до осени поближе к реке, к лесу. Осенью стайка скворцов, как и было положено у этих птиц, навестила перед отлетом свой родной дом, птицы посидели по очереди на крыше моего нового домика, спели на прощанье свои занятные песни и улетели. А старая скворечня и по осени одиноко раскачивалась на ветру.
"Да, этот домик отжил свой век, - сказал я сам себе. - Наверное, щели в его стенках стали такими большими, что птицам не удавалась никак заткнуть их травой, перышками, шерстинками. Или, может быть, столб, на котором висела скворечня, совсем подгнил и готов был вот-вот упасть? И теперь птицы, прознав это, отказались от своей прежней квартиры... А раз так, то и столб, грозивший вот-вот упасть, и скворечню-развалюху, отжившую свой век, надо все-таки убрать".
Я дождался, когда улетят на юг последние птицы, еще раз убедился, что ни один скворец так и не вспомнил про старый домик и, вооружившись пилой и топором, отправился на огород.
Столб, на удивление, оказался еще очень прочным, и я даже пожалел, что начал его пилить. Но уж тут ничего не поделаешь - дело начато, надо его доводить до конца. Если столб еще неплох, то скворечник определенно никуда не годится.
Столб упал на землю глухо и тяжело. Мне было очень грустно смотреть и на старый столб, и на старую скворечню, которая отлетела далеко в сторону при ударе о землю.
Однако скворечня от удара не развалилась - значит, она была еще не совсем плоха. Но что же делать, ведь птицы уже отказались от нее. Выходит, я не поторопился.
Я поднял скворечню и принес ее домой, чтобы напоследок заглянуть внутрь домика и посмотреть, как вели здесь свое хозяйство скворцы.
Я подцепил топором крышку. Она поддавалась с трудом. Старые гвозди удивительно крепко держали хоть и покоробившийся, но еще прочный прямоугольничек доски, служивший скворечнику крышей.
Наконец дощечка-крыша отошла в сторону, и тут среди перьев, пуха и сухих травинок увидел я в скворечнике скворца.
Скворец был мертв. У него были целы и лапки, и крылышки - видимо, он умер здесь, в скворечнике, либо от болезни, либо от старости. Он умер здесь давно, видимо еще весной. Его перья были черные-черные, без каких-либо крапинок, - такой наряд у скворцов бывает лишь по весне и в начале лета.
Травинки, шерстинки и перышки, судя по всему, были собраны в скворечник только в этом году, но скворец так и не успел устроить из них свое гнездо.
Вот почему так неожиданно и опустела по весне старая скворечня! Вот почему и не показывались около нее другие скворцы...
Старая скворечня со снятой крышкой лежала теперь передо мной на полу. Ее можно было собрать обратно, можно было чуть-чуть подправить и снова повесить под моими окнами. Но мне не хотелось этого делать. Я отнес старую скворечню в сарай и осторожно убрал ее подальше в угол, чтобы случайно не уронить и не сломать, - я убрал ее на долгую память о птицах, которые много лет подряд прилетали сюда, к этому игрушечному домику, и были верны ему, пока не случилась вот такая беда.
Так и закончилась история старой скворечни, которая долго висела у меня под окном.
Теперь у меня под окном висит новый домик для птиц. Он висит на том месте, где когда-то висела старая-престарая скворечня. Он прибит к такому же высокому и прочному столбу. И каждую весну сюда обязательно возвращаются скворцы, и каждый раз я вспоминаю историю старой скворечни, когда слышу очень дорогую для меня скворчиную песню.
С Н Е Г И Р И Н О Е Ц А Р С Т В О
СНЕГИРИНОЕ ЦАРСТВО
Недалеко от нашего озера есть высокая гранитная скала, поросшая приземистыми, кряжистыми сосенками. Я очень люблю подниматься на вершину скалы и оттуда, сверху, смотреть на наше озеро, на его зеленые острова и глубокую голубую воду. Иногда на вершине скалы попадаются мне небольшие углубления-выбоинки в камне. В этих выбоинках всегда собирается дождевая вода, а потому и называю я эти выбоинки, наполненные водой, колодцами, да еще не простыми, а медвежьими.
Да, да, это были самые настоящие медвежьи колодцы. На скале под соснами всегда росло много ягод, и сюда, к ягодам, частенько заглядывали медведи.
Здесь, на скале, медведи собирали ягоды, здесь они иногда отдыхали, устраивая свои лежки-постели прямо на седом мхе. А после отдыха эти большие мохнатые звери всегда отправлялись искать те самые выбоинки-колодцы, где скапливалась дождевая вода.
Когда дожди шли часто и воды в выбоинках-колодцах было много, медведь мог напиться из одного колодца. Если же дождей давно не было, то медведь выпивал всю воду из одного углубления и тут же отправлялся искать другой, точно такой же медвежий колодец.
О таких медвежьих походах мне всегда рассказывали пласты мха, содранные медвежьими когтями, - зверь, поднимаясь по скале, ненароком срывал когтями с камня куски седого мха.
Иногда возле таких медвежьих колодцев встречал я и следы зайца и следы лисы. Заяц и лиса тоже приходили сюда попить воды - ведь другой воды на скале не было.
Здесь встречал я и пятнышки птичьего помета, и оброненные птицами перышки. Выходило, что пернатое население скалы тоже посещало эти колодцы-выбоинки. Птицы здесь пили воду, а то и купались.
Как-то заметил я возле такого медвежьего колодца знакомую и очень любимую мной птичку. Я затаился и хорошо видел из своего укрытия за кустом черную шапочку, сизые крылышки, белые штанишки и красную грудку снегиря. Да, это был снегирь, который обычно приносит нам с собой зиму, появившись в саду на рябине вместе с первым снегом.
Снегирь и летом был такой же спокойный, неторопливый. Чуть наклонившись к воде, он ухватил клювом малую толику водицы, потом еще и еще раз и только тогда осторожно ступил в воду.
Воды в выбоинке-колодце на этот раз было совсем немного. Снегирь поводил клювом по воде, а затем раз за разом, кивая головкой и трепеща крылышками, смочил перья на груди и на спине.
Выбравшись на край выбоинки, птичка отряхнулась, немного посидела и так же неторопливо полетела к невысокой елке, посвистывая, как и зимой, своей негромкой флейточкой: "фью-фью, фью-фью".
Снегирь скрылся в еловых лапах. Елка росла внизу, не на самой вершине скалы; ее ветви были прямо передо мной, и я смог хорошо разглядеть среди ветвей птичье гнездо. Выходило по всему, что снегирь здесь жил.
Встретиться летом со снегирем трудно: птица эта по летнему времени тайная, осторожная и выбирает для гнезда самые глухие уголки леса. Вот почему и обрадовался я, встретив вдруг на скале свою любимую птичку.
С тех пор вверх, на скалу, стал я ходить чуть ли не каждый день и чуть ли не каждый день встречал у небольших выбоинок-колодцев с дождевой водой и снегирей-самочек в сереньких передничках, и красногрудых красавцев снегирей-самцов.
Здесь, у вершины скалы, среди невысоких кряжистых сосен и хмурых елей, обступивших скалу, и расположилось, считал я, самое настоящее снегириное царство, царство тихое, незаметное в летнее время. И всякий раз, поднимаясь на скалу, я прислушивался и присматривался, ожидая, что и на этот раз откроется для меня еще какая-нибудь тайна негромкого и неторопливого снегириного царства.
Снегири оставались около своей скалы и своих колодцев-выбоинок лишь до первых осенних холодов. И стоило в преддверии близкой осени загореться по рябинам первым красным ягодам, как скрытные до этого птицы выбирались из своей снегириной глуши и спускались вниз со скалы к рябинам.
Ягод на рябинах в ту осень уродилось не так уж много. Да еще к рябинам нагрянули тут же несметные стаи дроздов-рябинников. И скоро ягод совсем не осталось, и снегири вслед за дроздами покинули наши места.
А затем выпал снег, засыпал узкую тропку среди камней, ведущую к вершине скалы, и до весны забыл я про тайное снегириное царство, так и не открывшее мне прошлым летом всех своих тайн.
Весна уже подходила к нашему лесу. Уже привелось мне услышать и первую песенку-трель крапивника, и первый посвист-призыв синички-московки, заметившей с еловой вершины приближавшуюся весну. Близок был теплый апрель, близки были быстрые ручьи, широкие проталины по полям и первые грачи, вернувшиеся домой. А там за грачами и первые скворцы возле своих прошлогодних скворечников. Прибудут скворцы, отдохнут, подкормятся с дороги день, другой, третий, и услышишь ты наконец первую весеннюю песню скворца-путешественника.
Но до песни скворца привелось мне послушать в ранневесеннем лесу еще одну чудесную весеннюю песню. И подарил мне эту песню снегирь, вернувшийся домой из своего зимнего путешествия-кочевки...
"Какая уж там у снегиря особая песня!" - скажет любой, кто держал у себя дома эту доверчивую и даже чуть флегматичную птичку. Да и песни-то настоящей, мелодичной у снегиря нет - состоит эта снегириная песня лишь из тихих скрипучих звуков. "Скри-кри-ри, скри-кри-ри", - выводит себе под нос снегирь, прознавший о близкой весне. Но разве услышишь такое тихое скрипучее верещание среди неумолчного хора пернатых певцов, явившихся в весенний лес!
Правда, есть у снегиря еще и негромкий посвист-призыв: "фью-фью, фью-фью". Так перекликаются друг с другом эти птички. Посвист-призыв снегиря вроде бы и заметней, слышней, но и его не разобрать ни за что за птичьим хором.
Так и думал я до тех пор, пока в самом конце февраля не навестил ту самую скалу, где летом жило своей тихой скрытной жизнью снегириное царство.
На солнце снег уже подтаивал, оседал. На скале из-под снега кое-где уже показались темные лбы камней, и я отправился в поход.
Забрался я на скалу с трудом, скользил, падал несколько раз. А забрался, перевел дух, осмотрелся вокруг, и стало мне грустно. Кругом, куда ни посмотришь, снег, снег и снег: снег на озере, снег на полях, снег в лесу. Нет, долго еще дожидаться и первых ручьев, и первых луж на дорогах, и первого дыхания оттаявшей после зимнего сна земли.
И только подумал я, как далеко еще до весны, что подвели меня, обнадежили своими ранними песнями и крапивник, и синица-московка, как со стороны, как раз оттуда, где прошлым летом заметил я гнездо снегиря, донеслись ко мне странные для заснеженного леса звуки... И вроде бы и не песня это, не слышалось в этой песне ни трелей, ни пощелкиваний, ни громких свисточков - приходило ко мне лишь какое-то странное поскрипывание-посвистывание. Но до того это поскрипывание-посвистывание было веселым, радостным, что пропали все мои грустные думы и замер я как завороженный, услышав таинственную птичью песню.
Конечно, это пел снегирь. Он сидел на самой вершине елки. Елка росла внизу, на склоне скалы, и снегирь был прямо передо мной. Я видел его черную нарядную шапочку, его сизые, отливающие на солнце крылышки и его яркую малиновую грудку - такие яркие малиновые грудки бывают только у пожилых снегирей, которые уже не раз отправлялись в зимние путешествия и благополучно возвращались обратно в свои родные места.
"Скри-кри-ри, скри-кри-ри", - без конца, но с расчетливым выражением и не очень торопливо повторял красавец снегирь. "Скри-кри-ри, скри-кри-ри", - разносилось над вершиной скалы. "Скри-кри-ри", рассказывал снегирь о близкой весне всем-всем, кто мог его сейчас слышать...
И если в начале весны посчастливится вам попасть в лес, куда еще не вернулись ни зяблики, ни пеночки, ни дрозды, приглядитесь, прислушайтесь, и очень может быть, в таком тихом, ранневесеннем лесу услышите вы не очень громкую песню снегиря. Звучит тогда эта песня среди лесной тишины слышно, заметно.
А услышите в лесу по весне снегириную песню, знайте, что и на этот год в ваших местах обязательно поселяться красивые и спокойные птицы, обязательно устроят здесь свои гнезда и подарят вашему лесу новых снегирей.
ПЕСНЯ ГЛУХАРЯ
На краю нашего леса есть небольшое моховое болото. К концу лета на этом болоте всегда поспевает много ягод.
Там, где болото только-только начинается, среди елей на высоких сухих кочках, всегда можно собрать много вкусной, крупной черники. Чуть в стороне от черничных кочек, под невысокими редкими сосенками, среди мха и кустиков голубики, растет морошка и брусника, а еще дальше, куда опасно заглядывать, где нет-нет да и откроется вдруг рядом с худосочной березкой темное окно-топь, среди седой болотной травы тяжело лежат на мягкой моховой перине крупные ягоды клюквы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27