Ее тяжкий грех, ноша, которую она не сумела поднять, состоял в том, что она отказала этому мальчишке в праве любить. Отказала изначально, не вдаваясь в подробности, ни секунды не сомневаясь, она решила для себя, что человек, который вместо «деньги» говорит «бабки», вместо «зарабатывать» – «рубить», а вместо «любить» – «трахаться», на чувства не способен. Только на прагматичный расчет, где бы побольше срубить этих самых бабок и поинтереснее потрахаться.
Ей так было проще. Так же, как его маме, которая хотела для сына лучшей жизни и не стала поэтому забивать мальчишке голову романтическими бреднями. Хватит! Сами нахлебались и сидим теперь у разбитого корыта, пусть хоть дети… Так же, как его учительнице литературы, которая обиделась на смешки в классе и больше не позволила себе и слова сказать от души. Что с них взять? Это же не дети, а отморозки какие-то, она не идиотка, чтобы им про Онегина и Татьяну втолковывать!
Она лежала и вспоминала, с какой готовностью Максим бросался выполнять ее просьбы, иногда даже невысказанные, как покровительственно огораживал ее от рутинных или не самых приятных дел, как петушился, входя с ней в ресторан, как гордо посматривал по сторонам, если она сидела рядом в его «жигуленке», и как старательно сдерживал желание, стараясь быть бережным и нежным. Он ее любил. Любил как умел. Любил, хоть никто никогда его этому не учил. Любил, хоть и не читал Толстого и Есенина. Любил, мучаясь и ненавидя себя за то, что любит, и ее за то, что она отказывает ему в этой способности, в этом желании, в этом праве. В единственном настоящем праве человека – любить. Кому-нибудь другому она сказала бы: «Прости, я полюбила другого», а ему только – «Не твое дело».
– Максим, – легонько коснулась она его вздрагивающего плеча. – Максим, прости… Пожалуйста, прости. Я тебе все объясню.
– Не трогай меня! – взвизгнул он, подскочил с кровати, захлебываясь слезами, искал свои вещи.
– Максим, подожди, давай поговорим, – снова попросила она, подавая ему рубашку.
Он вырвал у нее рубашку, смял в руке и бросил ей на прощание:
– А, пошла ты…
Поздно. Слишком поздно. Она уже ничего не может для него сделать. Оказывается, не всякую вину можно с себя снять. Надо спать. Спать. Завтра утром у Анютки операция.
***
Таню она застала деловитой и спокойной. Разве что ее бледное тонкое лицо выглядело еще бледнее и еще тоньше. На окошке рядом с Анюткиной кроватью лежал образок.
– Я с тобой побуду, пока операция не закончится, – предложила Ира.
– Не надо, это долго, и все равно ничего сразу не поймешь. Ты лучше в церковь сходи. Вот мне адрес записали, там икона чудотворная. Свечку поставь. А еще поставь Иоанну Крестителю и святому Пантелеймону. И на канон.
– А что такое канон?
– Это где все святые изображены, – пояснила Таня и улыбнулась. – С Божьей помощью все будет хорошо.
А ты усталая, нужно отдохнуть.
– Отдохну, – пообещала она. – Вот к Саше поеду и отдохну.
Ира в церкви была два раза. Один – когда крестилась сама, и второй – когда крестили Валерку. Собственно, сама она крестилась, чтобы стать Валеркиной крестной. Не брать же кого-то другого только потому, что Ира некрещеная, справедливо рассудила Ленка. Перед крещением пришлось отстоять службу, было душно и непонятно, о чем поют и что говорят. Священники, крестившие и ее и Валерку, показались Ире очень строгими и недовольными. Иру крестил пожилой и полный. Высоким голосом он отдавал приказания, куда встать, сколько раз перекреститься и что сказать. А Валерку крестил молодой и очень красивый. До и после крещения он вразумлял крестных мам и пап об их обязанностях по отношению к крестникам, напоминал о грехах и ответственности за подрастающее поколение. После ее крещения батюшка велел прийти к причастию, но она не знала, что такое причастие, очень боялась допроса о подноготной и своего непонимания, что к чему. Тогда у нее осталось ощущение страха и недоступности.
Чудотворную икону Ира вычислила сразу. Церковь, которую посоветовали Тане, была крошечная. Она стояла на высоком холме возле последней станции метро, и табличка при входе гласила, что церковь эта сохранилась от деревни. Церковь вместе со своим холмиком и впрямь выглядела кусочком деревни среди панельных многоэтажек – огороженный штакетником палисадник с золотыми шарами, деревянные полы, самовязаные дорожки, вышивки и банки с Невзрачными ранними астрами. Свежо, пахуче, на этот раз совсем не страшно, напротив – как-то особенно по-домашнему, точно в детстве у бабушки на коленях, тепло и безопасно. В церквушке было безлюдно. Только возле одной, такой темной, что с трудом можно различить лик, иконы стоял на коленях молодой человек. Ира решила подождать. Купила свечи. Посидела на лавочке. Когда парень, обернувшись и перекрестившись напоследок, ушел, Ира поставила свечки у иконы Всем Святым, нашла по надписям на иконах Иоанна Крестителя и святого Пантелеймона и только потом подошла к чудотворной. Укрепила свечи, оглянулась по сторонам и, убедившись, что никого нет, неловко поклонилась. Что делать дальше, она не знала, молиться не умела, а только смотрела на темный лик и думала о Тане, об Анютке, об операции, о шансах на успех. Когда на выходе по примеру парня она обернулась, чтобы перекреститься как умела, то обнаружила у себя в руках еще одну забытую свечу. Вернулась к чудотворной, зажгла огонек и вдруг рухнула на колени и, быстро крестясь, прошептала: «Господи, спаси и сохрани раба твоего Максима. Господи, спаси и сохрани! Сохрани, Господи!»
Глава 19
Ленка напросилась к Тане и Анютке под предлогом, что нужно отнести в больницу всякой всячины, а Ира выглядит так, что хоть саму в санаторий отправляй. Отвертеться от Ленки не получилось, во-первых, потому, что Ира жила теперь у нее, во-вторых, потому, что и так жутко ее обидела возвратом подарков для Тани и Анютки, ну а в-третьих, потому, что отвертеться от Ленки – задача в принципе не простая.
– Может, все-таки не пойдешь сегодня на работу?
Заедем за Валеркой, часа два туда-обратно. Сейчас пробок не должно быть, – предложила Ленка, выжимая газ.
– Нет! – твердо возразила Ира. Так твердо, что даже Ленка не стала спорить. И дело не в том, что Ира не особенно любила ездить, если Ленка за рулем. Вернее, боялась, потому что Ленка водила машину так, словно правила дорожного движения существуют исключительно для того, чтобы создавать условия для ее личной беспрепятственной езды. В Ленкином красном «альфа-ромео» пассажир чувствовал себя, мягко говоря, не комфортно, потому что находился в состоянии абсолютного неведения, что произойдет с машиной, а значит, и с ним в следующий момент. Это механическое транспортное средство имело привычку, как хищная кошка, в мгновение ока плавно срываться с места и точно так же неуловимо и мягко приземляться. Препятствия, попадающиеся на пути, красная зверюга обходила на таких сантиметрах, что хоть голове и было ясно: «Не врезались. Пронесло», – но тело еще несколько минут продолжало предательски дрожать и сжиматься. При этом Ленка преспокойненько болтала о всякой ерунде и едва касалась педалей и руля, лишь мельком поглядывая на непонятные Ире мерцающие приборчики на изогнутой передней панели. Кроме того, Ленкину машину частенько останавливали гаишники, потому что по странному капризу ее «альфа-ромео» был зарегистрирован в Смоленской области, да и сама Ленка до сих пор была прописана в родной деревне под Смоленском. Ленка вылезала из машины и представлялась ошарашенным ее великосветским видом гаишникам как «гостья столицы».
Отсутствие московской прописки иногда осложняло Ленке жизнь, но она упорно компенсировала это взятками и все разговоры о том, что давно пора прописаться, сводила к одному: «Пусть подавятся своей пропиской». Ира прекрасно знала, что это пожелание в первую очередь относится к бывшей Ленкиной свекрови, добрейшей тете Нине.
Но сегодня дело было не в лихом Ленкином драйве со смоленскими номерами на капоте. В конце концов, человек ко всему привыкает. И Ира привыкла воображать, что сидит с Ленкой не в машине, а дома на диване. Помогало. Дело в том, что больница – все-таки больница, а не цирк, операция – не аттракцион, а Таня с Анюткой не клоуны, чтобы смотреть на них ради любопытства, поэтому Ленкина навязчивость Иру совсем не радовала.
Зато порадовала Анютка. Ира даже не сразу ее узнала. Трудно поверить, что человек может так измениться за какие-то сутки. Конечно, Анютка осунулась и побледнела, но встретила их таким осмысленным, таким счастливо-усталым взглядом, что Ире пришлось намеренно сдерживать ликование, восставшее в душе. Девочка лежала на высоких подушках с повязкой-чепчиком на голове.
А еще ее удивило, что дверь палаты постоянно хлопала, пропуская гостей. Из местных больничных обитателей, конечно. Дети несли рисунки, конфеты, апельсины, усаживались возле Анютки и рассказывали последний фильм или анекдот, а Таня всех впускала – радостно-возбужденная, немного взъерошенная, – подсказывала что-то в рисунках, благодарила за подарки, слушала сбивчивые пересказы киношных боев… Время от времени в Анюткину палату заглядывала какая-нибудь мамаша в торчащей из-под байкового халата ночной рубашке, вызывала Таню в коридор, где они долго шушукались. В общем, жизнь вокруг Анютки кипела. А ведь после операции прошли всего сутки, девочке нужен покой. Вот выздоровеет, тогда и нужны ей будут рисунки, конфеты, фильмы, а сейчас она только задержит на одном из посетителей внимательный взгляд, словно продираясь издалека, еле-еле улыбнется и закроет глаза. Значит, устает.
Ира высказала все, что об этом думает, когда Татьяна провожала ее до выхода на лестницу. Ленка уже умчалась вниз, так что можно было поговорить начистоту.
– Почему ты позволяешь им шастать без конца?
Неужели они не понимают, что после операции человеку нужен покой? Разве тебе врач не сказал, что ее нельзя беспокоить?
– Врач мне совсем другое сказал, – ответила Таня и улыбнулась лучиками морщинок. – Сказал, что шансов у нее практически нет.
Ира не поверила своим глазам. Именно глазам, потому что глаза видели Таню – умиротворенную, светящуюся изнутри, красивую, как никогда. А уши слышали, что Танина девочка обречена. Обречена, хоть и пытается изо всех своих силенок продраться сквозь тьму и одиночество.
– Нет! – замотала головой Ира и тоже улыбнулась. Но улыбкой, совсем непохожей на Танину – светлую и грустную. Ее улыбка походила на неподконтрольную идиотскую гримасу – губы сами по себе, а глаза сами по себе. Точно так же Ира улыбалась десять лет назад на залитом солнцем и водой весеннем дворе больницы, когда еще до сообщения откуда-то узнала, что ее Катюшки больше нет. Андрей тогда отшатнулся от этой гримасы и заорал во весь голос: «Помогите! Сюда, скорее…» Вот какая это была страшная улыбка. Тогда, после Катюшкиной смерти, Ира долго не могла прорваться спасительными слезами. А сейчас прорвалась. Стыдно было перед Татьяной, что ей приходится Иру успокаивать, должно ведь быть наоборот, но…
– Не надо, Ирочка, не надо, – гладила ее по спине Таня. – Это ведь не главное. Главное – что ей сейчас хорошо, очень хорошо. А какие тут люди! Представляешь, Ирочка, тут дети, когда узнают, что кто-то подходит к концу, окружают особенной заботой и вниманием. Тут все понимают, что такое ждать смерти и каково это одному. Стараются друг друга поддержать. Сейчас вот затеяли представление к ее дню рождения. Это через две недели.
Врач говорит – вряд ли она доживет. Но они верят, готовятся, значит, Анютка доживет. Ирочка, ты даже не представляешь, как я за нее рада, как благодарна врачам, детям, тебе. Это главное, Ирочка. Отец Георгий все твердит нам, глупым, что во всем есть Бог – ив болезнях, и в несчастьях, и в смерти. Я теперь понимаю это, Ирочка.
– Ты сильная, Таня, ты очень сильная. А я так не смогла. Я тебе не говорила, а у меня десять лет назад дочка умерла. Катюша. Девять месяцев была веселая, здоровенькая, а потом сразу умерла. Поднялась высокая температура, привезли вечером в больницу, а утром – уже все. ОРЗ. Ты когда-нибудь слышала, чтобы умирали от ОРЗ? Я тогда ничего не смогла. Мужа изводила, свекровь. Он долго со мной возился, а я – все хуже и хуже.
Развелись. Понимаешь, обидно мне было. До невозможного обидно, за что такое со мной? Именно со мной? Вот ты тогда говорила, что такое не за что-то дается, а зачем-то. Чтобы человек лучше стал, сильнее. А я не стала сильнее. Все равно не смогу, как ты.
– Сможешь, – прижала ее к себе Таня. – Еще как сможешь. Только не надо на себя надеяться, Ирочка.
С Божьей помощью все сможешь.
– А что с тобой будет? – ужаснулась Ира и еле прошелестела губами:
– Потом, когда…
– Не волнуйся, – чуть отстранилась Таня и заглянула ей в глаза. – Со мной все будет хорошо. Помнишь, я тебе говорила, что только в школе, тогда с Сашей, у меня было чувство, что я не одна, что мы вместе, всем классом… Сейчас у меня такое же чувство – плеча и локтя. Ирочка, тут так много хороших людей, и главное, что они вместе, когда их дети умирают, они помогают другим. И я буду вместе с ними, буду помогать больным детям всем, чем смогу. Вместе совсем другое дело, Ира.
Вот отец Георгий говорил, пророчество есть, что будет на Руси царство праведников, а я не верила, думала, откуда ему взяться, если столько грязи кругом. А теперь точно знаю – будет. Вот дойдем до порога, и тогда будет все по-другому. Мы когда до порога, до предела доходим, обязательно выбираем добро.
– Знать бы еще, где тот порог, – вздохнула Ира.
Татьяна покачала головой:
– Узнаем. В свое время все узнаем.
Ира оглянулась, спускаясь по лестнице. Татьяна стояла, опершись на косяк, и мелко крестила ее спину.
***
– Нет, ты видела, видела? Это же полный кошмар! – Ленке удавалось сидеть на месте только потому, что это было место водителя и деваться с него просто некуда.
– Что видела? – не поняла Ира. Она все еще ощущала спиной посылы Таниной руки – раз, два, три, четыре… Глупо. Когда крестят, не считают – раз, два, три, четыре, это ж не производственная гимнастика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39