Все равно, все равно. Это знак, это призыв из той жизни. Я не один, есть надежда. И пока я думал, что конец близок, у меня не было слез, а теперь они лились непрерывно из ожившего источника, наверняка оставляя свои следы на грязной коже. Пусть текут, я воскрес из мертвых. Достаточно было самого скромного сигнала, что я не позабыт, и вернулась потерянная сила. Тело ослабело, но это не важно, откуда-то изнутри тепло согревало меня, и я не думал о смерти и не испытывал больше безразличия. В последнюю минуту мне удалось удержаться на крутизне, по которой я скользил, избежать умирания. А оно началось. (Я убедился, и не только в этот раз, что душа часто может удержать тело, но тело душу – никогда: она клонится и гибнет сама.)
Я снова ждал.
Я говорил: они вспомнили, Харун.
И думал о Хасане. И думал об Исхаке.
Они поднимут мятеж и освободят меня.
Я проберусь по тайным переходам, и они похитят меня.
Они превратятся в воздух, в птиц, в духов, они станут невидимы, они придут.
Чудо произойдет, но они придут.
Землетрясение разрушит эти ветхие стены, а они будут ждать, чтоб вывести меня из развалин.
Хасан и Исхак первыми распахнут эти двери, кто бы ни пришел, что бы ни произошло.
В голове не было ни одной мысли, все неслось в беспорядке мимо старого русла. Я вслушивался в гул своего освобождения, как в клики радости, я ждал пальбы как мщения за ту радость, что со страхом подавлял в себе, едва лишь она появлялась, как предчувствие. В этом ожидании не было обычного финала. Может быть, из-за этой могилы, в которую я был заперт, и близости смерти, которой пахнуло на меня, может быть, из-за глубоких коридоров и могучих ворот, что не открываются по первому слову и просьбе, может быть, из-за пережитого ужаса, который можно было уничтожить лишь с помощью другого, еще более жуткого. Я ждал какого-то судного дня и был уверен, что он наступит. Эти двое дали мне знать о нем.
На другой день я опять получил гостинец, время вновь связалось, и опять это были двое, без имени, а я-то знал, кто это, и ожидал землетрясения.
– Если б произошло землетрясение, или пожар, или мятея? – говорил я Джемалу, удивляясь, что он не понимает. Или понимает. Он меня тоже спрашивал:
– Ты дервиш. Знаешь ли ты это: «Когда настанет Великое Событие?» Неужели мы думаем одинаково?
– Знаю.
– Подойди. Сюда. Скажи.
– Не скажу.
– Жалко. Недобрый ты человек.
– Зачем тебе это?
– Люблю. Слушать.
– Откуда ты знаешь?
– От арестанта. До тебя. Хороший человек.
– Это из Корана. Сура Вакиа.
– Может быть.
– «Когда настанет Великое Событие…»
– Тише. Иди сюда.
– «Когда настанет Великое Событие, кого-то возвысят, кого-то унизят. Когда земля содрогнется, будет вас три вида».
В сером мраке, опершись подбородком на острое железо, смотрел я на его бесформенное лицо в четырехугольной раме, совсем близко от моих глаз. Удивленно слушал он то, что я говорил, с любопытством, которое я не мог понять.
– Не то.
– Может быть, «Паук»?
– Не знаю. Мне все одно. Какие три вида?
– «Первый – счастливые соратники, равные в счастье. Они были предводителями и стояли впереди всех людей. К аллаху они приблизились и живут в райских садах блаженства. Это группа первых, а мало их придет позже. Они на престолах, золотом украшенных, приятно расположившись друг перед другом. Им служат мальчики, годы которых не изменяются, обходят их с сосудами, кувшинами и чашами, наполненными чистым напитком, что течет из одного источника. От этого напитка не заболит у них голова и тело не ослабеет. И берут они фрукты, что им нравятся, и мясо птичье, какое хотят. Ходят вокруг них прелестные девушки с большими глазами, прекрасные, как жемчуг, что хранят раковины. Это награда за заслуги. Они не будут слушать ни пустые слова, ни грешные речи. Будут слышать только слова: покой, покой!…
…И с правой стороны товарищи в счастье. Они сидят под плодоносным деревом лотос, что не имеет шипов, и под бананами, плоды которых висят гроздьями в прохладе, которая широко простерлась у воды, что течет, прозрачная, в изобилии фруктов, которое никогда не кончается и не уменьшается, отдыхают на высоких ложах».
– Хорошо. Им тоже.
Шепот его звучал удивлением, был полон зависти.
– «Но сколь же тяжко несчастным, которых поразило несчастье! Их место в пламенном огне и кипящей воде, во мгле темной и черном дыме, который ни приятен, ни красив. Будете вкушать вы горькие плоды дерева зеккум и пить кипящую воду. Будете пить, как жаждущие верблюды. Мы судили, чтоб между вами царила смерть, а мощь наша велика, и будет так».
– А почему? Виноваты ли они?
– Это бог знает, Джемал.
– Еще есть?
– «Скажут несчастные избранным: „Погодите, чтоб мы немного взяли от света вашего!“ И ответят им: „Возвратитесь и ищите себе свет“. И тогда воздвигнется между ними стена, внутри будет милость, снаружи ее – страдание. И кричать будут те, снаружи: „Разве не были мы с вами?“ х
– Ох, господи милостивый. Снова. Без света.
Он долго молчал потом, возбужденный мозг его изнывал. Он тяжело дышал.
– А я? Куда я?
– Не знаю.
– Буду ли с правой стороны?
– Может быть.
– «Вас ждут сады райские, в которых реки текут». Это он говорил. До тебя. И о солнце. Куда я? Это за заслуги. Есть ли у меня? Заслуги? Пятнадцать лет вот так. Здесь. А там солнце. Реки. Фрукты. За заслуги.
– Что с тем человеком?
– Умер. Хороший. Тихий. Говорил со мной. Так. И ты тоже, сказал. Там. И все хорошие люди. Это хорошо. Я сказал. Из-за солнца. И из-за воды. Чистой. И из-за боли в костях. У меня.
– Как он умер?
– Трудно. Душа не хотела. Уходить. Вырывался. Я тоже был. Там. Помогал.
–. В чем помогал?
– Задушили его.
– И ты помогал его душить?
– Вырывался.
– Тебе не жалко было?
– Жалко. Из-за солнца. Что он говорил.
– Как его звали? Не Харун?
– Не знаю.
– В чем он провинился?
– Не знаю.
– Иди, Джемал.
– Может быть, я тоже? С той стороны. Стены.
– Конечно, Джемал.
Он спросил, не хотел бы я перейти в другую камеру, что не так сыра и темна, как моя.
– Все равно, Джемал.
– Ты будешь говорить? Снова? «Когда настанет». Только это. И здесь тьма. И мерзко. Пятнадцать лет. Несправедливо. И там.
– Иди, Джемал.
Долго кружились возле меня сказанные им слова, корявые, изуродованные, казалось, что он с трудом удерживает их вместе, но потерянные, обезглавленные обрывки чудом держались рядом, выражая даже человеческий страх.
Я снова терял.
И когда однажды, позже, в тот день, или много спустя, или никогда, он открыл двери моей камеры, меня охватили два противоположных чувства, ужас, что меня задушат, и надежда, что выпустят. Они прихлынули одновременно, словно два перепуганных нетерпеливых существа, толкаясь и спеша. Или же столь невелико было расстояние между ними, что я с трудом мог отделить их во времени? Вероятно, от первой мысли я отказался сразу, так как он был один, и сразу ощутил радость: свобода! Могло случиться и то и другое, причины могли и не существовать. Раз убивают без вины, могут и выпускать без объяснения.
Но это не было ни то, ни другое. Мне надо было перейти в другую камеру.
Я согласился без особой радости.
Вошел в чужую могилу, теперь она моя, и встал у двери, чтоб обвыкнуть.
– Пес!
Странным было это чье-то предупреждение из полутьмы, но в этот миг из трещины выпорхнул голубь. Я заметил его взлет.
– Теперь болтай сколько влезет, – сказал тот, что просил меня не спугнуть птицу.
– Я не знал. Он снова прилетит?
– Он не дурак. Случайно залетел.
– Жаль. Ты любишь голубей?
– Нет. Но здесь и летучую мышь полюбишь.
– У меня не было даже летучих мышей, должно быть, слишком сыро.
– Их и тут нет. Они не любят людей. Я поймал одну, случайно залетела, по ошибке, хотел привязать шнуром с жилетки, да стало противно. Садись, выбирай, куда хочешь, все равно.
– Знаю.
– Ты давно уже сидишь?
– Давно.
– Не позабыли ли о тебе?
– Как позабыли?
– Так, позабыли. Рассказывал мне один, сидел здесь, взяли его где-то в Крайне, днями и неделями возили от города к городу, от тюрьмы к тюрьме, пока сюда не привезли. А здесь и позабыли. Месяцы проходили, а он сидел, тосковал, никто его не звал, никто не спрашивал о нем, выкинули его из головы и готово дело. Только б это с тобой не случилось.
– Друзья дали мне весть. Узнали, где я.
– Это еще хуже. О том человеке тоже родня узнала, приехали, а он им передал, чтоб не искали его. Так он по крайней мере жив, а вспомнят о нем, может беда случиться. И в самом деле, увели его однажды ночью. В ссылку, должно быть.
Голос у него был насмешливый, словно он нарочно пугал, но история не казалась невозможной.
– Почему ты так говоришь? – спросил я, удивленный его манерой и замыслом. Я считал, что здесь все насмерть опечалены и согласны по крайней мере в том, как бы не задеть друг друга.
Человек засмеялся. Засмеялся по-настоящему. Это было настолько неожиданно, что я подумал, будто он сошел с ума. Хотя смеялся он обыкновенно и даже весело, словно находился у себя дома. Может быть, именно поэтому.
– Почему я говорю так? Здесь вся мудрость заключается в том, чтоб быть терпеливым. И быть ко всему готовым. Такое это место. А случится лучше, чем ты ожидал, – слава богу, ты в выигрыше.
– Как ты можешь так мрачно думать?
– Если не думать мрачно, то может выйти еще страшнее. От тебя ничего не зависит. Не имеет смысла быть ни храбрым, ни трусом, ни ругаться, ни плакать, никакого смысла. Вот и сиди и жди своей судьбы, а она черная уже по одному тому, что ты здесь. Я так думаю: если ты невиновен, их ошибка; если виновен, твоя. Если безвинно попал – твоя беда, провалился в глубокую яму. Если по вине, значит, доигрался, ничего больше.
– У тебя ото очень просто.
– Ну, не так уж просто. Надо привыкнуть, тогда просто. Видишь, мне кажется, что я не виноват, так же как наверняка и тебе. А это не совсем точно, потому что не может быть, чтоб хоть раз в жизни ты не совершил такого греха, который не надо было замаливать. Но смотри, тогда тебя кара миновала, а сейчас ты ни в чем не виноват. Разумеется, тебе кажется, что тебя надо выпустить. Только как тебя выпустить? Вот, попытайся думать, как они. Коль скоро ты не виноват, значит, они ошиблись, схватили невинного человека. Если меня выпустят, значит, признаются в своей ошибке, а это ни легко, ни полезно. Никакой разумный человек не может от них потребовать, чтоб они действовали против самих себя. Слишком бы это было нереальное и смешное требование. Значит, я должен быть виноват. А как же меня выпустить, раз я виноват? Понимаешь? Не надо быть слишком несправедливым. Каждый рассуждает по-своему, и мы считаем, что все обстоит нормально, когда мы так поступаем, но, когда они это делают, нам это мешает. Ты согласишься, что это непоследовательно.
– А если о тебе позабудут, кто виноват?
Эта возможность сразила меня: о тебе забыли, тьма поглотила тебя, и никто не знает о твоем существовании, люди считают тебя умершим или куда-то отправившимся по белу свету, ты там, куда собирался уйти, тебе хорошо, тебе, может быть, и завидуют, а ты ждешь напрасно, вины за тобой нет, но твоя вина непрестанно продолжается, наказания нет, но наказание непрерывно исполняется, еще более ужасное, нежели произнесенное вслух.
– Кто виноват? Забывчивость. Это по-человечески, случается. И даже если ты как следует поразмыслишь, никто тебе не сделал зла. Такая уж у тебя судьба. Или ты сам виноват в том, что не виноват. Будь ты виноват, о тебе бы не позабыли. Это даже признание того, что ты не виновен.
Да он шутит, я только сейчас это заметил! Что ото за человек, что вот так шутит! Он измучает меня, лучше б уж мне было остаться одному.
– Плохи твои шутки, друг, – произнес я с упреком.
– Раз плохи, значит, не шутки. Шутка никогда плохой не бывает.
И тут я его узнал. У меня оборвалось дыхание, я крикнул, или мне показалось, что крикнул; необходимо было, я должен был, но не смел встретить его здесь!
Это Исхак!
Исхак, частая моя дума, легкое воспоминание, робкое осознание самого себя, неосознанного и неосуществимого, далекий свет в моей тьме, человеческая надежда, искомый ключ тайны, предугаданная возможность вне круга известных, признание невозможного, мечта, которая не может осуществиться и которую нельзя отбросить, Исхак, восхищение безумной смелостью, которую мы позабыли, ибо она стала нам ненужной.
Схватили героя единственных подлинных сказаний, детских, рожденных чистой фантазией и сохраненных созревшей слабостью. Обрушились мечты. Те, что сильнее сказки.
Он тоже верил в сказку, говорил, что никогда его не поймают.
– Исхак! – воскликнул я, словно взывая к утраченному.
– Кого ты зовешь? – удивленно спросил человек.
– Тебя зову. Исхака зову.
– Я не Исхак.
– Безразлично. Я так назвал тебя. Как ты позволил, чтоб тебя схватили?
– Человек для того и создан, чтоб его схватили рано или поздно.
– Раньше ты так не думал.
– А меня и не сажали раньше. Тогда и теперь – два разных человека.
– Неужели ты им сдаешься, Исхак?
– Я не сдаюсь. Я сдан. Это помимо меня. Я не хочу, а происходит. Я им помог, ибо существую. Не существуй я, они б ничего не могли сделать.
– Неужели только в этом причина, что ты существуешь?
– Причина и условие. Это всегда дает возможность. Для тебя и для них. Она редко остается неиспользованной. Независимо от того, здесь ли ты или наверху. Я не знаю, до каких пределов простирается вина. Продолжается ли она и на том свете?
– Если ты не совершил ничего плохого, ты не виноват. Аллах исправляет нанесенную несправедливость.
– Слишком скоро ты отвечаешь. Подумай как следует. От бога ли власть? Если нет, то откуда у нее право судить нас? Если да, то как может она ошибаться? Если нет, мы свергнем ее; если да, будем слушать. Если она не от бога, что заставляет нас терпеть несправедливость? Если она от бога, то несправедливость ли это или кара ради более высоких целей? Если нет, тогда по отношению ко мне, к тебе, ко всем нам совершено насилие, и, значит, мы опять виноваты в том, что его терпим. Теперь ответь. Но не отвечай по-дервишски, что власть от бога, но иногда ею пользуются злые люди. И не говори, что бог будет жечь грешников в адском огне, потому что мы будем знать ничуть не больше, чем знаем теперь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54