Лифт медленно останавливался. В глазах рябило. Упавший на пол Альберт своим телом придавил ему ноги.
Двери кабины начали открываться. Медленно, словно у него в запасе вечность. Он увидел смутные очертания полутемного второго этажа. Затем снова зарябило в глазах, руки заскользили вниз, вдоль гладкой стены кабины лифта. Он попытался сделать шаг вперед, но колени его подогнулись. Они сгибались все сильнее и сильнее.
Глава 5
После остановки лифта Формутеска продолжал сидеть на вентиляционном люке. Он услышал, как дверь лифта открылась. Прислушивался к тишине, стараясь не потерять контроля над собой, но возбуждение, смешанное со страхом, пронизывало его тело подобно электрическому току. Напротив сидел Манадо и глядел на него. Но у Формутески не было сейчас времени думать о Манадо или беспокоиться о том, насколько хорошо тот выполнит предстоящую работу. У него также не было времени думать о том, что же произошло в лифте и почему никто даже не попытался приподнять люк. Сейчас он мог думать лишь о том, что происходит в его собственной душе.
Бара Формутеска родился в семье, относившейся к африканскому среднему классу, хотя сам он не очень-то хорошо понимал, что это значит. Его отец был врачом, получившим образование в Британии, мать — школьным педагогом, учившимся в Германии. Он, их сын, стал дипломатом, получившим подготовку в Америке. Но что все это значит и какое имеет значение?
Еще в детстве, когда ему было шесть или семь лет, он узнал, что есть два слова, которые употребляют в его стране белые, когда говорят о неграх. Одно из этих слов было “обезьяна”, и оно относилось к тем его соплеменникам, кто жил вне городов и работал у богатых землевладельцев, а также к городской бедноте. Другое слово означало что-то вроде “цивилизованный” или “развитый”, и оно относилось к канцелярским служащим или неграм, имеющим профессию, тем, кто получил европейское образование и жил в соответствии с европейскими стандартами. У этого слова был еще другой смысл, носивший презрительный оттенок, и тогда оно означало “прирученный” или “кастрированный”. Формутеске, с раннего детства слышавшему эти слова, казалось тогда, что лучше быть обезьяной, чем евнухом; даже потом, повзрослев, он обнаруживал в себе следы дикости и дерзкой насмешливости, которые, как он полагал, являются признаком его “обезьяньей” природы.
Но его родители, домашнее воспитание и учеба за границей привели его в лагерь прирученных. Он был слишком умен, чтобы сбросить с себя все это, ведь годовой доход средней “обезьяны” в Дхабе составлял сто сорок семь долларов, а продолжительность жизни, как следствие многочисленных ужасных болезней, была меньше сорока лет. Но когда он видел вежливых, сладко улыбающихся изнеженных африканцев в серо-голубых костюмах, скользящих плавно, словно на роликах, по коридорам ООН, он снова и снова давал себе зарок, что такое — он называл это “обезличиванием” — никогда не случится с ним.
Разве мог кто-нибудь из них быть сейчас на его месте? Хотя бы один из этих гладколицых милых домашних животных? Никогда.
Он видел, как в полумраке блестели глаза Манадо, и неожиданно улыбнулся при мысли о том, что они оба являются исключениями из правил, хотя и по разным причинам. Манадо был “обезьяной”, которая старалась превратиться в манекен, а он был манекеном, пытающимся стать “обезьяной”.
Манадо внезапно прошептал:
— Что это за звук?
Формутеска тоже услышал его. Щелчок, непродолжительное громыхание, еще щелчок, потом тишина. Чтобы успокоить Манадо, он протянул ему руку. Тишина продолжалась полминуты, затем все повторилось снова: щелчок, громыхание, несколько щелчков, тишина.
— Это лифт, — сказал Формутеска. Он не утруждал себя шепотом, и его слова вызвали небольшое эхо в шахте. Руками он пытался пояснить, что имеет в виду. — Двери не могут закрыться.
— Почему? — тревожно спросил Манадо. Голос его чуть дрожал.
Формутеска зажег карманный фонарик, направив его луч в лицо Манадо. Глаза Манадо были широко раскрыты, челюсть отвисла; по-видимому, он находился на грани срыва и лишь с большим трудом сдерживал охвативший его страх. Паника обволакивала Манадо, как полиэтиленовый плащ; его можно было разглядеть сквозь нее, но очертания были неясными.
Плохо, даже опасно, если на Манадо нельзя будет положиться. Формутеска произнес спокойно:
— Что-то, наверное, мешает им. Что-то не дает им закрыться.
— Что?
— Возможно, тело, — как можно спокойнее ответил Формутеска.
Манадо моргнул, затем закрыл глаза совсем и выставил вперед руку.
— Свет, — сказал он.
— Извини. — Формутеска выключил фонарик. — Пойдем посмотрим?
Манадо не ответил. Формутеска, пытаясь разглядеть его в темноте, повторил вопрос:
— Ты готов?
— Да. Я же кивнул.
— Но мне тебя не видно.
— Прости, я не сообразил. Формутеска подошел к нему и сжал за кисть.
— Не падай духом, Уильям, — сказал он. — Мы же нужны друг другу.
— Я не буду. Просто не хочу больше здесь находиться.
Формутеска приподнял люк и сбоку заглянул в образовавшееся отверстие. Он хотел убедиться, что оба человека потеряли сознание, стараясь при этом уберечь лицо от идущего кверху потока газа. Конечно, он знал, что действие газа должно уже кончиться, однако у него сохранялся перед ним какой-то суеверный ужас; он не доверял ему.
Через отверстие лился лишь свет, и только. Формутеска сосчитал до трех и сразу посмотрел вниз.
Оба!.. Один лежит на спине, лицом кверху, другой — на животе, лицом вниз, но голова и верхняя половина туловища высунуты наружу — это его тело мешает двери закрыться.
Формутеска повернулся и кивнул Манадо.
— Отлично! — прошептал он и обрадовался тому, что Манадо смог улыбнуться.
Он легко спрыгнул вниз, переступил через тело и вышел из кабины лифта. Перед ним была довольно большая комната, наполненная коробками с экспонатами; вдоль дальней стены стояли выстроенные в ряд деревянные маски. На него глядели обезьяньи лица, и он почувствовал себя исполнившим обряд посвящения.
Услышав, как позади него приземлился Манадо, не оглядываясь, Формутеска двинулся дальше, в полумрак комнаты.
— Я сейчас, — услышал он вслед тихий голос Манадо.
Формутеска повернул голову как раз в тот момент, когда Манадо полоснул ножом по горлу одного из лежавших мужчин. Кровь была похожа на красную краску, она потекла слишком внезапно, а ее струйка была слишком тонкой, чтобы все это можно было принять за реальность.
Он ощутил смятение, был потрясен и удивлен одновременно. Действительно, они говорили об этом раньше, больше недели тому назад. В обсуждении принимали участие и он, и Манадо, и Гонор; решение было таково, что братьев и жену Каземпы нельзя оставлять в живых. Все пятеро должны быть убиты, а их тела закопаны в подвальном помещении — слишком опасными они могли стать свидетелями.
Но это случилось как-то быстро, почти мимоходом. Всего несколько секунд назад он беспокоился, что Манадо начнет паниковать, и вот теперь тот с хладнокровием, которому мог бы позавидовать сам Паркер, прыгает в лифт и перерезает горло Каземпе.
Формутеска вспомнил, что происходило тогда, когда они обнаружили предательство Баландо, выдавшего их Гоме и его белым наемникам. Большую часть допроса вел он сам, приговор привел в исполнение Гонор, но именно Манадо предложил тогда применить пытки. Им не пришлось делать этого, одного лишь упоминания о пытках оказалось достаточным, чтобы предатель признался. Но именно Манадо, такой серьезный, так усердно грызущий науку человек, внимательно разглядывая Баландо, как подопытное животное, предложил воспользоваться теми ужасными методами, о которых он был наслышан с детства.
И неожиданно для себя Формутеска понял, как много световых лет отделяют его от “обезьян”. Как бы он ни старался разыгрывать из себя свирепого дикаря, он всего лишь домашняя овечка. В растерянности он обратился в мыслях к Паркеру. Как бы тот поступил сейчас? О чем бы думал? Кем бы был?
Не обезьяной и не овечкой, а кем-то, кто лучше их обоих. Паркер, наверное, остался бы хладнокровным, бесстрастным и отчужденно-равнодушным, как компьютер; быстро и методически безукоризненно разработав план ограбления, он действовал бы затем как робот, работающий по заранее составленной программе. Таким и он, Формутеска, должен стать, если хочет выжить в этом мире. Тут не до шуток.
Манадо что-то говорил ему. Формутеска посмотрел на него, стараясь вникнуть в смысл его слов, и увидел, что тот показывает испачканным кровью ножом на другого человека, того, кто лежал в проходе.
Формутеска покачал головой, усилием воли выведя себя из состояния оцепенелости.
— Нет, — сказал он. — Это мои. Принеси оружие.
Манадо кивнул и начал обтирать лезвие ножа о рубашку мертвеца.
Нож Формутески лежал в футляре на поясе и был засунут в правый набедренный карман. Рука его, словно повинуясь команде, сама полезла за ним.
Он еще никогда никого не убивал.
Рукоятка ножа в его руке казалась большой и неудобной. Формутеска опустился перед Каземпой на одно колено и тут только понял, что сначала ему нужно перевернуть его. Положив нож на пол и взявшись за плечо и пояс лежавшего без сознания человека, он попытался это сделать. Тело было тяжелым, и ему удалось повернуть его только на бок; бедра Каземпы располагались теперь как раз на уровне дверей лифта, каждые тридцать секунд безуспешно пытавшихся захлопнуться; резиновые края створок, наталкиваясь на тело, сразу же отскакивали назад.
Формутеска оставил тело лежать на боку. Снова взяв нож, он другой рукой отогнул назад голову Каземпы так, чтобы было видно его горло. В голове была только одна мысль: “Я должен сделать это с первой попытки, я не смогу сделать это второй раз”.
Он прижал лезвие ножа к горлу. Было слышно, как человек дышит; по-видимому, у него были какие-то проблемы с носоглоткой. Формутеска понимал, что Манадо, снова залезший на крышу кабины лифта, ждет, чтобы подать ему оттуда автоматы.
Как было бы хорошо, если бы они достали смертельный газ. Смерть от газа не выглядит такой безобразной.
Формутеска провел ножом по горлу. Лезвие было очень острым, но, отчаянно страшась того, как бы ему не пришлось повторить это еще раз, он прижал его к горлу так сильно, как если бы оно было тупым. Кровь брызнула, как нефть из только что открытой нефтяной скважины; он отскочил назад. Но она была уже на его штанах, рукаве, руке.
Он посмотрел на себя, на нож, на тело. Дыхания лежавшего уже не было слышно.
Дрожа всем телом, Формутеска улыбнулся. “Я сделал это”, — подумал он и хотел сказать это громко, но устоял перед искушением. Он больше не чувствовал ни страха, ни отвращения. Первый шаг сделан, все остальное — рутина. Он ощущал огромное облегчение, его распирало чувство, похожее на гордость.
Теперь он понимал, что имеют в виду военные, говоря о причащении огнем.
Из-за того, что его надрез оказался таким глубоким, крови вытекло больше, чем у жертвы Манадо. Было непросто очистить от нее нож — испачкалась и рукоятка. Он сделал все, что мог, и, обтерев руку о штаны зарезанного человека, засунул нож в брюки и зашел в кабину лифта.
Лицо Манадо, увиденное им через отверстие в потолке, было лицом брата. Формутеска улыбнулся ему и заметил удивление в ответной улыбке Манадо. Спустив Формутеске оружие, Манадо спрыгнул вниз. Формутеска подал ему ружье и первым вышел из лифта.
Лестница располагалась в середине здания. Они не зажигали огней; достаточно было того света, что шел из кабины лифта. В дальнейшем они предпочтут темноту.
Они были ближе к месту своей цели, чем думали, поскольку лифт остановился на втором этаже. Двигаясь медленно, они старались производить шума как можно меньше.
Уже у самой лестницы Манадо дотронулся до руки Формутески. В ответ на вопросительный взгляд последнего он нагнулся к нему и прошептал:
— Со мной теперь все в порядке. Абсурдность ситуации заставила Формутеску улыбнуться. Он кивнул.
— Мне просто трудно было ждать, — прошептал Манадо. — Больше такое не повторится.
Глава 6
Люси Каземпа проснулась после второго взрыва. Набросив на свое грузное тело халат, она вышла в коридор, где уже стоял брат ее мужа Ральф, на котором не было ничего, кроме трусов; в руке он держал пистолет.
— Где Патрик? — спросила она.
— Пошел вниз вместе с Альбертом.
Четвертый брат, Мортон, вышел еще более голым, чем Ральф: он был в трусах, но без пистолета. Так они стояли втроем некоторое время, спрашивая друг друга о том, что случилось, потом Люси подошла к лифту и нажала кнопку вызова. Она решила спуститься и самой посмотреть, что происходит, однако лифт не приходил.
И тогда ей стало не по себе. Прошло уже много времени, но не было слышно ни звука.
Ей это не понравилось. Она предчувствовала беду с самого начала, с того самого момента, когда Джозеф пришел к ней со своим планом, как вывезти деньги из страны.
“Зачем тебе это?” — спрашивала она его. — В Чиданге у тебя есть все. Ты — президент страны, у тебя власть и престиж, ты богат. Зачем рисковать всем этим?”
Но он думал по-другому.
“Как долго, по-твоему, я смогу еще удерживать власть? Если не Гома, то Индинду свергнет меня. Они оба сговорятся за моей спиной. За Гомой стоят белые, за Индинду — армия и дипломаты. И это лишь вопрос времени — год, может быть, даже меньше. Лучше я стану Фаруком, чем Дьемом.
Она была единственной, кому он мог довериться, и знала, что сказанное им тогда — правда. Тем не менее она покидала Чидангу с тяжелым сердцем, и не только потому, что лишалась той жизни, которая ей нравилась, своего социального статуса, той роли, которую она играла как сестра президента. Нет, у нее было предчувствие, что план брата провалится, а их всех постигнет беда. Они были обречены с самого начала: на их головы обрушится ярость, от которой нигде не укрыться.
Именно поэтому она настояла, чтобы дети были отправлены в шотландскую школу-интернат. Пусть, когда это произойдет, если это действительно произойдет, они будут в безопасности.
Может быть, именно это сейчас и происходит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16