— Что вы можете сказать о перспективных планах противника? — помолчав, спросил фон Кюхлер.
— Я располагаю проверенными сведениями о намерениях русских. Против группы армий «Север» действуют сейчас три фронта — Ленинградский, который пытается пробиться к городу извне, Волховский и Северо-Западный. Задача Волховского фронта вполне ясна. Главное для Мерецкова — заставить нашу восемнадцатую армию отказаться от окружения Петербурга и обойти войска генерала Линдеманна с юга. Четвертая армия Советов соединяется с пятьдесят четвертой в совместном наступлении на Тосно, а затем вместе движутся на Ораниенбаум. Пятьдесят девятая армия наносит фронтальный удар на Сиверский и дальше, в направлении Волосово. Вторая ударная, взломав оборону на линии Спасская Полнеть, Мясной Бор, Подберезье, что она уже успела сделать, поворачивает на Лугу. Северо-Западный фронт генерала Курочкина силами одиннадцатой армии наступает восточнее Старой Руссы, атакует позиции нашей шестнадцатой армии. Ударом вдоль реки Ловать и через юго-восточную часть озера Ильмень окажет помощь армиям Мерецкова. Курочкин будет стремиться установить связь с северными флангами русских армий, которые в районе Осташкова рвутся на Холм. Этим двойным ударом, который противник нанесет с юга и севера, он хочет уничтожить два наших армейских корпуса между Валдайской возвышенностью и озером Ильмень. Если намеченные операции увенчаются успехом…
— То группа армий «Север» перестанет существовать? Вы пришли к такому выводу, герр подполковник? — спросил фон Кюхлер.
— Делать выводы ваша прерогатива, экселенц.
— Не скромничайте, — проворчал командующий. — Ваша информация бесценна и заслуживает награды. Я позабочусь о ней.
— Прошу вас, экселенц, ничего не предпринимать, — встревожился подполковник. — Видите ли, эта беседа наша… Как бы вам сказать… Вы сами хотели, чтобы она носила приватный, что ли, характер. В первую очередь я должен проинформировать свое берлинское начальство. Но я прежде всего солдат, экселенц, солдат Германии. И посчитал нужным поделиться сведениями с вами, человеком, который решает судьбу рейха здесь, на ответственнейшем и труднейшем участке восточного фронта.
— Никто о нашем разговоре не узнает. Лишь одно соображение. Я немедленно докладываю в ставку о полученных от вас сведениях и требую от фюрера необходимые резервы. Придется провести передислокацию и снять какие-то соединения из-под Петербурга. Дивизии русских в городе истощены и обескровлены, они нам сейчас не опасны. А вот те, что идут с востока…
Представитель Канариса вздохнул. Фон Кюхлер продолжал:
— Естественно, меня спросят об источнике стратегической информации. Кстати, как вам удалось раздобыть ее? Когда вы расписывали далеко идущие планы русских по разгрому моих войск, я, признаться, думал: уж не присутствовали ли вы на совещании в Кремле?
— Ну что вы, экселенц, — грустно улыбнулся Шиммель. — Если бы разведчики получали такую возможность, то войны не возникали бы вообще. Они начинались и заканчивались бы на картах.
«Тонкая работа у этих людей, — подумал фон Кюхлер, — но если они попадают в точку, один вот такой подполковник равноценен армии. Да, обстановка складывается более серьезная, нежели виделось мне. Необходимы резервы! Придется просить фюрера о личной аудиенции. Надо самому лететь в ставку!»
Командующий с нескрываемым интересом посмотрел на Шиммеля.
— Странный вы человек, подполковник. Редко встретишь людей, которые не жаждут награды…
— Фридрих Ницше, экселенц, говорит, что человек был верблюдом и носил тяжести. Потом стал львом и, наконец, сделался ребенком. Фюрер учит нас, как превратиться во взрослого человека. Что касается меня, то я — подросток накануне конфирмации.
Фон Кюхлер не успел ответить. Открылась дверь, заглянул адъютант и срывающимся голосом попросил извинить его.
— Для господина командующего телеграмма особой важности!
— Давайте, — коротко бросил генерал-полковник и нетерпеливо взял телеграмму.
Пока он читал, адъютант стоял вытянувшись рядом, искоса поглядывая на Шиммеля.
— Идите, — сипло проговорил фон Кюхлер, голос у него сорвался, он закашлялся. — Идите!
Адъютант сорвался с места и исчез.
Фон Кюхлер снова углубился в чтение, потом отвел глаза, достал монокль, повертел в пальцах, будто недоумевая, что это у него в руке, раздраженным жестом сунул монокль обратно, поднялся. Подошел вплотную к начальнику абверкоманды, который встал навытяжку, едва генерал-полковник поднялся со стула.
— Знакомы вы лично со Сталиным или нет — не знаю, — сказал он. — Только вы дьявольски осведомленный человек, подполковник. Ваши мрачные пророчества начинают сбываться… Сообщение генерала Буша. Крупные силы русских, которые наступали в южном направлении от Старой Руссы, прорвали нашу оборону. Противник окружил возле Демянска шесть дивизий и две бригады. Сто тысяч солдат и офицеров вермахта попали в котел, подполковник! Сто тысяч! Что я скажу фюреру?
24
На этот раз атака захлебнулась. Батальоны стрелковой бригады, которую поддерживали огнем истребители танков, продвинулись вперед на сотню метров и залегли на подступах к Сенной Керести. Наступил рассвет, который не предвещал ничего хорошего оставшимся в живых людям. Они узнали: весь предстоящий день пролежат в снегу, подвергаемые бомбежке и артиллерийскому обстрелу. И минами противник будет бросаться, это точно. Свои станут стрелять скупо, они ждут ночи, чтобы повторить атаку.
Батарея, в которую входило орудие Дружинина, почти не пострадала. Один убитый в соседнем расчете да трое раненых — это не потери, пустяк. Теперь артиллеристы окапывались, маскировали новые позиции, готовили запасные.
— Наш подопечный стрелковый батальон, — сказал командир батареи, — сегодня ночью идет в наступление. Вместе с другими, конечно. Мы поддерживаем его огнем по обычной схеме, дело вам привычное. Готовьтесь, а я буду на командном пункте.
Батальон занимал позиции на левом фланге 58-й стрелковой бригады перед деревней Сенная Кересть, о которой бойцы никогда прежде не слыхали. Слева, на Кривино, наступала 4-я гвардейская дивизия, о чем артиллеристы узнали случайно, от забредшего к ним заблудившегося красноармейца. А что делается в других местах, артиллеристы не ведали, потому как не положено.
Ровно в полночь начали работать «катюши». Потянулись к немцам оранжевые ведьмины языки, опаляя жарким духом артиллеристов. Впереди бог знает что творилось. Тут и артполк покидал немцам 152-миллиметровые гостинцы. А сорокапятчики молчали. Их дело — следовать за пехотой, оказывать ей поддержку в борьбе с танками.
Вот огонь артиллерии перенесли в глубину обороны противника, ахнула в небо зеленая ракета. Призрачный свет ее выхватил из тьмы вешки над окопами, ими обозначила пехота коридоры для прохода танков. Значит, пошли ребятушки. Даешь немецкого гада и Сенную Кересть! Танки с автоматчиками на броне рванулись вперед. А с ними и артиллеристы подъехали хоть малость. Потом отцепились, орудия развернули, теперь начнется их работа. Танковый удар в сочетании с ударом «катюш» ошеломил противника. Тут еще и ночное время роль сыграло. Не любили гансы ночью воевать, неуютным им казалось это время для драки, неправильным, что ли… А нашему солдату оно вроде бы все равно — что днем, что ночью. Начальство про сие раскумекало и иначе как ночью атак не производило. И частенько небезуспешно.
И сейчас, в эту глухую полночь, гансы дрогнули и отступили. Дружинин глянул окрест и увидел, как в полсотне метров вымахнуло из траншеи с пяток фашистов. Они увидели копошащихся у орудия батарейцев, навели было на них автоматы, но упреждающе тявкнула осколочным пушка, осколки посекли автоматчиков наповал.
— Вперед! — крикнул Дружинин, и бравый его расчет потащил орудие к немецким окопам.
Тут они обнаружили брошенную 37-миллиметровую противотанковую пушку. Наводчик Киреев и заряжающий Назин быстро осмотрели ее: исправна и даже в казеннике бронебойный снаряд — выстрелить фашисты не успели. А в ровике полным-полно ящиков с боевым припасом. Развернули пушку и давай палить по отступающему врагу. А рядом стрелял из своего орудия Толя Дружинин, он был за наводчика, а заряжающим стал у него маленький Кузин. Так и палили из двух стволов, пока не появились комбат Шабуров, старший лейтенант, и ординарец с ним.
— Молодцы, истребители! — крикнул комбат. — Всех представлю к наградам. Иди, Киреев, к нашему орудию, сержанту помогай.
Шабуров наводил, ординарец подавал снаряды, а Ваня Назин заряжал пушку и делал все так ловко, будто всю жизнь стрелял из немецкой тридцатисемимиллиметровки.
Неожиданно перед ними возник танк. Он прятался, что ли, в лощине или подбирался по ней, но возник внезапно и принялся поливать вокруг из пулемета. Пехота залегла. Шабуров изловчился поджечь танк трофейным снарядом, красноармейцы поднялись в атаку и дрались уже во второй линии окопов. И в это время донесся из ближнего леса скрежещущий вой — это сыграл немецкий шестиствольный миномет. Дико проверещали в воздухе мины, и одна из них шандарахнула у трофейной пушки комбата. Клубы дыма и снега закрыли расчет.
— Вот суки! — закричал Киреев. — Угробили ребятишек!
Оседал подброшенный в воздух снег, и рассеивался вонючий, чесночный дым. Ординарцу комбата снесло осколком голову, а старшему лейтенанту перебило пальцы на правой руке. Назин оказался невредимым. Только вот пушка была искалечена изрядно. Осколок ударил в поворотный механизм орудия и заклинил его.
— Отвоевался! — заорал вдруг комбат.
Он был контужен и не слышал собственного голоса, потому и кричал, глядя на изувеченную руку, нелепо выглядевшую без пальцев.
— Не могли мне левую отсечь, собаки!
Дружинин бросился к комбату, затянул убитую руку у основания кисти, чтобы остановить кровь, принялся было перевязывать, но Шабуров оттолкнул его.
— Иди к орудию, сержант! — снова заорал он. — Я потерплю. Да вот и этот перевяжет… Как тебя зовут? Назин, вроде. Мотай бинт, говорю, мотай на кочерыжку!
Снова рвануло за позицией. Они лишь головы пригнули, когда проверещали осколки, а маленький Гриша Кузин негромко вскрикнул, поднял руки, обхватил ими голову, потом захватал-захватал широко раскрывшимся ртом, будто захлебывался, воздух и ткнулся лицом в стреляные гильзы. Назин поднял тщедушное тело, привалил к орудийному щитку, осветил лицо фонариком, увидел, как плывут по щекам красные ручейки. Осколок ударил под каску, пробил висок и вышел на затылке.
— Убили мальчишку, гады!.. Сколько ему было, Дружинин? — спросил комбат, неловко пытаясь обернуть свободным концом бинта набухшую кровью повязку.
— Весной призывался, прошлого года, — ответил сержант. — Девятнадцать-то, поди, сравнялось…
— Небось и бабу не мял ни разу, — некстати отметил Шабуров и хрипло приказал: — Кузина схоронить, позицию удерживать! Иду в медсанбат.
Бой то затихал, то снова разгорался, то снова затихал. Расчет закатил орудие в укрытие и стал рыть для Кузина могилу.
…Рассвет 10 февраля 1942 года противотанкисты встретили в другом месте. В гиблых низинных краях отыскали высокое сухое место. Тут они и расположились с пушчонкой, грустно прозванной с Начальных дней войны «Прощай, Родина». Уж очень их много гибло, истребителей-пушкарей.
Позицию в этот раз оборудовали по всем инженерным правилам. Землянку соорудили с двойным бревенчатым накатом, запасных окопов нарыли, тягач закопали в землю, выставили охранение, поскольку известно: шастают гансы в наши тылы.
Справа доносился приглушенный гул артиллерийской канонады — там Ольховка. Там и южнее, перед Мясным Бором, шли жестокие бои за Спасскую Полнеть, из нее противник угрожал коммуникациям 2-й ударной. А здесь пока было тихо. Неподалеку тарахтели неутомимые У-2, немцы их прозвали швейными машинками. Они заходили на вражеские окопы и бросали вниз небольшие бомбы. Урону крупного не производили, но пришельцев держали в постоянном страхе и нервной подвешенности.
— Земляк, — сказал Дружинину старший сержант Алексей Шилин, командир соседней пушки, он пришел Анатолия навестить и разжиться у него махорки на пару заверток, — в тылу у нас немецкие траншеи и блиндажи. А если кто прячется там? Обследовать потребно.
— Что ж, обследуй, — согласился Дружинин. — От нас Киреева возьми. Да пусть прихватит пару лимонок. Только вы, ребята, не трогайте барахло. Фонарики там, ручки, портсигары… Минируют их. Без рук останетесь, не клюйте на приманку.
Добрались до траншеи, Киреев остался снаружи, на всякий случай, а Шилин спустился в уцелевший блиндаж и осветил его. На нижних нарах лежал в луже крови немецкий офицер.
— Сюда, Киреев! — заорал старший сержант. — Нашел! Есть тут одна недобитая падаль. Бросили ее с перебитыми ногами.
Вошел Киреев, мельком взглянул на офицера и сказал:
— Смотри, лампа целая. Керосиновая и со стеклом. Богато живут, пришмандовки.
Он засветил лампу и подошел с ней к нарам, где стоял возле немца Алексей Шилин.
— Перевязывать его надо, однако, — задумчиво проговорил старший сержант. — Теперь он уже не вояка и все ж таки человек.
— Вяжи, — согласился Киреев. — Если очухается, «язык» твой будет, старшой. «Боевые заслуги» схлопочешь.
— Вместе нашли, вместях и заслуги делить, — отозвался Шилин и повернул офицера, чтобы заняться удобнее с ним.
Тот разлепил опухшие губы и забормотал в бреду по-немецки.
Шилин ворчал, перевязывая немца. А тот вдруг раскрыл глаза. Поначалу ничего не понял, а потом различил стоявшего рядом ивана, попытался отодвинуться, зашептал:
— Русс Иван капут… Москау капут… Хайль Гитлер!
Он попытался поднять руку в нацистском приветствии, но сумел лишь немного оторвать ее от беспомощного тела.
— Ну ты даешь, падла! — возмутился Шилин и перестал перевязывать. — Ему помощь, понимаешь ты, а он, кровосос дремучий, фюреру честь отдает! Ты мне, сука, русскому сержанту, козыряй! И пощады проси, курвец несчастный!
Крик Алексея придал Вильгельму Гаузе силы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116