– Запоминай, щегол! Здесь живут лишь те, кто быстро всасывает мои команды. Остальные существуют, насколько им позволяю я!
Санитар, заложив руки за спину, скомандовал по-сержантски:
– ДУРДОМ, равняйсь, смир-рна-а!.. Здравствуйте, товарищи горячечные алкоголики, умалишенные и прочие придурки!
– Здравия желаем, товарищ санитар! – прокричала вытянувшаяся в струнку разношерстная масса.
– Поздравляю вас с наступлением нового дня, который вы проведете в стенах нашего славного дурдома!
Дружное «ура!».
– А теперь нале-во! На зарядку шаго-ом ма-арш! Строевую песню запе-евай!
Маршируя на месте, не попадая в ногу, пациенты стали бодро выкрикивать:

Я люблю пиво, я люблю водку,
Я люблю пожрать жирную селедку.
Я не люблю книг и утренних прогулок, –
Я – алкоголик, я – чокнутый придурок!

Уже во дворе, после получасовой разминки, Иван подошел к Саньку и украдкой спросил:
– Почему на построении санитар говорил про анальгин? Мне вроде что-то другое давали.
– Прописать анальгин – значит избить. Оттузить, вздрючить, отдубасить… Просто напрямую об этом здесь не говорят. Мы не в тюрьме, в больнице мы. А в больнице все направлено на пользу пациента, и раздают здесь исключительно лекарства!


* * *

После завтрака в палате было пусто. Большинство пациентов санитары увели на работы, оставив только тех, кому прописан постельный режим. Через узкие окна в мрачное помещение бывшей монастырской конюшни пробивался свет, стелясь с подоконника по полу яркими полотнами с краями, истаивающими размытыми тенями.
Измученный зарядкой, Иван с трудом доплелся до скрипучей двухъярусной кровати с панцирной сеткой, скинул больничную пижаму на тумбочку и без сил повалился. Забравшись под заношенное одеяло и расслабившись, почувствовал, как по телу растекается блаженство.
– Правда, хорошо? – вкрадчиво спросил Санек, подсаживаясь на уголок кровати. – Это и есть больничные «таски». Отдыхай. Только вот пижаму надо складывать аккуратненько… Не то наряд схлопочешь за нарушение режима.
– Тебя разве на работы не увели? – смутился Иван за свою «рабью радость».
– У меня язва. Изнутри меня так изъела, что карандашом перешибить можно. – Санек задрал пижаму, демонстрируя ребра, выпирающие через восковую кожу. – Хоть анатомию изучай!
– А ты как это… – Иван замялся, – как догадался, что мне стало хорошо?
– С годами замечаешь, что в нашей жизни устроено все очень просто. Вот тебя спросонья унижали, осматривали, как раба, гоняли по больничной площадке, а потом дали немного еды и позволили понежиться в постели… Так на своем опыте и понимаешь, что человек не подобие Бога, а его мартышка. А мартышке много ли для счастья надо?
– Жестоко… Только в человеке есть не только низкое, но и возвышенное, прекрасное! Вся наша литература говорит только об этом.
– Ага, конечно! Буревестник Горький! Человек – это звучит гордо!.. Нет уж, уволь! Я до блевоты наелся правды жизни. Только теперь, став шизиком, понял, что именно это звание звучит по-настоящему гордо! Ты вслушайся, «шизик»! Звучит совсем как победный клич!
Санек вытащил из кармана припрятанную хлебную корку и принялся усиленно пережевывать. Хлебные крошки скатывались с сухих губ.
– Не всегда же ты был сумасшедшим! Разве у тебя ничего за душой не было?! – Иван посмотрел в глаза соседа, и ему стало стыдно, что незнакомого человека намного старше себя он запросто называет на ты. – Лицо у вас интеллигентное, совсем не как у алкоголиков.
– Ну да, шизиками не рождаются. Ими становятся… Вернее, в них превращают… Я вот раньше на ремзаводе инженером был, пока у меня тотальное расщепление сознания не обнаружилось! – Санек провозгласил свой диагноз, будто им гордясь. – А ведь у меня жена была, докторша. И дочка вот с такими огромными бантами на голове… Дочку-то, ангелочка моего, Лерочкой звали…
– И почему?! Почему вы оказались здесь?!
– Да любил, как ты, глупые вопросы задавать. В Перестройку поверил, в социализм с человеческим лицом, в «шведскую модель». В «Свободу, Равенство, Братство». Еще, совсем некстати, душой за свой завод болел. Нос совал, куда не следует. Дурная привычка. И опасная. Прошло всего-то десять лет… Нет ни ремзавода, ни инженера, кругом одни тени. – Санек встал с постели Ивана. – Смотри на меня и, если не дурак, сам выводы делай.
Он вытащил из разрезанного под швом матраса свернутый трубочкой журнальный лист, сунул Ивану и поспешно вышел из палаты.
Иван осторожно развернул лист. Очень модная в годы Перестройки картина Босха «Корабль дураков», аккуратно, по белому полю, подписанная шариковой ручкой: «Любовь к жизни – это злое искусство, которое вначале многое обещает, затем беззастенчиво лжет и кончает нищетой или безумием…»

Глава 29
ПУГОВИЦА СНИТСЯ К ПЕРЕМЕНАМ

После отбоя, дождавшись, когда на дежурство заступит пожилой санитар Игнатыч, палата ожила, зашуршала извлекаемыми из тайников пачками с чаем, загремела литровыми банками да самодельными кипятильниками-тракторами. Мужики кучковались возле тумбочек спальными блоками, жадно всматриваясь, как под прозрачным стеклом набухает заварка и густеющая вода превращается в чифирь.
– Что, Николаич, может, пока чаек не поспел, в трухаловку пошпилим? – худющий человек без возраста почтительно обратился к степенно заваривающему чай больничному авторитету.
– Ты же сам знаешь, Комар, после сегодняшнего шмона кроме чифиря газануть больше нечем. Голяк. – Николаич приподнял с банки смятую картонку и взболтнул чай, позволяя набухшей заварке осесть на дно. – Чего напрасно лясы точить? На интерес я не играю!
– Так к нам же вчера ночью малолетку с подбитой головой поместили. Его, говорят, на сбыте дури абакумычем по колгану поздравили! В этой марле сразу сюда и привезли. Представляешь, без перевязки, без шмона! Сдается, у него есть с чего поторчать!
Николаевич выгнул бровь, властно окрикнул:
– Эй, малой! Как там тебя?
– Меня зовут Иваном…
– Как тебя звать, мне наплевать. А вот что прописку не прошел – непорядок!
– Да и погоняла у тебя еще нет! – тонюсенько хихикнул Комар. – «Зовут Иваном, величают фазаном!»
– Так ты ходи сюда, – Николаич поманил Ивана к себе. – Пока люди тебя добром просют!
Иван поднялся с кровати и пошел к сборищу, которое на уроках истории именуют люмпен-пролетариями.
– Не надо, Ваня! Не иди к ним по доброй воле, ни о чем не говори, ни на что не соглашайся! – Санек, ловко проскользнув через кровати, встал у Ивана на пути. – Вовлекут в игру, а потом до кишок разденут!
– Потухни, форель! – Комар соскочил со своего места и ударил Санька по лицу скрюченными пальцами. – Вернись на шконку! Или по темному кифу соскучился?
Санек принял удар как должное, не защищаясь, только укорил:
– Э-эх, что вы за люди. Разве вы в лесу по законам волчьим росли? За что же вы так с другими лютуете? Словно проклятая нелюдь…
– Людь да нелюдь! – Комар покрутил у виска пальцем. – У нашего чеканутика крыша совсем надвое разошлась!
– Присаживайся, раз сам пришел, – Николаич кивнул Ивану на табуретку подле себя. – Посмотрим, что ты за фрукт.
«Эх, был бы у меня теперь кастет!» – подумал Иван. И вдруг в кармане пижамы его рука наткнулась на извивающиеся стальные змеиные кольца. Нет, это невозможно… Он же выронил его в заброшенном цехе ремзавода… Кастет там соскользнул с пальцев и растаял где-то на заваленном мусором полу светящейся звездочкой!
– Ну-так, керя, будешь в трухаловку шпилить? – поддел Комар.
– Сначала расскажи, что за игра… – Иван пропустил пальцы в змеиные кольца кастета. – Тогда и посмотрим, стоит ли с вами дело иметь! Не ты ли сам сказал, что у вас все санитары отняли?
– Ну ты, паря, даешь! – хмыкнул старик с наколками на обеих руках. – Базар-то держишь лихо, да только как после разбегаться станешь, мы еще поглядим!
Комар стал объяснять правила:
– Берешь, значит, в кулак пуговицу, а потом вскрываешь масть. Кто зашел весомей, тот собирает пуговицы, хорошенько их перетряхивает и кидает. Все, что на ряху, то есть на лицевую сторону, выпадет, идет банкующему, а что обратной – то в игру. А потом лупи пуговицей по остальным. Перевернешь – твой фарт, а коли нет – зола!
– А если проиграю, тогда что? Здесь хоть и не тюрьма, только ведете себя все ровно что зеки.
– А ты разве цинтовался, чтобы рассуждать, как зеки мы живем или как свободные люди здоровье свое в санатории поправляем? – Николаич вытащил из кармана горсть разноцветных пуговиц и вывалил их на тумбочку. – Играешь или нет?!
Большие перламутровые пуговицы от женских шуб, изящные от кофточек и простые, с четырьмя дырочками, затертые пластмассовые обмылки, некогда бывшие пуговицами у дешевого пальто. Сколько ж прошло людей через больничную трухаловку?!
Иван принялся решительно откручивать от пижамы пуговицы, держащиеся на честном слове:
– Выиграю, поможете сбежать отсюда? Сегодня!
– Об чем базар! Ломанешь отсюда, только тебя кумовья и видели! – Комар радостно хлопнул в ладони и облизнулся. – Сам-то что на кон ставишь?
– Знаете сами, что у меня нет ничего! Мне просто очень нужно сегодня выбраться отсюда! Понимаете, у моей мамы больное сердце, а она даже не знает, где я нахожусь, что со мной.
– Забота о матери – дело святое! Так что будет тебе сегодня фарт! – Николаич похлопал его по плечу. – А что на кон поставить… Было бы желание, а чего отдать, найдется всегда! К примеру, в каптерке у санитаров спирт имеется. Сходишь да и возьмешь!
– Ага! – радостно закивал Комар. – В каптерку через шнифт можно слазить. Ты вон сам из себя как фитиль, только юркнешь – и в дамках! На окнах-то решеток нет, дело-то без труда замастырить можно!
Была, не была!
– Ставлю пуговицы от моей пижамы! Николаич сгреб пластмассовые кругляшки, сосредоточенно потряс их и небрежно кинул на тумбочку.
– Так не пойдет! – Иван ударил ладонью по наколотым пальцам Николаича. – Зачем подцепляете мою пуговицу?! Ногтем на мизинце! Нечестная игра!
Николаич ухмыльнулся в лицо:
– Здесь серьезные люди катают, и фраера чесать не станет никто. А вот если ты, черт из мутной воды, решил шевелить хвостом, так мы тебе очки быстро на место вставим. Чтобы другим неповадно было!
– Николаич! – Комар махнул перед глазами Ивана растопыренными пальцами. – Об чем базар! Захамничал фазанчик, кидануть решил! Чего тумакать понапрасну? Загнать его под шконку!.. Порешу, паскуда! – Комар выхватил из кармана алюминиевую ложку, размашисто ударил Ивана в грудь отточенной ручкой.
Ивану показалось, что в него плеснули кипятком. Из-под распахнутой, лишенной пуговиц пижамы побежала тоненькая кровавая струйка.
– Значит, вы так?! – рука Ивана скользнула в карман, к спасительному кастету, но провалилась в пустоту. Карман порван…
– Дави его! Гаси!
Остервенелые крики. Яростные удары. Тяжелая и мучительная тьма…


* * *

Голос, словно юркая змейка, выскользнул из подсознания, заставляя Ивана прислушиваться к нему, продираясь через забытье. Он завораживал старой, размеренной русской речью. Он читал стихи, но не для кого-то, а себе, произнося слова вслух, чтобы насладиться звуками, негромко плачущими отчаяньем:

Ничего здесь никому не нужно,
Потому что ничего и нет
В жизни, перед смертью безоружной,
Протекающей как бы во сне…

Как хорошо… Как правильно… Словно обо мне…
Иван с трудом открыл глаза. Небольшая комната с единственным оконцем, да и то по самую форточку забитым фанерой.
– Прошу, продолжайте дальше!
– А «дальше» не было, – голос ответил неожиданно близко, из-за спины. – Смертельно отчаявшийся поэт здесь поставил троеточие и уронил перо на лист. Был забыт и покинут всеми, как теперь, Иван, ты.
– Кто здесь?!
– Друг… Сиди, Ванюша, не вставай. Досталось тебе сегодня…
– И не только сегодня, – Иван пытался угадать, кому же мог принадлежать этот таинственный, чарующий голос. – Все никак не могу вас узнать. Или из-за того, что вот уже вторые сутки меня нещадно бьют по голове?
– Да ты меня и не мог раньше слышать, – успокоил голос. – Мы знакомы заочно. А вот теперь и свидеться довелось!
– Свидеться! В такой темени я и руку-то свою разглядеть не могу. А тут еще вы тумана нагнали… Вышли бы к окошку? Здесь, у форточки, хоть немного свет от фонаря попадает.
– Не торопись, Ванюша, пока не время. Во тьме не всегда таится худшее, иногда в ней выпадает единственный шанс!
– Наверно, как я набедокурили? И вас тоже в изолятор посадили?
– В каком-то смысле да, посадили, – таинственный гость рассмеялся и чуть-чуть подался навстречу. – Только очень, очень давно!
Иван хотел расспросить подробнее, как вдруг почувствовал, что неведомый собеседник исчез. Даже не исчез, а истаял в темноте.
Наверное, он и вправду сходит с ума… Или ему вкололи какую-то дрянь санитары, и вот теперь он разговаривает со своими галлюцинациями…
Иван поднялся на ноги и двинулся ощупью в неосвещенный конец комнаты.
А может, это просто сон? Нескончаемо долгий кошмар? Может, он и не в дурдоме? И не распинали его на ремзаводе заезжие наркоторговцы?.. Вдруг и Немирова никакого нет? Этого проклятого вымороченного города-призрака, в котором все, как на Гаити, подчинено насилию и черному культу вуду. Нет, в России такого не может быть… Просто он тяжело заболел или попал в аварию, а теперь вот лежит в коме…
Иван радостно вздохнул полной грудью. Конечно, в коме! Какое слово чудесное! Сразу представляется чистая палата, пикающий аппарат, а на тумбочке цветы и апельсиновый сок! По возвращении – а он обязательно вернется! – встретят мама и папа! И он снова пойдет в свою школу, в литературный кружок, к Тамаре Степановне. Конечно, он сильно отстал, но быстро наверстает упущенное. Потому что любит учиться, и раньше у него всегда все складывалось!
Железная баночка из-под обувного крема гулко ударилась о бетонный пол, выводя Ивана из блаженного оцепенения.

Самолёт-вертолёт,
Забери меня в полёт!

Толкая перед собой битку, девочка ловко прыгала на одной ноге по нарисованным мелом квадратам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30