"А что вообще с нами может статься? Что может статься с Марреем Гилфортом, что может статься с этим миром?— Да, конечно, — пробормотал он, — да, да, — и вслед за ней вошёл в дом.Она толкнула дверь в комнату, в которой он и не ожидал увидеть никаких перемен: все те же дыры в красном истоптанном ковре; та же серая, в пятнах сырости, гравюра над камином; в углу громоздкий, желтозубый, с чёрными дырами ободранных клавишей рояль; драные, пожелтевшие тюлевые занавески между выгоревшими красными бархатными портьерами; большой, почтенный стол с мраморной столешницей, на нём — толстая библия в чёрном кожаном переплёте с именами всех Спотвудов, записанными побуревшими от времени чернилами, впрочем, и сам переплёт давно уже не чёрный; и возле зияющего камина на некогда золочёном мольберте — портрет первого Сандерленда Спотвуда — могучего краснорожего человека в чёрном сюртуке, с седой бородкой клинышком, которую своенравный художник, по-видимому, налепил на тяжёлый подбородок, когда портрет был уже закончен, считая её деталью столь же условной, как на традиционном женском портрете — перья горжетки, ниспадающей на живописную скалу; старик Сандерленд, захвативший землю, срубивший дом, лупивший негров и заседавший в конгрессе, теперь глядел с портрета плоскими высокомерными глазами и, казалось, из принципа не замечал перемен, постигших дом за столько лет.Маррей окинул все это взглядом, отметив про себя, что, как он и ожидал, здесь ничего не изменилось, но тотчас же с внезапным страхом понял, что ошибается: даже сейчас, в эту секунду, продолжается безостановочный процесс распада: извиваясь в агонии, медленно тлея, расползаются нити ковра; кожаный переплёт библии трухой сыплется на мраморный стол, краска облезает с лица Сандерленда Спотвуда, и вот уже надменные глаза блеклыми чешуйками падают на тёмные кирпичи камина и лежат там, точно перхоть. Ещё немного — и от дома ничего не останется.Маррей стряхнул наваждение и обернулся к женщине.— Я вижу, тебе чинят дом, — сказал он приветливо. — Ступеньки новые.Она кивнула.— Не так легко, наверное, найти здесь мастеров, — сказал он. — Имей в виду, что моё предложение остаётся в силе. То, о чём мы говорили весной. Я готов привезти из города хорошего плотника и пару подручных, чтобы они привели в порядок все самое основное. Жаль, что дом разваливается на части. У домов свои права, и их надо уважать. Если ты мне только позволишь, Кэсси…Она глядела ему в лицо.— Какая ему теперь разница, — сказала она, — я хочу сказать — Сандеру. Какая ему разница, что будет с домом?— Но дом, — снова начал он, — это всё-таки недвижимость и…Она его даже не слушала. Он это знал. Она всегда была такая. Она может стоять рядом с тобой, даже глядеть тебе в глаза, а мысли её будут витать где-то далеко. И все же он спросил, резко, чтобы вернуть её на землю:— Кто же у тебя работает? Кто починил ступеньки? Кэсси!Теперь она даже не глядела на него.— Кэсси! — повторил он ещё громче. — Где тебе удалось найти работника?Взгляд её вернулся к нему.— Это Анджело, — сказала она.— Кто он такой?— Не знаю, — сказала она.— Как это — не знаю? — Он услышал в своём голосе резкие, визгливые нотки, которые всегда старался подавить, когда допрашивал в суде свидетелей. Тогда он попытался переменить тактику:— Ты хочешь сказать, что он не местный?— Он пришёл по дороге, в дождь, — сказала она. — Его зовут Анджело.— А фамилия?— Не знаю.Она снова отдалялась от него. Тогда он ласково сказал:— А как ты чувствуешь себя, Кэсси? Лучше, хуже?— Прекрасно, — сказала она. — Только голова иногда болит. Не каждый день.— Нехорошо, — пробормотал он. Потом, немного помолчав: — А что этот Анджело? Где он живёт?Она посмотрела на него пристально.— Думаешь, ты меня перехитрил, — сказала она. — Скажите, какой ловкий. Судейская лиса. Перевёл разговор на моё здоровье, а потом снова спросил про Анджело. Но я тебе все сказала. Он пришёл по дороге, под дождём, в городском костюме, весь мокрый, с размокшим пакетом в руке. Как будто возник вдруг из дождя и тумана. Потом он помог мне разделать оленя.— Какого оленя, Кэсси?— Которого Сай Грайндер убил.— Сай Грайндер? А, это тот…— Да, тот Сай Грайндер. Он убил оленя на моей земле. Из дурацкого старого лука. И я его заставила отдать мне тушу. Анджело видел и подтвердил, что олень был на моей земле, а Сай Грайндер разозлился, и я выстрелила из двустволки. — Она помолчала. — Я не в него целилась. И он притащил тушу назад.— Ты стреляла в человека, — резко сказал Маррей. — Это подсудное дело.Но он видел, что она его не слушает. Он наклонился к ней и почти шёпотом спросил:— Этот Анджело — где он живёт? А, Кэсси?— Ты уже спрашивал, — сказала она. — А я и не скрываю. Здесь и живёт.— Здесь?— Да. Он мне разделал оленя. Он не знал, как олень называется, не знал, как сказать по-английски, но разделать сумел. Я ему только сказала, что это так же, как свинью или корову. Он мне ещё двух боровов заколол на прошлой неделе, когда приморозило, и мы их прокоптили. Он жил у дяди на ферме, и там выучился, и…— А где живёт его дядя, Кэсси?— Не знаю, — сказала она. — И починил мне крыльцо. И дров напилил на зиму, и…— Можно мне его увидеть? Я бы хотел с ним поговорить.— Он уехал в Паркертон, — сказала она. — Он починил машину. У него дела в Паркертоне, и он привезёт оттуда продуктов.— Покажи мне его комнату.Не отвечая, она повернулась и пошла назад в прихожую, а оттуда в коридор, который вёл в пристроенное крыло. В комнате стояли старинная ореховая кровать, комод красного дерева с мраморной крышкой и пятнистым от времени зеркалом в резной раме, возле кровати — старый раскладной стул и на стуле старая электрическая лампа без абажура. В окне было разбито одно из стёкол и вместо него вставлен кусок картона, весь в разводах от дождя. В стенном шкафу не было дверцы. Её заменял кусок мешковины, подвешенный наподобие занавески.Маррей подошёл и поднял её. В шкафу на плечиках висел пиджак в крупную серую и чёрную клетку, с ватными плечами.— Хороший материал, — сказал Маррей, щупая ткань. — Дорогой. — Потом добавил: — Сшит на заказ. — Он посмотрел на внутренний карман, потом воротник, пытался отыскать монограмму владельца, но не нашёл.— Перекуплен, конечно, — сказал он.Затем осмотрел пару шерстяных брюк, висевших под пиджаком. Нагнулся и поднял одну из лакированных туфель. Внутри была напихана газетная бумага, а кожа смазана чем-то вроде вазелина.— Нога у него небольшая, — сказал он. — Он и роста маленького?— Нет, — сказала она. — Он высокий. Крупный мужчина.— А в чём он поехал?— Мне жалко было смотреть на него, как он работает в городском костюме, — сказала она. — Я нашла ему: старые Сандеровы вещи и подкоротила. Он хоть и крупный, но меньше Сандера. — Она помолчала, потом добавила: — Сидят, правда, не очень хорошо. Но для работы годятся.— Ты его кормишь или он сам себе готовит?— Я его кормлю, — сказала она. — Как же его не кормить, раз он работает? Но сама с ним не ем. Я ем там, с Сандером. Тебя ведь это интересовало?— Послушай, Кэсси, — сказал Маррей, надеясь, что голос его не подведёт. — Не сердись, что я тебя расспрашиваю. Ты знаешь, как я интересуюсь всем, что происходит с тобой и с Сандером. У меня нет других интересов в жизни, и…— Интересуешься? Тогда погляди на меня! Гляди, гляди! Я же старуха. А он молод. Могу я понравиться молодому мужчине, а? Ведь ты же к этому клонишь? Что ж не глядишь?Через силу, преодолевая страх и неловкость, он взглянул на её бледное безразличное лицо, линялую коричневую куртку, устало опущенные плечи.— Когда-то и я была молода, — говорила она теперь тихонько, вяло и уже не обращалась к нему, — но только это очень быстро прошло, и я стала старухой. Сразу. Без перехода. У других людей это бывает постепенно, а у меня — будто кто-то дунул, и облетела моя молодость, как одуванчик.— Ш-ш! Замолчи, — потребовал Маррей хриплым шёпотом. — Перестань. Никакая ты не старуха.Она рассмеялась.— Что-то ты вроде переменился в лице? — сказала она, снова рассмеялась и, шагнув к нему, заглянула в глаза:— Послушай, Маррей, да ведь и ты, ты тоже старик! Тебе это известно?— Конечно, — сказал он с деланной лёгкостью, — годы идут, никто из нас не молодеет.Он с досадой заметил, что все ещё держит в руке чужой туфель. Однако это оказалось кстати. Это дало ему повод нагнуться и аккуратно поставить туфель в шкаф за занавеску, рядом с другим.Они вернулись в гостиную. Не садясь, он достал из внутреннего кармана бумажник, отсчитал деньги и протянул ей пачку кредиток.— Здесь сто долларов, — сказал он.— Спасибо.Он положил на мраморный стол исписанный лист и вечное перо. Она подошла и расписалась. Он взял расписку и ручку, положил в карман.— Тебе бы надо вести учёт, — сказал он ворчливо.— Незачем, — сказала она. — Только лишняя забота.— Я думаю, ты скоро будешь получать больше, — сказал он, сам не зная почему. — Я приобретаю для тебя новые акции.— Нам хватает, — сказала она. — У нас есть все что надо.. Это его разозлило. Он почувствовал себя так, словно его застигли на месте преступления, и ему захотелось защищаться, нанести ответный удар.— Но ты могла бы позволить себе хоть немножко удобств, — сказал он, изо всех сил стараясь говорить ровно. — Хоть какую-то роскошь. Хотя бы…Она поглядела на него.— Каждый живёт по-своему, — сказала она.«А мне? Как мне-то жить? — подумал Маррей. — Так вот и ездить сюда из года в год, возить ей деньги, делая вид, что это какие-то проценты, складывать в шкаф желтеющие от времени расписки, обманывать её, уже начиная верить в свой обман и чувствуя иной раз, что уличён. Но в чём?» Он сам не знал.И думать об этом не хотелось. Он подтянулся, расправил плечи, втянул живот и сказал:— Пойдём повидаем Сандера.Она кивнула, отодвинула пыльную, полуистлевшую красную портьеру, отворила дверь и вышла, держа деньги в руке.Мальчишкой, встречая Сандера, Маррей всегда расправлял плечи и втягивал живот. Теперь, собираясь навестить его, Маррей привычно приосанился.Они вошли в бывшую столовую — просторную комнату, обшитую деревянными панелями и оклеенную цветастыми обоями; здесь висела хрустальная люстра, но вместо газовых рожков из неё теперь торчали пустые электрические патроны. Лак с панелей облез, цветы на обоях поблекли, словно поражённые осенними заморозками, потолок был весь в трещинах, а местами штукатурка отвалилась вовсе, обнажив дранку. Большой камин был забит железом. Возле него стояла пузатая чугунная печка с чёрной поржавевшей трубой, уходившей в дыру, грубо пробитую над старинной каминной полкой. На полке стояла расколотая чаша дрезденского фарфора, из которой торчали скрученные газеты — растопка для печки. Большой обеденный стол был отодвинут к стене, и на нём за многие годы накопилась груда всякого хлама: старые газеты, свёрнутый ковёр, седло с растрескавшейся кожей, горшки, глиняный кувшин, груда пустых аптечных пузырьков, кусок трубы. Тут же были сложены стопкой простыни, чистые, но неглаженые.Слева от двери стояла узкая железная койка, аккуратно застланная, с пышной подушкой, сиявшей белизной в сумраке комнаты. Посреди комнаты, где когда-то был стол, стояла старая медная кровать. Возле кровати — ведро с эмалированной крышкой. Под кроватью — эмалированный ночной горшок. Вздымавшееся горой одеяло не шевелилось.Тишину нарушало неторопливое сопение.Стараясь не слышать его, Маррей смотрел, как женщина подошла к камину и вытащила кирпич. Достала из-за него чёрный кожаный кошель и положила деньги, Это повторялось каждый раз, когда он приезжал.— Тебе надо обязательно открыть счёт в банке.— В каком банке? — спросила она. — Кто здесь станет брать у меня чеки?— В Корнерсе станут. Там, куда ты ездишь за провизией.— Я теперь покупаю в Паркертоне, — сказала она.— И там можно расплачиваться чеками.— Да я туда не езжу.— Ты же сказала, что…— Я не говорила, что я езжу сама.— Так как же…— Я составляю список. И даю ему деньги. Он все привозит. Он ездит два раза в месяц, с тех пор как починил машину. Он все умеет. Это он…— Он, — повторил Маррей с отвращением. Потом, увидев чёрный кошель, проворчал: — Заведи хотя бы хороший кошелёк. Этот весь светится насквозь.— Я с ним никуда не хожу, — огрызнулась она, запихивая кошель в дыру и закрывая её кирпичом.Потом обернулась к нему и кивнула на кровать посреди комнаты:— Подойди к нему.Маррей посмотрел на кровать. Он не успел приготовиться.— Сколько лет уже, — сказала она.— Все эти годы ты была ему преданной женой, — сказал он машинально.Все эти годы, приезжая сюда, он прислушивался к своим ощущениям, словно вглядываясь и вслушиваясь в свою душу, он старался уловить в ней хоть какой-нибудь отклик, и иногда ему это удавалось.А иногда вообще все ограничивалось передачей денег, и он возвращался в машину и ехал по дороге, чувствуя себя опустошённым; да и весь мир тогда казался ему вдруг опустошённым. Но зато в те дни, когда душа его откликалась, он ехал домой несчастный, но уж никак не опустошённый, с каким-то томлением, словно раскаиваясь. Тогда мысли его без всякой связи переходили на лежащую в кармане расписку.Расписка все же лучше, чем ничего.Пусть даже он сам как следует не понимает, зачем она ему нужна.Все ещё стоя поодаль, он взглянул на постель и подумал, что сегодня, быть может, приехал не впустую. На пробу шагнул к кровати, сделал ещё шаг, обходя стоявшую на его пути качалку. На мгновение он позволил взгляду отдохнуть на серой полосатой кошке, спавшей в качалке. «Да, — подумал он, — вот что такое жизнь; кошка, спящая в качалке, и синее очарование весеннего неба за окном, и твоё сердце, ровно и неторопливо бьющееся в груди».Но вот он резко отодвинул качалку, подошёл к кровати и посмотрел на одеяло, прикрывавшее нечто бесформенное, потом перевёл взгляд на обращённое вверх лицо на подушке. Лицо это не выглядело истощённым, но оно уже не горело румянцем, как прежде. Оно было бледным, с красными пятнами. Мышцы лица так одрябли, что оно оплывало от собственной тяжести, спадая складками на горло и скулы, так что заострившийся подбородок и нос неестественно торчали кверху.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36