— Он посмотрел на рукав своего хорошо отглаженного, без единого пятнышка летнего пиджака и смахнул невидимую пылинку. — Настолько свихнулась, что доктору Лайтфуту пришлось дать ей снотворное, и на рассвете… — Он замолчал и печально покачал головой.— Давайте по существу, — сухо предложил Лерой.— Все это очень печально,, — сказал Фархилл. — Но сегодня утром её увезли.Лерой встал.— Послушайте, — сказал он, — вы не посмеете так просто, за здорово живёшь, засадить человека в сумасшедший дом. Существует установленная законом процедура…— Конечно, — подхватил Фархилл и, словно цитируя учебник, отбарабанил: — Два компетентных врача должны подтвердить диагноз, окружной суд должен вынести постановление, судья округа должен лично побеседовать с пациентом… — Он замолчал и дружески усмехнулся. — Да чего говорить — вы сами все это знаете. Именно так, — решительно закончил он, — они и поступили. Посреди ночи. Когда она выла, как злой дух.Лерой стоял в элегантно обставленном кабинете Фархилла и думал: «Вот так всегда».— Видите ли, — продолжал Фархилл, — доктор Лайтфут считал, что её нужно немедленно поместить под наблюдение врача. Она была на грани самоубийства, Он не хотел брать на себя ответственность. Поэтому, — Фархилл оживился, — доктору пошли навстречу. Ему помогли. Старый судья даже встал среди ночи с постели.— Куда вы её отвезли? — спросил Лерой.— Я её никуда не отвозил, — поправил Фархилл.— Ну, так куда они её отвезли?— Туда же, где лечили раньше. Когда у неё был истерический припадок, — Фархилл сделал ударение на слове «истерический». — Это давняя история. Она тогда, говорят, принялась хохотать на похоронах родной матери.Лерой внимательно смотрел на Фархилла, сидевшего за своим столом.— Чисто сработано, — спокойно сказал Лерой.Фархилл смотрел на него снизу вверх, и по лицу его постепенно расплывалось выражение крайнего удивления, — так капля уксуса расплывается в молоке.— Очень чисто, — повторил Лерой с восхищением. — Но, знаете, — добавил он мгновение спустя, — возможно, и не совсем.Фархилл заёрзал в кресле, обитом дорогой темно-коричневой кожей. При всей его массивности и превосходном качестве изготовления кресло слегка поскрипывало под тяжестью крупного тела.— Лерой, — медленно проговорил Фархилл, — вы сегодня что-то не в себе. На вас что-то вроде нашло.Лерой смотрел на крупное, гладкое, красивое лицо, на котором застыло выражение крайнего недоумения, и не мог сдержать улыбки.— Вы знаете, — заключил он, улыбаясь как можно любезнее, — мне и самому так кажется.У двери он обернулся.— До свидания, — сказал он, — и большое спасибо.Вернувшись в кабинет, Лерой сел за стол; перед ним лежали бумаги, которые он собирался приложить к своему ходатайству. Он не притронулся к ним. Вызвал секретаршу. Она вошла и села, положив блокнот на колени.— Томасу Бови Атвуту, — сказал он, — Нью-Йорк Сити. Позже я вам найду более точный адрес. Дорогой Том, — он помолчал, откашлялся и начал снова: — Пусть это письмо будет для тебя отголоском дорогих, навсегда ушедших дней. Надеюсь, ты ещё не забыл те вечера в Шарлотсвилле, когда мы собирались почесать языки, попить пива, пофилософствовать и, конечно же, решить судьбы наций. Мне всегда хотелось тебе написать, но в моей повседневной суете не было ничего сенсационного. Со времён войны (в которой я никого не убил и сам остался цел и невредим) Корин и я живём тихо и счастливо в маленьком городке, где я родился и который считаю самым для себя подходящим местом. Корин почти не коснулось время; она посвятила себя благотворительности и всеми здесь любима. Единственная печаль — у нас нет детей. Я об этом очень сожалею.Я следил по газетам за твоей блистательной карьерой и искренне радовался за тебя. Ты из Алабамы, и поэтому поймёшь, что меня беспокоит и почему я обращаюсь к тебе за помощью, надеясь, что ты и твой Союз гражданских свобод сразу же увидите трагическую судебную ошибку, которая кроется в деле моего подзащитного. В приложении к письму — копия протокола суда, однако я должен добавить кое-какие сведения, не вошедшие в него. В тот самый момент, когда присяжные заседатели объявили свой вердикт, вдова убитого, которая, как ты увидишь из копии протокола, свидетельствовала против обвиняемого, вскочила со своего места и…
Услышав крик Анджело, Кэсси на мгновение застыла в восторженном оцепенении. И когда чьи-то руки подхватили её, чтобы усадить на место, удивительно приятная слабость овладела ею и она бессильно опустилась на стул. Её поспешно вывели из зала суда, провели сквозь возбуждённую толпу, усадили в машину, отвезли к мисс Эдвине и уложили в постель. Она пыталась что-то говорить, пыталась объяснить им, что теперь все хорошо и она очень рада, но никто не хотел её слушать, все только беспрерывно повторяли «тише, тише», и потом она ощутила прохладу простынь и доктор Лайтфут дал ей выпить стакан воды или чего-то ещё.Когда поздно ночью Маррей Гилфорт вошёл к ней в комнату, она лежала в постели, охваченная странным томлением, рождавшимся от сознания исполненного долга. Маррей вошёл бесшумно и стал в тени возле кровати. Потом сел на стул, словно доктор, так, что только слабый свет ночника падал на его лицо и играл в стёклах его очков. Он спросил, как она себя чувствует, и она не успела даже ответить, как он сказал, что ой знает, что все они знают, какое страшное напряжение ей пришлось перенести, и понимают, почему это — он сделал ударение на слове «это» — случилось с ней.Она хотела рассказать ему, как легко у неё теперь на душе, но он сказал, что все понимает, приговаривая «тише, тише». Он сказал, что, во-первых, она не должна чувствовать за собой никакой вины. Когда она приподнялась на локтях, настаивая, что дело не в чувстве вины, а в том, что она действительно виновна, он улыбнулся, успокаивающе похлопал её по руке и сказал, что чувство вины вполне естественно в её положении, совершенно естественно, и все они понимают, каким ударом было для неё то, что, когда после столь долгих лет самоотверженной преданности она совсем ненадолго оставила Сандера одного, с ним случилось это несчастье. Вполне естественно, что она теперь чувствует себя виноватой — это только ещё раз доказывает её любовь к мужу. Её чувство вины тем более естественно, что, хотя он, Гилфорт, предупреждал её об опасности, она настояла, чтобы этот человек остался в доме.Она снова с усилием привстала, но он замахал рукой и заверил её, что не собирается говорить об этом, потому что пришёл не для того, чтобы обвинять или упрекать её, а чтобы сказать ей, что её вполне естественное при данных обстоятельствах чувство вины — ложно.— Нет, нет, — закричала она, — это не чувство, это правда!Но он схватил её за руку, с силой сжал её и сказал, что это всего лишь самообман, она верит в него, и эта вера сделала её больной, сама эта вера и есть её болезнь, но они помогут ей, окружат её любовью и вниманием, и скоро все это будет казаться ей лишь страшным сном.— Нет, нет, — закричала она, — это правда!Но он ещё сильнее сжал её руку, и стекла его очков заблестели совсем близко. Он говорил, что спасёт её от всех заблуждений. Разве она не знает, какие могут быть последствия, если она станет настаивать на своём, разве она не сознаёт, к чему это может привести? Её могут навсегда запереть в тюрьме, нет, даже хуже, её могут посадить на электрический стул. Он сильнее, обеими руками, сжал её руку, стекла очков блестели в темноте так, что за ними не было видно глаз. И электрический ток пронзит её тело и будет мучить и терзать её, и она умрёт.Всеми силами она пыталась высвободить свою руку из. его тисков, ей это удалось, она села, выпрямившись среди скомканных простынь. Нет, она не боится ни электричества, ни смерти, она даже хочет этого, да хочет!Он схватил её за обе руки, и когда она, корчась от боли, закричала, что хочет умереть, он наклонился ещё ближе, умоляя выслушать его: он защитит её, она была женой его лучшего друга, и он защитит её.Но она снова закричала, он ещё сильнее сжал её руки и зашептал, но зашептал гипнотически, напряжённо, властно, что он юрист, он знает: её признание в суде не имеет никакой юридической силы, оно голословно, у неё нет никаких доказательств, тысячи сумасшедших ежедневно делают признания, но никто им не верит; никто, а уж тем более судья, не поверит ей, а все остальные будут только смеяться, потому что однажды она уже была в нервной клинике, под замком. Ведь только сумасшедший может хотеть, чтобы его посадили на электрический стул. Но именно этого она хотела. Она хотела умереть. Снова и снова она кричала ему об этом. Он отпустил её руки и неожиданно встал. Сердце его наполнилось жалостью и сознанием своего благородства и своей победы.— Но послушай, — сказал он, — послушай, Кэсси, никто тебе не поверит! Никто во всем мире!В этот момент в комнату ворвалась мисс Эдвина.— Зовите доктора Лайтфута, — приказал он. — Пожалуйста, поспешите. Она абсолютно невменяема.Женщина в постели продолжала кричать, что хочет умереть.
На рассвете следующего дня белая машина с откидным верхом шурша подъехала по гравиевой дорожке к дому мисс Паркер. Следом за ней прибыл закрытый бордовый «шевроле» доктора Лайтфута. Через пятнадцать минут «шевроле» отъехал от дома и помчал по улицам, мимо закрытых ставень и плотно задёрнутых штор на окнах домов, свидетельствовавших о благословенном мраке, царившем в спальнях, где горожане наслаждались последними минутами сна.Потом «шевроле» вырвался на свободу и помчался по шоссе меж полями: капля росы блестела на кончике согнувшегося кукурузного листа, и в ней играли все цвета радуги; полевой жаворонок с песней взмыл в небо, стряхивая влагу с крыльев.За рулём, не сводя глаз с дороги, сидел Маррей Гилфорт. Сзади притулилась Кэсси Спотвуд, бледная, оцепеневшая, как будто все ещё пребывающая в тускло мерцающем мире сна, — так спит на рассвете серая вода в пруду. По одну сторону от неё сидел доктор Лайтфут, а по другую — энергичная краснолицая женщина средних лет в белом халате. Приоткрытый чёрный чемоданчик доктора Лайтфута стоял на полу возле его ног.Они проехали около двадцати миль, когда начались первые трудности с пациенткой. Маррей Гилфорт по просьбе доктора Лайтфута съехал на обочину и остановился. Доктор Лайтфут, предоставив своей румяной соседке, женщине умелой и опытной, держать пациентку, достал из чёрного чемоданчика шприц, уже приготовленный для инъекции. В 8.00, как и было условлено, Маррей Гилфорт и доктор Лайтфут сидели в кабинете доктора Спэрлина, владельца лечебницы, человека с львиной гривой седых волос, гладко зачёсанных назад, с бородкой клинышком и в массивных роговых очках: он, казалось, сошёл с обложки брошюры о том, как, пользуясь десятком заповедей специалиста-психиатра, достичь семейного счастья, высокого общественного положения и успеха в делах. Но Маррей сразу же подметил обтрёпанную манжету летнего камвольного пиджака доктора, обгрызенный ноготь его жёлтого от никотина пальца, потрескавшуюся штукатурку на стене, дырочку на выцветшем персидском ковре и электрический шнур настольной лампы, неумело починенный при помощи белого медицинского пластыря, и вспомнил, что лечебница доктора Спэрлина заложена в Паркертонском банке, причём, будучи членом совета директоров, Гилфорт знал даже точную сумму, выданную доктору. Маррей детально изложил события, заставившие его накануне вечером позвонить доктору Спэрлину, и передал слово доктору Лайтфуту, наблюдавшему пациентку в течение всего судебного процесса. Доктор Лайтфут, сказал Маррей, дополнит его неквалифицированный рассказ профессиональными деталями. К счастью, доктор Лайтфут присутствовал вчера вечером при истерическом приступе пациентки, обнажившем её комплекс вины и страстное желание смерти.Доктор Лайтфут подчеркнул, что он всего лишь терапевт, а не психиатр, и затем сделал своё сообщение.Доктор Спэрлин поблагодарил обоих за точные и достоверные сведения и отложил в сторону свои записи.Маррей сказал, что пациентка должна быть окружена вниманием и заботой, что на её долю выпали трагические испытания и пусть доктор Спэрлин не жалеет ничего для облегчения жизни миссис Спотвуд. Сам же он, Гилфорт, — и тут Маррей обвёл потрёпанный костюм доктора Спэрлина долгим оценивающим взглядом, смысл которого был Спэрлину вполне понятен, — сам он немедленно направит доктору письмо с соответствующими гарантиями того, что все необходимые финансовые затраты берет на себя.Доктор Спэрлин с одобрением кивнул головой. Маррей объяснил, что больная — вдова его близкого друга и в память об их былой дружбе он намерен сделать все возможное для удобства и спокойствия вдовы убитого.Доктор Спэрлин пробормотал, что в наше время такая дружба — большая редкость, и уже более твёрдым голосом пообещал, что за миссис Спотвуд будет наблюдать не только его великолепный медицинский персонал, которому он абсолютно доверяет, но и он лично.Прощаясь с доктором Спэрлином, и доктор Лайтфут, и Маррей пожали ему руку.У двери Маррей обернулся и повторил, что сегодня же оформит письменное заявление о том, что он берет на себя все расходы.Выйдя на улицу, Маррей окинул здание критическим взглядом. Крыша была в плачевном состоянии. Шифер около трубы угрожающе потрескался и съехал. Глядя на него, Маррей почувствовал приступ какой-то необъяснимой злобы. Она буквально схватила его за горло, и он затрясся, словно крыса, пойманная псом.Но вот все прошло. Маррею казалось даже, что он видит, как где-то у него внутри оседают остатки его злобы, точно тысячи пылинок, медленно оседающих на чердаке, где потревожили какое-то старое барахло. Он вдруг заметил, что доктор Лайтфут смотрит на него.Они подошли к машине. За руль сел доктор Лайтфут — «шевроле» принадлежал ему.
В течение двух недель, где бы ни собирались люди — у влажной и липкой мраморной стойки за утренним стаканом содовой, или потягивая кока-колу за столиками под вентилятором, лениво перемешивающим воздух, или «У грека» за кружкой пива, или на скамейках перед зданием суда, или в церкви после утренней воскресной службы, — они говорили только о процессе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36